Сборник3избранное

   
   
   С Б О Р Н И К 3
   (ИЗБРАННОЕ)
   
   


   
   
   * * *
   
   Замок жемчужный
   в небе завис одиноко.
   Тает окружность
   в мареве летнего зноя.
   Мир перегружен
   вздохами горьких упреков,
   лютою стужей -
   нашей с тобою виною.
   Символов груда
   в мире разбросана зыбком.
   Свет изумруда
   в отзвуке горных обвалов.
   В толще Талмуда
   Библия прячет улыбку.
   Из ниоткуда
   капля живая упала.
   Радужной капли
   не удержать на ладони.
   Силы иссякли
   в мареве знойного лета.
   Солнечный маклер
   плавится, плачет и стонет.
   Звезды размякли
   в хлябях астрального света.
   
   
   
   * * *
   
   
   Отрешусь и зароюсь
   в сумрак улиц хмельной,
   где ночною порою
   я бродил под луной.
   Воздух резкий был, чистый,
   абрис дыма вдали,
   и слегка серебристый
   шел парок от земли.
   И ночная прохлада
   в купах сонных дерев...
   Сердце вскрикнет надсадно,
   в небо выплеснув гнев:
   - Где в заоблачных парках
   отыщу я ваш след, -
   этот теплый, неяркий,
   искупительный свет?
   
   * * *
   
   Граненое крупное тело
   добротной работы, кондовой.
   Художник любил свое дело,
   он знал первородства основы.
   Мы видим и слабость, и силу,
   мы видим предательство, верность.
   Художник, какой же он милый,
   пытался найти соразмерность.
   Не ждите прямого ответа,
   не ждите Его соучастья.
   Гармония мрака и света,
   гармония боли и счастья.
   Но что этой жизни дороже?
   Смеяться ли, плакать, молиться?
   Рисуй же, дружище-Художник,
   свой мир собирай по крупицам.
   Вот торс, обнаженный в движенье,
   лицо в откровенном порыве.
   Лишь это сильнее забвенья,
   сильнее,
   смелее,
   надрывней.
   
   
   Про фарцовщика Гошу
   1
   Ты мне не был ни друг, ни приятель.
   Так, порой, тусовались с тобой,
   а сейчас твою душу Создатель
   разместил на бессрочный покой.
   Я недавно узнал от знакомых,
   что хотел помогать ты отцу,
   и три года по воле Закона
   получил в Нарсуде за фарцу.
   Мать тотчас оказалась в могиле,
   со стихами осталась тетрадь,
   а за что тебя в зоне пришили,
   я попробую всем рассказать.
   Ты домашний был ласковый мальчик,
   А на зоне жульманы кругом.
   Разбитной и смазливый паханчик
   Ковырялся в тебе сапогом.
   Ты жил с воли от родичей вестью.
   Время тоненькой струйкой текло,
   а чифирьничать с лагерной шерстью
   посчитали тебе западло.
   Вспоминалось, в семье чтили Пурим,
   по весне угощались мацой,
   и какой же мудак надоумил
   тебя, Гоша, заняться фарцой.
   А сейчас на все это забили,
   а сейчас спекулянт - это босс.
   Только Гоша, вот, тлеет в могиле.
   Кто за это ответит, Христос?
   Ну да ладно, вернемся к исходу.
   Это был, Гоша, Судный твой День.
   К пахану понаперлось народа.
   Поглумиться им было не лень.
   Вон, глядят, паренек у параши.
   Неказист, молчалив и глазаст,
   Ах, мамаши, родные мамаши,
   Для чего вы рожаете нас.
   Видно, черти совсем облажались.
   Знать, ширнулись, найдя марафет.
   Два шныря к пареньку подбежали,
   повели на позорный Совет.
   Замело, знать, мозги им порошей.
   Без какого-то либо греха
   порешили тишайшего Гошу
   опустить до низин петуха.
   2
   Фарцевал ты помадой и пудрой,
   неплохую монету гребя,
   и одна пышнотелая курва,
   полюбив, приласкала тебя.
   И когда стали рвать твои жилы,
   Ты, вдруг, вспомнил тот сладостный миг,
   и в тебе, таком слабом и хилом,
   пробудился свирепый мужик.
   Ты забыл, как ел сладкую кашу,
   как просили: съешь, Гоша, омлет.
   Позабыл, что ты спишь у параши,
   и, дубовый схватив табурет,
   вдруг с какою-то лютою страстью, -
   аж трещала от взмаха спина, -
   разметав холуев черной масти,
   опустил на лицо пахана.
   Стала рожа того кровоточить,
   так окончился яростный бунт,
   и не меньше чем десять заточек
   отнесли твою душу на Суд.
   Опустили глаза зэки долу,
   Где лежал, коченея, твой труп,
   лишь бренчал по цементному полу
   пахана металлический зуб.
   Что сказать мне, я право не знаю.
   Не рыдать же от горя и млеть.
   Лучше, спиртом нутро обжигая,
   вздыбим чарки за гордую смерть.
   
