Белое. белое

В КАДРИОРГЕ

В Кадриорге кормили белок с ладоней орехами
Другие дети. Я почему-то этих белок боялась.
Так и жили мы столько лет...а потом уехали
В тридевятое царство...а белки остались...
                Индира Ганди «Past Imperfect»


Была там. Петровский домик как прежде пуст.
И ждет хозяина, хлопая оконцами маленькими.
И там свистит то ли златоуст, то ли пустота – плохо прикрыли ставенки.
И парк как прежде – немного дик, слегка неметчит, провинциальненько.
И берег тих. И город тих – ну тот, в который пыхтят трамваеньки.
И улиц скобочки – так, примечаньица. И башен знаки как восклицаньица.
Ну что ж, вы милые? Куда утопали?
До Петербурга тропинка топями. До Амстердама – морями, вОлнами, плывут-качаются, грустями вольными. До нью – лас-вегаса – брести пустынями, до Фудзи-ямы – тропа - полЫньями.
Направо моречко, налево моречко. Казалось, много, теперь – вот столечко.
Часы - картавыши на башне тикают – тик-так уехали? Тик-так умЫкали…
Забыть хотели? Замылить времечко? Забить на…та-та-та,   намыть копеечку.
А время лапонькой в кармашек просится. И семя-семечко зря в землю бросится.
И как бедняга паж тот Past Imperfectа, ревнует идол, на бывших косится.
И память стервою, как призраш, сторожит.
То спит, то ли болит, то ли с ума бежит.
Цепляет хвостиком – так, закорючечкой. И стынут пальцы, и мерзнут ручечки.
Как холодец постом – вся эта темочка, такая скудная, как теоремочка.

…А в парке прыгает все та  же белочка…

Она метет хвостом, с хвостом играючи, и ветер бьет хлыстом, и плачет, каючи.

И…может, мне показалось…но все-таки они грустят.
Ведь столько тысяч лет их кормили с ладоней орехами…
А теперь -  нет.
Вы уехали.





АСТРА ДЛЯ МИСТЕРА D

усталость астры
мне передалась
и все слова скрипучие шаги
в знобящих немерцающих потёмках
пропахших йодом прелою листвой

как странно
что не выкатит мой скверик
прозрачные шары мелодий птичьих
и некому доверить
Боже мой
сквозную связь мгновений опалённых
покуда клён сквозь страхи горожан
идёт земли стопами не касаясь
          Мистер D «Осенний ноктюрн»


Откуда вы взялись?  Трехстопный клен в лохмотьях прописных осеннего хорея.
И я, от счастья  - ах -  шалея, вдогонку нимб забытый волочу.
Не ваше? Жаль.  Так… может, эти шпаги? Увы… Всего лишь ворохи
растрепанной бумаги, да ямб над головой с облезшей позолотой.
И астра. 
             Помните ее? Я помню.
Каждый лепесток, что был отдельно неподдельно совершенен,
и обесценен тем, что было много в бутоне астры этих лепестков.   
Она тянула ножку в фуэте, стачав коленце о чулок бутылки,
стесняясь с лепестком развилки, что был ненужным для стиха,
и соблазнительным. Излишне.
И источала… нет, не аромат, а пряный пьяный запах увядания –
что был томительнее, сладостней греха,
поскольку не предполагал раскаяния
и пробуждал – нет, не сказать воображение, а страсть, дремавшую на дне того цветка, вокруг которого, ах, боже мой, уж вилась осень, сбивая спесь с бесстыдных лепестков.
И истончалась тонким волоском   – смертельным контуром теней
обведена по кромке.
И лепестки, истлевшие до пленки, свивались на концах, что букли у графинь -
француженок седых, немножко сумасшедших.   
Смертельная усталость исходила от нее, как сходит святость,
на молчаливых, обожженных летом
апостолов.
И на столе террасы все та же скатерть в незабудках и подтеках
рубиновых вина…вины, что станет памятью.
О днях, что вроде мотыльков, в тяжелых облаках сентябрьских растворились,
ставши пеплом, примерзшим инеем к  прозрачным небесам. 
Свернулось лето в мозжечке подобием бутона.
Напрасно.
Осень близко. И она уже в огнях.
От ярости темнеют с йодом листья, и ветки, как кинжалы обнажились...

Хоть нимб не Ваш,
но строчки эти – ах – хороши. 
Распяли крестиком кленовый лист души
не буквами,
а запятыми,
которые расставить позабыли.





КОРАБЛИК. БЕЛЫЙ

Кораблик белый уплывает к берегам
иным.
Как занавески натянулись паруса, и ветер треплет оперенье чаек
случайных.
Воскресенье.
Сеткой  междуречий просвечивает тайна обстоятельств
сквозь ледяное озеро зрачка. 
И медсестра читает по слогам псалтырь анамнезов и назначений,
и облегченья белый порошок ссыпает в пузырьки.
Как странно наблюдать издалека
скупую паузу финала, которая  водой соленой пролегла, между кормой и берегом,
и, становясь необратимей, разводит, словно руки: был и есть – все дальше, шире,
преобразуя вектор жизни в обрубок времени и расстояний.
Кораблик в белых простынях, с рецептами флажков бумажных,
готов отчалить.
Капельницы шланг на привязи пока что держит,
цедя по венам
кровь
чужую
жизнь.
И маета такая у причала…Букет нарциссов,
Баночка котлет, родные плачут.

Как? уже?!

Отсюда все рисуется иным…
И эти блики счастья где-то видел…
И эти руки в родинках чернил…
И солнце в луже, и кораблик белый-белый,
И голос мамы из окна в полнеба:
Домооооой!