Письмо из города ч

ОДИН ДОМА-2

Один. Дома. Два.
Полтретьего. Чай. Глазунья.
И вдруг... какая-то тварь -
нежданная, как Везувий.
Негаданно так вошла,
бутылку, как портупею,
сжимая, чтобы дотла
разрушить мою Помпею.

Сидим. Выпиваем. Три.
Беседа: рыбалка, дамы...
А с улицы - блеск витрин
и злые огни рекламы:
"Летайте "Боингом" в Рим!".
Да чтоб он сгорел - не жалко!
Четыре. Сидим. Говорим:
дамы, вино, рыбалка...

Мало. Я - за гонца.
Он спонсор. Ему до фени,
что ночью из Череповца
тучи воруют тени.
Страшно. Темно. Ларек -
как обитаемый остров.
"Два "белого" и сырок".
"С вас - пятьдесят девяносто".

Полпятого. Снова пьем,
все больше и больше тупея.
Качнулся и вздрогнул дом.
Прощай, родная Помпея!
Твой непутевый сын
уходит в пары алкоголя,
как пленный солдат-грузин
под знамена Де Голля.
Мне уже не помочь.
Не поминай меня всуе.
Я ухожу в эту ночь -
огромную, как Везувий...

ПИСЬМО ИЗ ГОРОДА Ч.

Конечно, я выжил и в этой бездарной глуши...
И даже на фоне моих бытовых зуботычин
идет дислокация войск на плацдарме души,
хоть, в общем-то, чувств контингент
                и слегка ограничен...

Я даже пишу о своей пересыльной тюрьме -
не то, что стихи - так, скорее, печальную повесть...
Ведь даже для тех, кто живет по колено в дерьме,
есть радостный миг осознанья: дерьма - не по пояс!

Читать перестал. Все равно забываю сюжет,
едва прикасаюсь щекой к персональной подушке.
А, впрочем, и к лучшему: весь поэтический бред
приносит одни огорченья, особенно - Пушкин.

С собой не дружу. Лишь порой, забегая в клозет
и видя свое отраженье на дне унитаза,
киваю себе и, смывая остатки газет,
прощай, говорю, дор-р-рогой гражданин Широглазов!

Конечно, я выжил...

*    *    *

Тупею.
Медленно, не торопясь.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Примериваю портупею,
и в кухне, на табуретку садясь,
представляю себя с винтовкой.

Забываю,
что когда-то был признан своим двором
единственным специалистом по икебане.
И по вечерам старательно разбиваю
кегли тяжелым шаром
в занюханом кегельбане.

Стараюсь
быть в курсе семейных драм
и деталей рыбного лова.
Старательно обтираюсь
холодной водой по утрам
по системе Порфирия Иванова.

Высоты,
которых хотел достичь,
не видны из окон родных Пенатов...
Теперь перед каждым концом работы
я произношу поэтический спич
о пользе перетягивания канатов.

При этом
я замечательно лажу с людьми,
и общаясь с собственным сыном,
говорю ему: "Можно не быть поэтом,
черт возьми,
но когда-то ведь нужно стать гражданином!".

И даже
мой пепельно-серый кот
питает ко мне особое уваженье
за то, что в продаже
есть хек, закованный в лед,
а я - специалист по его обнаруженью.

Наверно,
мне достался не самый удачный век
для просто жить и потачивать лясы,
потому что порой мне бывает ужасно скверно,
как человеку, потерявшему товарный чек
у самого окошечка кассы.

Но это
всего лишь минутная блажь
и томление духа на почве былого.
И вот уже закуривается сигарета,
и вологодский пейзаж
убивает готовое вырваться слово,
и придуманной жизни смешной антураж
воцаряется снова...

*    *    *

Я опустился до глагола “ложить”,
до фильмов с участием Сильвестра Сталлоне,
до того, что взял и попробовал жить
пассажиром автобуса с абонементным талоном.

Я еще не забыл значения слова “трувер”,
но уже сомневаюсь: а прав ли я в этой трактовке.
Я дожил до того, что меня приветствует мэр
в благодарность за его предвыборные листовки.

Я уже начинаю смеяться, когда не смешно,
но привычнее хмыкнуть, чем просто пожать плечами.
Мне уже вечерами привычнее пить вино,
чем стихи сочинять и общаться с друзьями ночами.

