Отрывок для Н. Р

Видно, всё это – ни к чему.
Видно, всё это – ерунда.
Я тебя, мой дружок, пойму,
Если спросишь – зачем, куда?
Ведь печаль-то у нас одна,
Да крыла вот у нас не те,
Так что мы долетим сполна,
Раз уж выпало нам лететь.
Только ты уж, дружок, не плачь –
Мы и так третий день в дожде,
Делим надвое наш калач,
Испечённый незнамо где.
И, по грудь в словесах чужих,
Продолжаем свой путь на юг.
Нам с тобою так трудно жить,
Только порознь – вдвойне каюк.
Вот такие, дружок, дела.
Как не пить, если не с кем петь?
Напрягай-ка, дружок, крыла,
Раз уж выпало нам лететь…

Беспечный полёт на крыльях попутных ветров… Пересекая пространства, пересекаясь с пространством, вдыхая упругий воздух и выдыхая горячий пар – вперёд, вперёд, вперёд! Вперёд, пока несут крылья и держит ветер, вперёд, мимо лунных скал и фиолетового зноя, мимо прошлого и будущего, мимо Солнца и звёзд, мимо зачарованных сильфид и падших ангелов – вперёд! Оставляя за спиной призраки прошлых любовей и спящие города – вперёд! Но как ни спеши, ни от себя, ни от усталости не убежишь. Опускаются крылья, закрываются веки, и нет больше времени, а есть только сны. И лишь утром, божественным утром всё опять повторится…

Моё море бездонное
Прогорело дотла.
Сухожилия сонные
Глухо ноют с утра.
Все движенья рассчитаны
На столетья вперёд.
Книги в полках прочитаны,
У окна дремлет кот.
Эх, подняться бы истово –
С позволенья иль без –
В недоступную исповедь
Синеглазых небес,
И оттуда с волнением
Оглядеть всё вокруг.
Изменить настроение,
Испросить новый круг.
Но ни пешим, ни конному
Не пройти этот путь.
Твоё небо бездонное
Не даёт мне уснуть.

Белое облако, свободно парящее в небесном просторе… На склонах южных гор уже вызрел виноград, и море плещется ласково и нежно, даря свою прохладу жаждущим её. И жаждущие, не заставляя себя лишний раз упрашивать, стекаются сюда изо всех краёв, салютуя портвейном в честь прибытия и гадая на замысловатых узорах бисерных фенечек, что же их ждёт завтра, хотя, в общем-то, всё равно, ведь завтра наступит только завтра, и до него ещё целая вечность, а сегодня такое прекрасное лето, и главное – тени больших городов так далеко, что кажутся почти сном. У тех, кто остался там – совсем другие мысли…

Каменный воздух выжат из лёгких,
Вместо дождя – труп.
Здесь целоваться – дело из лёгких,
Если не жаль губ.
К Солнцу подняться – тоже не штука,
Если не жаль крыл.
Неба глоток – в обожжённые руки,
Рухнув назад – в пыль.
Всё остальное – просто забава
Наших глухих лет.
Горло ссушило – дали отраву.
Противоядия – нет.

А этим летом в Крыму мне приснилось, как я умираю, и это было так невыносимо прекрасно… Я видел огромное шествие – девушки в тонких китайских шелках, верблюды и слоны в разноцветных попонах, и мерная дробь барабанов, самых разных – огромных, просто больших, маленьких и совсем уж миниатюрных. Их бой пронизывал меня всего, каждую мою клеточку, и я танцевал под него – вначале медленно, а затем всё быстрее и быстрее кружился вихрем, разбросав руки и отдав своё сердце в дар окрестным ветрам, а очертания предметов вокруг меня размывались, и мир становился всё более смутным и исчезал, исчезал, исчезал… Я отдался этому упоительному танцу полностью и кружился, кружился вне времени и пространства, внутри бесконечной и абсолютной пустоты, где не было ничего – ни меня, ни танца, ни даже самой Пустоты, кружился в этом огромном/микроскопическом, медленном/стремительном круге, кружился и вспоминал свои прошлые жизни – ловец теней в Каликарнасе, маэстре нао "Гальега" (тогда меня звали Хуан де ла Коса и я сам расстрелял свой корабль у берегов Эспаньолы), безвестный охотник из долины Неандер, мертворожденный сын египетского парасхита, армориканский друид и тасманийский сумчатый волк – все мои ипостаси прошли у меня перед глазами. И я вспомнил, вспомнил всё – как глядел с пылающего донжона на пёстрое разноцветное войско, осадившее мой родовой замок, и как тяжёлая зазубренная стрела пробила мне панцирь, войдя прямо под сердце, вспомнил напуганные глаза десятилетнего вьетнамского мальчишки, глядящие на меня сквозь прорезь прицела АК-47: я мог бы выстрелить тогда быстрее, но не сумел, вспомнил позорное бегство через зимние монгольские степи, преследуемый своими же собственными телохранителями, и скользкую тяжесть намыленной верёвки, обвившей мою чёрную шею в штате Арканзас, и надсадный вой сирены "скорой помощи", которая так и не успела довезти меня до клиники Склифосовского – все эти воспоминания очищающим вихрем пронеслись сквозь мою память и исчезли, оставив внутри меня такую же блаженную и всеобъемлющую пустоту, какая была снаружи. И тут же какой-то частью своего сознания я не увидел, но ощутил приближение неведомого Существа – не бога, демона или человека, а именно Существа – бесполого, безликого, невидимого и неощутимого: но я каким-то загадочным образом всё же ощущал его медленное и неотвратимое приближение. И опять же – неизвестно, почему, но я знал: стоит этому Существу дойти до меня, и я уже никогда не проснусь. Нет, я вовсе не испугался, скорее даже наоборот: эта Пустота и этот бесконечный танец были так прекрасны и восхитительны, что я вовсе не хотел пробуждаться. Но именно в этот момент моё головокружительное вращение стало помимо моей воли постепенно замедляться, и в то же самое мгновение, когда оно совсем прекратилось, я проснулся и увидел, как над тихими водами Чёрного моря встаёт солнце. А на следующий день, не знаю, к чему, мне в голову пришли такие строки:

