Венокизоригами

XVII
Взял чистый лист, где мог бы жить сонет,
Но не сонеты мне нужны - игрушки,
И, отгибая у бумаги четвертушки,
Я вспомнил день - из лагеря вернулся дед.

Он в телогрейке, с бритою макушкой
Никак не походил на свой портрет,
А бабушка, зажав в зубах подушку,
Вдруг оседает на дощатый табурет.

Мой дед вводил меня в мир сказок и стихов,
Но все сюжеты комментировал на фене,
В тот год тяжелый всем не до веселья,

А я запомнил много нужных слов
Пока профессор отходил от снов,
Едва хлебнув воскресного безделья.


XVIII
Едва хлебнув воскресного безделья,
Пытаюсь детство ухватить за пальчик,
И в памяти послушной оживает мальчик
Испивший дедово пленительное зелье.

Вот из бумаги выгнул спинку зайчик,
Нет, непохож, тот был с подтеком от варенья.
Воришка путь нашел в заветный ларчик
И разделил с мальчишкой наслаждение.

Мой Песталоцци не опровергал основ.
Косого наказал, а на душе повисло бремя…
Экспрессом, неостановимо мчится время,

Всего то и успел, что заложил остов
Согласно ремеслу плетения венков,
Наметил контур, поделил на звенья.


XIX
Наметил контур, поделил на звенья,
И вот, великое искусство оригами
Ведет вперед, командуя стихами.
Журавлик мой уже расправил перья.

Когда-то он служил подарком маме,
И с абажура свешиваясь, тенью
Плыл по стене, не убранной коврами
Где только гвоздь с отцовскою шинелью.

Нет, нищетой не пахло. Был у нас ковер!
Его, свернув в рулон, в чехле хранил сосед,
Бывало даже мясо в супе на обед!

Но ужас жил в отце - вот полыхнет костер,
Пока однажды, дед чехол простер,
Обрезав ножиком, похожим на стилет.


XX
Обрезав ножиком похожим на стилет,
Я превратил журавлика в лягушку,
Не в самую любимую игрушку,
Но дед сказал мне - без лягушек сказок нет.

Спустя лет двадцать, в розовое ушко
Шептал слова любви, надеясь на ответ
Стрелу подняла не царевна, а старушка,
И сказка жила дальше, но другой сюжет.

Бог с нею, не винить же золотую рыбку!
Дед ел сырой картофель от цинги спасение.
И я тогда не осознал предупреждения.

Его счастливую, с остатками зубов улыбку,
Теперь увидел, повторив попытку.
К концу подходит праздник воскресенья.


XXI
К концу подходит праздник воскресенья.
Вокруг разбросаны игрушки из бумаги,
Их песни слышу, но недостает отваги
Пойти за ними в детский мир мгновения.

Там праздник на картошке и салаке,
Там каждый миг - игра воображения,
Там дед уже не вспоминает лагерь
Там я с бумагой начинал сражение.

Не новый с глянцем ласковым листок,
А старый хлам прочитанных газет,
Разрезанный, что б не попал туда портрет,

Того, кто гонит эшелоны на Восток.
В целинных землях было много строк…
И вот, бумага помнит пальцев след.


XXII
И вот, бумага, помня пальцев след,
Проснувшись, покоряется сноровке:
Качаясь, зависает на верёвке
Мой будущий литературовед.

Ну, до чего же чёрт проныра ловкий,
С бумажными рогами буквоед
Хранился в черепной коробке,
Что б появиться через столько лет!

Отчаянно заволокло глаза,
И рвет стило бумагу с раздражением,
Но бес не бес, когда разбит сомнением,
 
Поэтому, на порожденье зла,
Из памяти блеснувшая слеза,
Запрыгала неведомым творением.


XXIII
Запрыгала неведомым творением.
Коробочка с секретною резиной.
Трещотка вылетала из корзины,
Служившей новогодним украшением.

Из под стола, за этот праздник длинный,
Я многое узнал об устрашении,
Так и не поняв, что такое прения,
И почему язык бывает длинный.

Кем урки правят из Кремля,
Как деда, волчий выглядит билет
Я клеил хлебом маме праздничный браслет

Из старого газетного хламья,
При деле, под столом, был горд и счастлив я.
О, оригами ты теперь мой свет!


XXIV
О, оригами ты теперь мой свет.
И потому, вставая до зари,
Я строю из бумаги корабли,
В страну мечты, которой больше нет.