Я уже не хочу, чтобы мне говорили “старик”:
меня коробит от панибратского обращенья.
Я как-то на удивление быстро привык
по 12 часов находиться внутри одного помещения.

И если меня еще иногда навещает тоска -
это всего лишь отзвук былого непостоянства.
Меня вполне устраивает пространство,
видимое в прорезь дверного глазка...

ОСЕНЬ

Осень. Первый рабочий блин
после отпуска вышел комом.
Жена с детьми укатила к знакомым.
На кошку напал сентябрьский сплин.
А я, приняв на грудь аспирин,
решил на досуге заняться домом.

Осень. Этюд в свинцовых тонах.
Ливень минорен, как песни неволи...
То ли обои поклеить, то ли,
путаясь в лицах и именах,
фотоальбомом заняться... Ах,
жизнь не кончается пудом соли!

Осень. Замешиваю крахмал.
Снимки раскладываю по стопкам.
Боже! Каким черепным коробкам
под силу, сунувшись в этот развал,
вспомнить любого, кого знавал
в пору блужданья
 по жизненным тропкам.

Осень. У кошки проснулся жор.
И, холодильные ноты листая,
я дирижирую спинкой минтая
(во мне пропал большой дирижер!).
И кошкин минор превратился в мажор:
мелодия милая и простая...

Осень. Крахмал превращается в ком.
Сплин заразителен, как желтуха.
Кошку свою потрепав за ухо,
я принимаю позу “ничком”
на ветхом диване и точным щелчком
убиваю зверя по имени Муха.
А после прикидываюсь дурачком
и привычно теряю присутствие духа...
Осень...

ОСЕНЬ. 20 ЛЕТ СПУСТЯ

“Местами дождь”... И капли на листах -
как мушки в янтаре на пышной даме.
Я, как всегда, гуляю в тех местах,
где по прогнозу дождь идет “местами”.
Он будет лить до самого утра.
Из принципа. А утром перестанет.
Он знает, что к утру меня достанет
и я взорвусь. И тут ему игра
со мной наскучит... Мокрые ботинки -
и так достойный повод для тоски.
А тут еще две юные блондинки,
заметив мои белые виски,
спешат скорей со мною разминуться,
чтоб за спиною прыснуть в кулачки.
Вот черт возьми! Пусть только рассмеются -
я им устрою!.. Мокрые очки
от возмущенья даже запотели,
встав на пути невидимой стеной.
Ну что это такое, в самом деле:
и дождь идет, и хохот за спиной!..

Иду домой. Осенние прогулки
привносят в жизнь уныние и злость.
Как будто ты хотел пшеничной булки,
а получил, как пес, баранью кость.
Вот и сиди в своей собачьей будке,
зализывая раны на боку!
Осенний дождь идет вторые сутки...
Какой по счету на моем веку?..

ДОМОЙ!

Возвращаюсь домой из какого-то дома, где на столе
окурки торчат из кильки крестами чужих молелен.
Я иду и пока еще перпендикулярен земле,
хотя по количеству выпитого
                должен быть ей параллелен.

Память выхватывает из тумана лицо.
Всего лишь лицо - ни имени, ни ощущенья щеки на ладони...
Кто эта женщина, предлагавшая закусить холодцом
“Русскую” водку? Творенье какого Фальконе?

Впрочем, Фальконе по жизни ваял в основном мужиков,
был абсолютно конкретен и точен в малейших деталях.
А здесь - на коричневом фоне 12 зеленых мазков,
и голос, зовущий остаться в неведомых далях.

На кой она мне - эта даль. Возвращаюсь домой.
Мой автопилот подает мне сигнал поворота
на улицу без названия между училищем и тюрьмой.
Между тюрьмой и училищем у меня всегда начинается рвота.

Ну вот и облегчился. 
            Девушка, не сердись на меня, силь ву пле,
я в своей правоте вовсе не так уж уверен.
Просто я горд, что перпендикулярен земле,
хотя по количеству выпитого должен быть ей параллелен.