   
   
   
   * * *
   
   
   Вчера дождь лил, как из ведра,
   но вновь прелестная погода,
   и вересковый запах меда
   полей вас опылит с утра.
   Стоит жара да гладь и тишь.
   Клубятся в небе сгустки пара.
   Вдруг разыгравшийся котяра
   в прыжке настиг плутовку мышь.
   Породист, ухарь хоть куда,
   седой в опалинах красавец.
   Любой заезжий иностранец
   с ним не сравнится никогда.
   Природе, в общем, все равно.
   Кот с мышкой ласково играет:
   то бросит вверх и отбегает,
   то припадет и замирает,-
   как будто сам не понимает,
   чем это кончиться должно.
   Он презирает ложный стыд,
   он до мышей весьма охочий,
   он показать нам очень хочет
   крутой охотничий инстинкт.
   А я смотрю на этот бред -
   природы чувственную ласку.
   Тогда пусть каждый снимет маску
   и мы увидим - людоед.
   Мышь защищается, пищит.
   Она сражается, как может,
   ей вряд ли что-нибудь поможет.
   Кто для нее надежный щит?
   Кот знает все ее ходы,
   обворожительный убийца...
   ...И как же так могло случиться,
   что виноваты вновь жиды?
   Телепрограмму Русский дом
   ведет велеречивый Крутов.
   Он говорит спокойно, путно.
   Об этом говорит, о том.
   С ним рядом русский генерал
   бичует хитрое еврейство.
   Когда-то, мол, без фарисейства
   он пел Интер-наци-онал...
   ...Кот, наконец, прикончил мышь -
   красноречивый акт природы -
   под яростный восторг народа,
   а ты, как истукан, молчишь.
   
   * * *
   
   -- Жизнь разлилась аморфной массой,
сметая на пути преграды,
призыв к свободе дерзкий, страстный.
В какой-то миг мы даже рады.
   -- В борьбе стихий слышнее крики
сил первобытных, темных, грубых
И на алтарь идей великих
все новые бросают судьбы.
   -- Кто в одиночку, кто-то группой
забились в щели, словно крабы...
Волна спадет, оставив трупы
обманутых,
великих,
слабых.
   
