сермяжная правда

Сермяжная правда не хуже,
чем пунш в хрустале.
Посконной рубахой запахнет,
соломой прогнивших овинов,
но он занимательней –
совестью впитанный страх,
сложнее сюжетов
зачитанных вдрызг детективов.

У истины привкус
разбитой губы и мочи,
собакой бесстрашной
у ней не осталось надежды.
Но, правда, как тело
в оранжево-синих рыбцах,
ни тьма не спасет
и болезненны телу  одежды.

И клинья вбивают
в сырой сухожилистый ствол,
бревно раскрывается
древней ладьей фараона.
Но то, что узналось,
хранилось когда-нибудь в нем?
Как камни, скатившись,
открыли ли катеты склона?

Давно я замыслил
от правды сермяжный побег.
Ни воздух вобрать
в обожженные сухостью фибры,
ни скатерть разбросить
и медленно сесть за обед,
манжеты встречая,
цилиндры, костюмы и фижмы.

Дарует царица
свои золотые плоды –
вкушай, дорогой, –
дорогие тебе угощенья.
Но в брошенном доме
гуляют, как свиньи, клопы –
раздутая ложь
из десятых моих измерений.

Омары стучат,
(у героики принцип один),
как рыцари,
после шутейских забав и отваги.
Знамена – то с черным,
то с пурпуром спорят своим,
как лошади гривами
в конно-военном параде.

Прощай, осторожный мой сон
из зеленой хвои,
цветы хохотунчиков,
слово воздушных полетов.
Я “Дугласом” лягу
среди травяной мишуры.
Среди плавников
позабытых давно самолетов.

Открытие правды,
как новый открыть материк.
И матом попробуй
потом не сумей захлебнуться.
И нить Ариадны
дана нам лишь только на миг –
вкруг шеи чему-нибудь
надо когда-то сомкнуться.

Ты жив, но не жил.
не хватит нам жил
ни вытянуть,
ни подтянуться.
Наверное впрямь
обезумел весь мир,
когда ты, безумный,
не можешь вернуться:

к зеленой хвое
и блестящему псевдодождю.
Среди января,
среди холода, взрыва хлопушек.
И вытянув в трубочку
губы, я тихо скажу...
Погаснет оранжевый пламень
у свечных игрушек.

Довольно. Сермяжная правда
снимает тугой макинтош,
роняя к ногам
неизвестно-холодные капли.