Виолончель

Помните ли, граф, как на дуэли
Мы сражались много лет тому?
Я был виртуоз виолончели
И герой кампании в Крыму.

Был я франкмасоном и поэтом,
Автором пленительных стихов.
Вы же были гвардии корнетом,
Молодым повесой без мозгов.

Вашего сиятельства забавы
Дамам приносили много бед,
Вы стяжали ловеласа славу
Множеством амуровых побед.

Помните ли бал у Бенкендорфов?
Я стоял угрюмо меж колонн,
Вы меня толкнули, щеголь чертов,
И развязно молвили: “Пардон!”

Сами ж ухмылялись беспардонно.
Я ответил: “Полноте, корнет!
Полно корчить вам Наполеона,
Не смешите петербургский свет”.

А хозяйка, слыша эти речи
И желая сей конфликт замять,
Положила руки Вам на плечи,
Молвив: “Граф, пойдемте танцевать!”

Подошла ко мне и, сделав книксен,
Попросила: “Князь, сыграйте нам”.
Я сыграл “Орфей на бреге Стикса”,
Чем снискал большой успех у дам.

Но хозяйка не достигла цели,
Вас унять пытаясь что есть сил.
Сладкий звук моей виолончели
Вас уж окончательно взбесил.

Вы, распространяя запах винный
(А еще гвардейский офицер!),
Подошли ко мне с брезгливой миной
На смазливом подленьком лице.

Вы сказали: “Прекратимте пренья…”,
Речь мою бестактно оборвав.
И тогда, исполненный презренья,
Я воскликнул: “Вы мерзавец, граф!”

Вы, конечно, драться захотели:
Завтра утром, да с шести шагов,
На поляне средь могучих елей
У дороги снежной в Петергоф.

На ночь Вы уехали к цыганам,
Чтоб веселье заглушило страх…
Утром Вы примчались на поляну
На лихих гвардейских лошадях.

С Вами секунданты, лейб-кампанцы –
Два нахала, резвы и пьяны.
Вы всю ночь поили их шампанским,
Сами ж были трезвы и бледны.

Я пришел один, без секундантов,
Двадцать верст пешком, не налегке –
С томиком божественного Данте
В сильной и бестрепетной руке.

Бархатный футляр виолончелий
Нес в другой бестрепетной руке
И шептал слова стихотворений
На французском нежном языке.

Тех стихотворений, что при свечке
Ночью пред дуэлью сочинил.
Были там слова: «Никто не вечен,
Только Тот, Кто Землю сотворил».

Ваши секунданты, солдафоны,
Знавшие всю жизнь один лишь строй,
Гаркнув: «Погляди на фармазона!»,
Вздумали смеяться надо мной.

«Жаль, - шутили, – на виолончели
Скоро станет некому играть,
Будет на поляне возле елей
Фармазонов хладный труп лежать».

Вы же, душ незрелых совратитель,
Хмыкнули в лицо своей судьбе.
Вы спросили: «Князь, уж не хотите ль
Реквием исполнить по себе?»

Находясь в шести шагах от гроба,
Я покой душевный сохранил…
На поляне глыбились сугробы,
Скрыв собой валежники и пни,

Вековечным сном дремали ели,
Не подозревая ничего…
Я раскрыл футляр виолончели…
Выхватил винтовку из него!!!

Щелкнул выстрел! Дернувшись всем телом,
Словно рыба, что попала в снасть,
Вниз лицом, белее снега белым,
Вы в сугроб изволили упасть.

Из пробитой пулею аорты
Кровь фонтаном брызнула на снег.
Я подумал: «А какой был гордый…
ЧТО ЕСТЬ В ЭТОМ МИРЕ ЧЕЛОВЕК?»

После я прихлопнул секундантов,
Лошадей прикончил заодно.
На снегу оставив томик Данте,
Со словами: «Мне судьбой дано

Быть мечом карающим в деснице
Бога и наказывать порок»,
Я ушел в златых лучах денницы,
Руки вытирая о платок.

Очень скоро Ваш слуга покорный,
Ас-стрелок и пламенный поэт
Вниз на мир смотрел с вершины горной,
Презирая суету сует.

В хижине, где жил я в грозных Альпах
Средь косуль и царственных орлов,
Украшеньем стен служили скальпы,
Снятые с голов моих врагов.

Мне судьбой дана была награда –
Жизнь испить до дна, как «Гран-Шартрез»,
И окончить дни на баррикадах
У стены кладбища Пер-Лашез…

Да, я Вашу жизнь сгубил во цвете,
Но к чему теперь о том грустить?
Ведь сейчас мы оба на том свете.
Ладно, есть хоть с кем поговорить…