   * * *
   1
   Как хорош самолет,
   как стрелой он пронзает пространство
(пусть там кто-то блюет,
у кого-то заложены уши),
а нас поезд везет,
   а мы в нем - с неизменным упрямством.
Нам по нраву полет,
но хотим продвигаться по суше.
   2
   Пусть войдет ревизор
(в самолете таких не бывает),
на язык он остер:
   - Проводник, где на зайцев билеты? -
И бесчестья позор
   нас с тобой, проводник, ожидает,
но не пойман не вор,
мы не лезем в карман за ответом.
   3
   Эх, колеса судьбы, -
то не крылья шального успеха,
да по рельсам страны,
где на стыках отчайная тряска.
И оскал сатаны
   на кровавом полотнище века,
шпалы, словно гробы,
растянулись по насыпи вязкой.
   4
   Ты кричишь, контролер,
что мы сели в твой поезд нечестно.
Проявляешь напор,
   тычешь пальцем на ленту перрона
(так стреляли в упор,
объявляя врагом повсеместно),
а кто дал, прокурор,
тебе право нас гнать из вагона.
   5
   Вот, смотри, ревизор,
вот билеты - проезд наш оплачен.
Ты умерь свой напор,
ты скажи, в чем прокол, откровенно.
   Но ты смотришь в упор
и ответ твой для нас однозначен.
Есть в билетах прокол
(по известному пункту, наверно).
   6
   Посмотри-ка на шпалы,
ревизор, на них кровь моих предков.
На откосах завалы
   жертв болезней, войны и репрессий.
На осколках металла
наковальни судьбы есть отметки,
то глазные провалы
черепов, размозженных на рельсе.
   7
   Что же ты вдруг притих,
притомился, других порицая,
а награды отца
   из не смолкнувшей скорби отлиты:
мать с сестренкой сквозь крик
его крови ведут полицаи,
а два деда моих
в Сталинградскую землю зарыты.
   8
   Кто твой друг и кумир,
и каким ты богам присягаешь?
Ненасытный вампир,
к нацидее зовущие святцы.
Обескровили мир,
на кострах иноверцев сжигая,
штурмовые отряды
всех народов, времен и всех наций.
   9
   Был на Севере Крайнем,
шел сквозь град на ветрище осеннем.
Утром ранним,
случилось,
   на могилу друзей землю резал,
а на стыках железных
горевал я и трясся со всеми,
и в сверкающий лайнер
я за жирным куском не полезу.
   10
   Я стою пред тобой,
я от мысли любой отдыхаю.
Ты мой видишь настрой,
ты понять его должен по виду.
Так что вновь лагерь строй
и зови-ка своих вертухаев.
Я из этого поезда
сам добровольно не выйду.
   
   
   
   * * *
   -- Поле все золотое...
Все назойливей зной.
Я спасаюсь от зноя
средь прохлады лесной.
   -- Но я в мире изменчивом
снова пленник полей.
Мягким локоном женщины
льется солнца елей.
   * * *
   -- Роман конца сезона
под занавес роман!
На гаснущих газонах
последний ураган.
   -- На гаснущих газонах,
на стынущем песке,
на сумеречных кронах
в предутренней тоске.
   
   * * *
   
   -- Твоим слугой иль господином, -
всегда своим быть не хочу.
На наши шалости невинно
смотреть мне, друг, не по плечу.
   -- Когда ж, покинув мирозданье,
ты полетишь бесплотным духом,
я растворюсь в твоем сознанье
пронзительным и нежным звуком.
   
   * * *
   
   -- Ты знала меня в дни сомненья,
в гнетущие дни неудач.
Ты видела ярость стремленья
сквозь горечь, обиды и плач.
   -- Стараясь держаться пристойно,
сквозь штормы плывя наугад,
я вдруг замечал твой спокойный,
ласкающий нежностью взгляд.
   -- И средь изнуряющей качки
увидеть нам было дано,
как гордая птица удачи
влетела и в наше окно.
   -- Ликуй же!
Затянутся раны,
и нас миновала гроза.
Так что ж ты печально и странно,
тревожно мне смотришь в глаза.
   

   * * *
   
   -- Больнее режет по живому
стекло, кремень или металл...
Нет, чтоб предаться злу такому,
взять лучше хрупкий матерьял.
   -- Он Божьей милостью отмечен,
он жизни страждущей залог.
Сердца любимых наших женщин
вот из чего отлит клинок.
   -- Ну, режь, палач! Под стон аккорда
смерть и легка мне, и сладка.
Одно прошу:
режь быстро, твердо,
пусть не дрожит твоя рука.
   
   
* * *
   
   
   -- Не выпало счастье - не надо,
домашний семейный уют.
Дочуркино тихое: Ладно,
затмит мне победный салют.
   -- Лишь броситься вниз подоткосно,
игрушечный выстроить храм,
лишь встретить свой час судьбоносный,
в объятия прыгнув к богам.
   -- И лишь на последнем дыханье
связующей кажется нить.
Все краски и звуки сознанья
в победную строчку отлить.
   
   * * *
   
   --Дом вздрогнул, рухнул и затих.
- Я с детства жил в тебе, дружище.
Стоим мы с дочкой средь пустых
глазниц родного пепелища.
   --А небо шлет дары свои,
справляя бесконечно тризны
и на развалинах семьи,
и на развалинах отчизны.
   
   * * *
   
   Сосуд и строен, и округл.
Нас греет совершенство формы.
Энергии тугие волны
шквал, словно струны, натянул.
   Впитав чужую красоту,
энергий чуждых соразмерность,
он пренебрег понятьем Верность,
сумев переступить черту.
   Летит счастливая звезда,
кутя, играя, карнаваля,
но свет священного грааля
сокрыт во мраке навсегда.
   
