Граница времени

Ровно в пол десятого он осторожно взял дымящуюся чашку темно-коричневого терпкого чая без лимона и занял свой наблюдательный пост у окна. Не спеша, сделал глоток, зажмурился от удовольствия, но тут же снова открыл глаза. Вот-вот должна была появиться она. Скоро, да, четырнадцатого будет уже пол года, как его семья переехала в этот дом, и пять месяцев, как сегодняшний ритуал стал обязательным пунктом его дневного распорядка. С того самого дня как он увидел ее.
Кто знает, насколько закономерны поджидающие нас на жизненной дороге случайности? Наверное, только Тот, кто, тщательно сопоставляя исходные данные и результат, подводит нас именно к этому и никакому иному случаю. Или тот, кто ждет – иногда долгие годы – ждет, не надеясь, а, точно зная, что это случится. Не вдаваясь в детали, не вычленяя подробности, он программирует свою судьбу на событие. И судьба, как по волшебству, подчиняется программисту. Со стороны мы видим лишь случайность, но один человек точно знает, чего она ему стоила. А Тот? - спросите вы. Что же, он позволяет вмешиваться в свои дела какой-то земной букашке? А, может быть, он просто устал и рад сбросить часть своих нелегких обязанностей на понимающего человека? Или, может быть, и нет вовсе никакого недреманного ока, а каждый случай есть всего лишь сумма наших внутренних сил и стремлений? И даже если не каждый. И даже если не все можно предотвратить, то что-то все-таки можно создать. Кто знает?
Кто теперь может сказать, было ли случайностью то, что он в это утро особенно долго смотрел в окно или его глаза просто искали то, что давно уже было запрограммировано; то, что стало результатом прожитого времени? По каким приметам определяем мы незримую границу, за которой жизнь делает поворот и начинает течь совсем в другую сторону? И как узнать, не ошибка ли это? Жизнь никогда не подскажет, жизнь просто откроет следующий день, и мы увидим, что граница пройдена.  Или поймем, что не было никакой границы. Но ни избежать, ни предотвратить это нельзя…
Как бы то ни было, он просто не мог обойти вниманием ее небесно-голубое платье. Вдоль обочины неширокой грунтовой дороги, разделяющей их дворы, желтым цыплячьим цветом цвели вездесущие одуванчики, и ее платье голубело на желтом фоне, как упавший вниз осколок неба. В ее руках была охапка кроваво-красных пионов, а волосы защищала ностальгически легкомысленная соломенная шляпка. Он не видел ее лица, но это было и не важно. Она словно сошла с картинки, она была как скатившаяся на ладонь звезда, как самое заветное желание…
Через месяц он уже знал, что ждал ее всю жизнь, что она – та, Единственная, которую он искал столько лет в своих знакомых и случайных прохожих. Тогда – иногда ему казалось, что вот это – она. Иногда он видел какие-то предвестники ее появления – тень улыбки, изящный изгиб шеи, трогательную ямочку под коленкой… Но никогда эти отдельные элементы не составлялись в то целое, что должно было подарить ему ее… И вот теперь… Он не мог ошибиться. Он не имел права ошибаться. Он слишком долго носил в сердце этот образ, чтобы теперь не узнать его… И вот теперь – теперь, когда счастье, наконец, было так близко, он не мог заставить себя сделать последний шаг к нему. Он боялся всего. Он боялся узнать, что ее сердце не свободно, он боялся не понравиться ей, он даже боялся узнать ее имя. Он панически боялся, что ее имя окажется самым обычным – какая-нибудь Оля или Таня… И тогда она станет для него одной из тысяч Оль или Тань и перестанет быть той самой, Единственной… А в другой день он вдруг начинал бояться, что ее имя совсем не обычное – и тогда он будет повторять его на все лады, пробуя на вкус и на запах до изнеможения, пока оно не заслонит от него весь мир. Не раз бывало, что во сне она называла ему свое имя – всегда другое – и он в ужасе просыпался, как будто это короткое слово поставило точку, за которой уже ничего больше не будет. А утром он снова брал неизменную дымящуюся чашку крепкого чая без лимона и садился у окна, ожидая праздника ее появления, как ожидают появления солнца на пасмурном небе.
Она не любила вставать рано. Ей вполне хватало для жизни того времени, которое оставалось в ее распоряжении после сладкого утреннего валяния в постели. Она жила одна и домашние заботы ее не обременяли. Несложная еда, легкая утренняя разминка, хорошая книга и мир грез – все, что наполняло ее размеренный день. Еще она рисовала. Уже не так часто и не с таким удовольствием, как раньше, но два-три раза в неделю обязательно тратила светлый ясный денек на бессменную кисть. Иногда она рисовала животных, иногда – природу. Но никогда – людей и их творения. А чаще всего из-под ее кисти выходили странные абстрактные картины. На них переплетались, плавно перетекая один в другой совершенно разные, часто несовместимые между собой предметы или растения. Носик обычного чайника плавно перетекал в ленточку и завязывался на бантик, с которого свисали вниз усики бабочки, подлетающей к цветку, составленному из уложенной кружками нитки, на другом конце которой болталась игла, блестяще – ртутными каплями скапывающая в блюдце горного озера… Или совершенная мешанина различной формы листьев, цветов, стеблей, усиков, пестиков и тычинок, завязанная в такой ансамбль, что никогда не найдешь ни конца, на начала. Но в этих странных картинах всегда присутствовала строгая внутренняя гармония, притягивавшая зрителя, заставлявшая вновь и вновь вглядываться в изображение, стараясь разгадать секрет его очарования.