Не грусти об ушедших братьях,
Не грусти об ушедших сёстрах.
Тебя примут в свои объятья
Наших крымских стоянок сосны.
Ну а им – далека дорога,
Через вечность сквозь дым и небыль,
Через холод и голод – к Богу,
А для нас остаётся небо.
А для нас остаются песни,
Голоса и святое пламя.
Чтобы им не пропасть в безвестье,
Они нам оставляют – Память.
И бредём мы по жизни кругу,
Становясь всё мудрей и старше,
Пронося через хлад и вьюги
Только Память о братьях наших.
А когда и для нас отпишут,
Отпоют и простятся с нами,
То и нас наши братья впишут
Без пера и чернила – в Память.

А ещё через день я поднялся в горы и там, на пустынном плато, при пыльном свете лучей заходящего солнца западный ветер принёс мне запахи Нового света и Коктебеля, а кроме этого – разрозненные слова, постепенно сложившиеся в стихотворение:

Последний призрак
Моей эпохи
Угас в старинных, глухих садах.
Былого счастья
Остались крохи –
Лишь тень улыбки
В твоих глазах.
Чего же боле? Пуста ограда,
И всё, что было – лишь пыль да сон.
В честь наших странствий
Гремят парады.
А нас уж нету – все вышли вон.
Чужие руки подняли знамя,
Чужие губы шепнули: "будь!"
А мы хотели всё сделать сами -
Мы лишь пытались постичь свой путь.
Вели нас к свету Христос и Будда,
И в жарких спорах: а что ж верней?
Мы беспрестанно всё ждали чуда –
А жизнь промчалась. И мы за ней.
Но всё, что было, что сталось с нами,
В стихах и в песнях, в палитрах слов
Мы растворили. Осталась память
Бессчетных наших тревожных снов.
Так что ж ты плачешь – молись и смейся,
И пой, коль можешь, а то – живи!
И в вечных странствах
О нас надейся –
Ведь мы лишь отблеск
Твоей любви…

Мне очень трудно говорить о любви в прозе. На язык просятся либо сплошные банальности, либо цитаты из классиков. Или я просто не умею говорить словами, ведь стихи – это не слова, а чувства. Но любви во мне много, очень много. Она наполняет меня до краёв и даже перехлёстывает через них. И я каждодневно исповедуюсь в своей любви – исповедуюсь своим драным джинсам с разноцветными заплатами на заду, исповедуюсь эльфам и гномам, январскому снегу, музыке реггей, октябрьским дождям и пустой трассе, случайному прохожему и отражению луны в воде, исповедуюсь замше и бисеру, и извечному побережью, где с одной стороны горы, а с другой – такое тёплое и ласковое море, исповедуюсь человеку с именем Джеймс Дуглас Моррисон и человеку с именем Бертран де Борн, и, конечно же, я исповедуюсь в любви человеку, для которого и ради которого я всё это пишу – у неё серо-зелёные глаза и мягкие волосы, она сейчас пьёт тёплый чай на веранде, а когда примется читать мои опусы и дойдёт до этого места, то обязательно повернёт голову и улыбнётся мне – я её так люблю! А два месяца назад расстояние между её вдохом и моим выдохом равнялось больше чем тысяче километров, и тогда я написал:

Я, наверно, сойду с ума
Без твоих осторожных рук.
В тот же самый момент – зима
Повсеместно наступит вдруг.
Спозаранку проснувшись, снег
Ты увидишь на всём пути.
Это значит – меня здесь нет,
И я пойман в другой сети.
Так скучай обо мне, скучай –
Я ведь тоже живу во сне,
Когда пью свой остывший чай
И дышу от весны к весне.
Но сейчас впереди – зима.
В ожиданье ветров и вьюг
Я и вправду схожу с ума
Без твоих осторожных рук.

Зима давно уже наступила, и на улице лежит ноздреватый снег, а столбик термометра опустился уже почти до отметки –20С, но всё это не так уж важно, потому что сейчас на кухне моё солнце пьёт чай, а когда допьёт – войдёт в эту комнату, и я скажу ей: "Привет! Как давно мы с тобой не виделись – почти полчаса прошло!"

ноябрь 1999