   * * *
   --Вновь дорога. Поселки
замелькают, станицы...
Забываются стройки
и большие столицы.
   --А дорога беспечно
под колеса ложится...
забываются встречи,
забываются лица.
   --Забываются нами
и улыбки и слезы,
только машут ветвями
на прощанье березы.
   --В белом поле ромашки
головою поникли.
В небо взмоет вдруг пташка:
- Где ты будешь, откликнись.
   --Я кричу, что есть мочи!
Я кричу во весь голос.
Только вздрогнули рощи,
леса юная поросль.
   --Я свой крик повторяю, -
не боюсь повториться, -
а слова пропадают,
пропадают как лица.
   
   * * *
   
   Идеально рассчитано,
   словно Богом даровано.
   Шелком, золотом выткано,
   у других не своровано.
   Но ногами орудуем
   мы на праздничной скатерти.
   Все покатится кубарем
   да к такой-то там матери.
   Видно в жизни не ценится
   то, что Богом даровано,
   и судьба наша мельница
   перемелет ворованное.
   
   * * *
   Вот и закончились сказки.
   Отголосила гроза.
   Желто-багровые краски
   кружатся в сумраке вязком,
   неба надорваны связки
   и голосуют вновь за
   то,чтоб сменилась погода.
   Хмурая мглистая хлябь
   к нам снизойдет с небосвода.
   В панцире громоотвода
   выползет новая явь.
   Снег, как лачком-с, все покроет
   и тишина,тишина...
   Черт или буря завоет
   с горя иль просто с запоя...
   Грустно мерцает луна.
   
   * * *
   Вздыхая, лежит предо мною
сыпучее тело пустыни.
Горячей тоскою земною
насытилось сердце
и стынет...
И видит
   орлов в небе властно,
парящих злым символом дальним,
горячую вязкую массу
на лоне природы бескрайнем.
И только кустарник колючий
по желтому катится пласту,
терзаемый силой сыпучей,
вливается в желтую массу.
Так жили народы такыров.
Сердца их крутого закала,
днем солнце, как в тигле, калило,
а ночью луна остужала.
   
   
* * *
   Порою сумеречной, росной -
   природой русской заарканен -
   я выхожу на берег плеса,
   посеребренного в тумане.
   Передо мной разверзлась вечность.
   Окутан дымкой серебристой,
   меня в лицо целует вечер,
   такой пронзительный и чистый.
   Здесь обозначена примета
   дробящих воздух междометий.
   На стыке музыки и света,
   на рубеже тысячелетий.
   
   * * *
   -- В преддверье нового потопа
кто, человек, скажи, ты есть.
И что влечет так на Голгофу
тебя: тщеславие иль месть,
порывы чести и добра...
   -- Провозгласила отчужденье,
став первой вехой Восхожденья,
измены острая игра.
Идет жестокая работа,
где правит бал сизифов труд,
но поцелуй Искариота
разрыв земных семейных пут.
   -- ...и он лицо твое омыл
под завывание синкопы...
...и путь открылся на Голгофу
расКРЕпоЩЕНИЕМ
   -- высших сил.
   
   Т Р И П Т И Х 2
   
   1
   
   -- Ты сытый и обутый.
Куда тебя влечет?
Ты алчешь мякоть фрукта,
сорвав запретный плод.
Кто там кричит: О нравы!
При чем твой смирный нрав,
ты верный сын державы,
и ты, конечно, прав.
   2
   
   -- Порталы пантеона
то бросят в жар, то в холод.
На знамениМаммона,
а раньше серп и молот.
Сквозь рыночные жерла
к нам подползает голод.
Какие еще жертвы
ждет кровожадный МОлох?
   
   3
   ...И губы обметало
у страждущих ответ
расплавленным металлом
взорвавшихся планет.
И я ответ взыскую,
насквозь изрешечен,
вертя турель вслепую
распавшихся времен.
Но солнце вмиг пробило
студенистую рань.
Горящею просфирой
мне обожгло гортань.
Ну, с мертвой точки сдвинься
в слепом круженье дня.
В священном триединстве
он смотрит на меня.
Я верю, очень скоро
отныне навсегда
на трепетных просторах
взойдет Его звезда.
Взойдет Его соцветье
на солнечной меже
в конце тысячелетья
последнем рубеже.
   