Иногда к ней приезжали люди, покупали картины, платили деньги. Она тратила их на краски и книги и немного на продукты, но никогда не бралась рисовать на заказ, потому что никогда не знала, что у нее в следующий раз получится.
Он смотрел, как она рисует. Как в холодные или пасмурные дни читает у широкого светлого окна. Тогда он видел только ее силуэт, но разве влюбленному сердцу надо большего? Он часто мечтал о том, как они встретятся. Как он скажет ей… Ему на ум приходили разные красивые слова, но он знал, что никогда не сможет произнести их вслух. И тогда он решил написать ей письмо. Он должен написать так, чтобы она сразу поняла и поверила. Только сразу. Если он не сможет покорить ее с первого раза, другого шанса у него не будет. Он знал это точно. Если она запишет его в посредственности, между ними навсегда ляжет пропасть. Он писал лист за листом, рвал, перечеркивал и начинал заново. Затем листы начали складываться – один на другой… пока он не понял, что пишет роман. Да, он был писателем, но раньше он никогда не писал романов о любви, презирая этот жанр за мелкость и несерьезность тем. Но сейчас… Сейчас этот роман был результатом его жизни. Всех тех лет поиска и ожидания, надежд и неудач. Он не блистал тонкой иронией и заковыристыми оборотами. Он писался сердцем и для сердца, и не было ничего более чистого и прекрасного, чем эта настоящая история настоящей любви…
Время набиралось в ладони и утекало сквозь пальцы, дни были наполнены шелестом бумажных листов. Вокруг ходили люди, что-то говорили. Он отвечал односложно или вовсе не слышал вопроса. Глаза его ввалились, но в них было столько огня, сколько он никогда еще не позволял себе тратить…
И вот время пришло. Июньское солнце осветило пыльную дорогу, и цыпляче-желтые одуванчики по ее краям загорелись в юной, еще не запорошенной  пылью и не сожженной жарким летним солнцем, зеленой траве. Он писал всю ночь, и к утру была поставлена последняя точка. Он окинул взглядом пачку листов, с тревогой взглянул в окно, но ей было еще рано выходить, и он решил чуть-чуть отдохнуть.
Минут тридцать он нервничал и ворочался. Думал даже, что заснуть не удастся. Но, несмотря ни на что, усталость взяла свое, и он забылся в беспокойном сне, ни на минуту не снимая покрывала своего внимания с дорогих окон. Но в его сне окна дома сузились и стали окнами странного поезда, будто сошедшего с ее картин, несущегося в воздухе без проводов и рельсов. На его глазах она вошла в вагон, повернулась и счастливо улыбнулась ему, а поезд тронулся с места и, медленно набрав ход, исчез в зеленоватой сверкающей дымке. Она не махала рукой и не звала его к себе, а только счастливо улыбалась все время, пока он еще видел ее. Он закричал и хотел вскочить в уходящий поезд, но не мог сдвинуться с места. Он проснулся в холодном поту. Уже перевалило за полдень, и июньский день как раз набрал свою теплую силу. На негнущихся ногах он подошел к окну. Она была там. Ее легкое платьице голубело в палисаднике. Видно она там читала или рисовала. Несмотря на мирную картину, он нервничал все больше. Руки дрожали, и он чуть не рассыпал собранные листы, но, внезапно решившись, сжал стопку в руках и вышел из дома.
Забияка-ветер чуть не вырвал у него драгоценную ношу. Но он не отдал. Он бережно прижал ее к груди и медленно пошел через дорогу. Идти было тяжело, болели суставы. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет. И все же, в свои шестьдесят пять, он еще неплохо выглядел. Он знал, что она живет одна, давно на пенсии. Ему было все равно, сколько ей лет. Он знал самое главное – ее душу. И он был влюблен.
Несколько десятков метров между их домами промелькнули, будто один шаг. Вот и калитка. Конечно, открыта. Не найдя звонка, он несмело вошел. Она сидела спиной к нему, в кресле-качалке, откинувшись на спинку. На резном столике перед ней лежала открытая книга, и ветер игриво перелистывал не прижатые ничем страницы. Он видел только выбившийся из-под шляпки седой завиток, трепещущий на ветру. Он позвал, но она не обернулась. Холодея от предчувствия беды, он подошел поближе… Одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы понять, что она действительно уехала от него сегодня утром на поезде, двигающемся без проводов и рельс, потому, что в ту страну, куда он идет, нет дорог. Уехала навсегда.
Наверное, надо было кричать, кого-то звать, что-то делать. Он будто оглох. Время прекратило свой бег. Несколько бесконечных секунд он не мог сдвинуться с места. Потом медленно, как будто он был деревянной игрушкой, сделал шаг, опустил стопку листов на книгу перед ней, повернулся, ссутулился и пошел, еле поднимая ноги, не соображая, что он делает, куда идет… А забияка-ветер подхватил затрепетавшие листы и закружил в воздухе, и разбросал тут и там, на крыше и на дороге лучший из его несбывшихся романов…
Человек шел, он уходил, он хотел догнать несуществующий поезд, а вокруг, застилая весь белый свет, летали и кружились никому не нужные обрывки израсходованного до дна сердца…