*    *    *

Прогнивший остов могильных крестов,
железных оградок ржа...
На Старом кладбище - “нету местов” -
одни сторожа.
На Новом кладбище - глина и грязь,
и местность коробит взгляд.
Шофер обернулся: “Приехали. Слазь!”
“Да нет уж, давай назад”.
“А что тебе здесь - подруга, родня?”
Машина ныряет под мост...
“Ты знаешь, мне кажется, третьего дня
чужая родня схоронила меня.
Ищу, понимаешь, погост...”
“Ты что - сумасшедший?”
              “Да, вроде бы, нет”.
“Тогда не мели языком!”
“Да это я так...” Улетает в кювет
кладбищенский глиняный ком.
Вороны угрюмо глядят на ворон,
и, обгоняя такси,
где-то Шопен чужих похорон
выводит последнее “си”...

ЭТО РЯДОМ...

меня послали к черту
но я не огорчился
могли послать и дальше
а к черту это рядом
вон там за поворотом
в пятиэтажном доме
на третьем этаже
он и живет страдая
от язвенной болезни
уже четвертый год

СТАКАН

Зашел на кухню утром рано,
а на столе граненым чудом
стоит стакан.
           И у стакана
предназначенье: быть сосудом.
Или горшочком для герани.
Или предметом натюрморта.
Стоит стакан и свои грани
вовсю выпячивает гордо.
И есть пронзительная тонкость
в его стеклянной худобе:
как будто он -
         не просто емкость,
как будто он -
           сам по себе...
Его я взял.
           И так и этак
вертел, не разжимая рук.
И даже дунул напоследок
в его нутро.
             И понял вдруг,
что эта вещь, как говорится,
“в себе” среди других вещей
и право есть у ней гордиться
неповторимостью своей.
Вчера он был однообразный,
а нынче -
         это тот стакан,
который некто Широглазов
хотел разбить, когда был пьян.
Но не разбил,
         своим причудам
не дав простора на земле.
И вот стоит граненым чудом
стакан на кухонном столе!
(Уже стихотворенье скомкав,
вдруг передумал.
         Бросив взгляд,
решил оставить для потомков
сей уникальный экспонат...).

ЖЕНЩИНА

Женщина пришла ко мне под утро.
Я ей намекнул: “Ты кто такая?”
А она: “Простите, я ошиблась”.
Я в ответ: “Ну что ж, тогда входи”.
Женщина была на удивленье,
ну а я совсем не удивился:
ну, подумаешь - пришла под утро.
В жизни были встречи и смешней!
Женщина сняла в прихожей туфли,
походя поправила прическу
и спросила: “Где здесь умывальник?”
Я сказал: “Везде полно воды”.
Женщина жила со мною долго:
восемь дней - уже почти что вечность
для того, кто думает, что время -
выдумка китайских мудрецов.
Женщина ушла перед рассветом,
тихо так ушла, не попрощавшись.
Я дышал размеренно и ровно,
претворяясь спящим и смешным.
Женщина жила со мною долго -
восемь дней. И как-то надоела.

С той поры когда стучатся в двери -
я не тороплюсь их открывать...

Я И МОЯ СИГАРЕТА

Моя сигарета, описав магический круг,
застывает в пяти сантиметрах от моего подбородка.
Моя сигарета - мой последний, единственный друг,
или, если хотите, надежная перегородка
между миром бессонных ночей и натруженных рук
и похмельным мирком “фанерного” околотка.

В моей сигарете - терпкая горечь растраченных лет
и едкая сладость последней вечерней затяжки.
Я и моя сигарета - это картина “Поэт,
роняющий пепел на свои обнаженные ляжки
в преддверии славных годов и великих побед
на фоне стены в подтеках от клюквенной бражки”.

Моя сигарета умрет, не дожив до конца
загадочной фразы “Она была родом из Вятки”,
в последний момент осветив половину лица
от куцых усов до бездарно седеющей прядки
пшеничных волос, до которых ужасно не падки
унылые девушки города Череповца...

*    *    *

И жизнь - кино. И даже смерть - кино.
И ноты ждут раскрытые пюпитры.
Вот докурю - и выброшусь в окно
ногами в заключительные титры.
Мне нынче абсолютно все равно -
какой меня “уделает” фотограф...
Вот докурю - и выброшусь в окно.
На кой мне черт такой кинематограф!