Мучительна судьба моей земли:
Слияние дорог и перекрёсток лет
Оставили неизгладимый след,
И рабства душ печальные огни.

Звеня цепями и гордясь собой,
Принадлежащие великой тайной службе,
Истошно миру клялись в вечной дружбе,

Прикрыв убогость страшною войной.
Что мог узнать поэт про справедливый строй
Ребенком, корабли, гоняя в луже.


XXV
Ребенком, корабли, гоняя в луже,
Не пересохшей после майских гроз,
Воображением лечил туберкулёз,
Но климат моря представлял всё хуже.

Районный доктор грустно произнёс:
«Как вылечить ребёнка в этой стуже?
С ним надо к морю, виноград на ужин…
Я тут пенициллин для Вас принёс».

Не помогало новое лекарство,
Хоть курс и был доведен до конца
Остались знахарство, и хвойная пыльца,

Столетник, мёд, ничтожность государства,
Где мудрость исковеркало коварство…
И самолётики бумажные с крыльца.


XXVI
И самолётики бумажные, с крыльца
Манили за собою простотой полёта
Была отменена противная работа:
Сопротивляться смерти без конца.

Покорно заживали язвочки от мёда,
Пенициллина сыпь ушла с лица,
Дед объявил: "Похож на молодца!
А мясо нарастёт была бы, есть охота".

Охоты не было, отец придумал ход,
Знал чем привлечь усердье сорванца,
Он изготавливал «бумажного тельца»

За каждый потреблённый бутерброд.
A сорванец, забив едою рот,
Глазами лист проел под пальцами отца.


XXVII
Глазами, лист проев, под пальцами отца,
Я постигал стереометрии законы.
Дед, оперируя понятиями зоны,
Меня назвал «счастливчик из яйца»

Про яйца я не понимал: под звоны,
Соседка раздавала их жильцам,
А мать сказала, что для нас маца
Теперь опасна, хоть разрешена законом.

С мацою, я тогда, попал впросак.
Друг Лёсик попросил мацы на ужин.
Принес печенья - ведь оно не хуже!

Был друг доволен – он ведь нам не враг!
Меня заставил проглотить свой страх
Азарт, в душе усердье обнаружив.


XXVIII
Азарт, в душе усердье обнаружив,
Перевернул фантазии границы
Суть выражалась формою, а лица
Всего лишь маски, скованные стужей.

Из детских снов моя взлетела птица
И, отразившись на знакомой луже,
Ушла в полёт - я больше ей не нужен,
Я – старая измятая страница.

Как мало нужно в детстве для прыжка!
Разлет фантазий, шире или уже,
А ноги быстро шлёпают по лужам

И, наконец, рождается строка,
Но времени поток - уже река,
Меня увел в переплетенье кружев.


XXIX
Меня увел в переплетенье кружев
Поток воспоминаний о родных
Порою грустных, иногда смешных
Поправили: в театре не работают, а служат.
 
Я помню службу репетиций проходных,
В холодном зале балерины кружат,
Стреляя в зеркала почти из настоящих ружей,
Ну, разве, что картонных, не стальных.
 
И сознавая - каждый в детстве глуп,
Я чтил слова и деда и отца,
Но дед, ругал балет для красного словца,
 
А я не видел где «балетный труп»,
Ведь в музыке царил волшебный труд,
Искусство образов, живущих без лица.


XXX
Искусство образов, живущих без лица,
Заставило переживать потери,
А, собранные из бумаги звери,
Не позволяли забывать отца.

Я изводил бумагу в этой вере
И, поколения ушедшего сердца,
Вели по анфиладе до конца
Раскачивая за спиною двери.

Дано в задаче: вектор, время, путь,
А, скорость ограничивает свет,
Несложный исчисляется ответ,

Где оригами выражают суть,
Поэтому, превозмогая жуть,
Взял чистый лист, где мог бы жить сонет.


XVI
Взял чистый лист, где мог бы жить сонет,
Едва хлебнув воскресного безделья,
Наметил контур, поделил на звенья,
Обрезав ножиком похожим на стилет.
К концу подходит праздник воскресенья,

И вот бумага, помня пальцев след,
Запрыгала неведомым твореньем.

О оригами ты теперь мой свет!
Ребенком, корабли, гоняя в луже,
И самолетики бумажные с крыльца,
Глазами лист проел под пальцами отца.
Азарт в душе, усердье обнаружив,
Меня увел в переплетенье кружев,
Искусства образов, живущих без лица.