   
   * * *
   
   -- Ты на кресте распят и предан.
Ты жертва.
Жертвой стать легко,
брезгливой жалости отведав.
- А благо?
- Благо далеко.
   -- Но Высшее Предназначенье
с лица смывает боль и страх,
и вкус хмельного упоенья
на окровавленных губах.
   
   * * *
   
   
   -- Не отвечай! Не отвечай!
   -- Зажми в кулак свою породу.
Что честь и Богу, и народу?
Ее стремись избегнуть чар.
   -- На смертном отойти б одре,
не возразив хоть раз кому-то.
...Но на кровавом алтаре
она грядет, твоя минута,
и моритури тэ салютант
ты флаг подымешь на заре.
   
   * * *
   
   -- Иглою словно, по наитью,
мозг чертит схемы жизни тушью.
Незримые прядутся нити
судьбой слепой и равнодушной.
   -- Земные правят бал витии.
Держать весь фронт не в нашей власти:
житейские перипетии
и жизненные ипостаси.
   -- Найди родной объем, пусть малый,
и наполняй его собою,
и, продираясь сквозь завалы,
спорь с неуступчивой судьбою.
   * * *
   
   -- Страшно знать, что есть кто-то,
источающий зло.
Птица врезалась с лета
в лобовое стекло
   -- там, где спуск с эстакады
по прямой полосе,
словно взлет из засады
над асфальтом шоссе.
   -- Сбавить ход, оглянуться
и увидеть позволь,
этих хрупких конструкций
леденящую боль.
   -- Как все это знакомо:
наотмАшь, впопыхах
бьет живым по живому
липкий судорожный страх.
   

   * * *
   
   -- Теченье жизни скоротечно,
минуя тернии, невзгоды,
несут нас молодости годы
легко,
стремительно,
беспечно.
   -- Но, охватив вдруг взглядом вечность,
поверхность вод в огне лазури,
в нас, словно в круговерти бури,
погрузится на дно беспечность.
   -- Там в глубине прозрачной влаги
увидим струи ржавой грязи.
Цветов песочно-серой бязи
клокочут силы темной флаги.
   -- Так ручеек сверкает чистый,
стрелой стремится к океану,
но превратится в амальгаму,
пристав к любой речушке быстрой,
   -- Ее дыханием омылся,
   с ней, только с нею путь свой мерит
и никогда ей не изменит,
он в ней навеки растворился.
   -- И примеси не замечает.
С мечтой о встрече с океаном,
укрывшись сладостным туманом,
он только скорость прибавляет.
   -- Тревожны взрывы темной силы,
рожденной с ним в его истоках,
вкусившей сладость новых соков
из чуждой инородной жилы.
   --Войдя в открытое пространство,
он мчит уже немного сонный
в воде туманной и соленой.
В мечтах
надеждах,
постоянстве.
   
   * * *
   
   -- Игрок играет хладнокровно.
Он твердо знает цену ходу.
Спокойно, жадно и подробно
он изучил вещей природу.
   -- Его влечет порыв наживы,
в угаре весь обогащенья,
одною страстью одержимый,
он чужд крупицам сожаленья.
   -- И взгляд бросая на партнера,
собой напоминая волка,
не внемля голосу укора,
встречает взгляд иного толка.
   -- Чем одержим, игрок соседний,
что он нашел в игре жестокой?
Ни в первый раз и ни в последний,
зачем отдался воле рока.
   -- В его глазах не блеск наживы.
Их лихорадит ослепленье,
но все черты его, движимы
одной мечтой, проникновеньем.
   -- В ходах загадочных и тайных
он видит перст судьбы всесильной.
Так хоровод побед случайных
сменяет проигрыш обильный.
   -- Со слабой, твердою рукою
он вновь в перипетиях оных.
И спорит со своей судьбою,
и познает ее законы.
   -- И за уроном вновь урон.
В душе, карманах, дома пусто,
Но не игрою одержим он,
он одержим святым искусством.
   
   
   
   TSINICHNOE
   (ТРИПТИХ 1)
   
   1
   Я малую толику яда
   плеснул в потемневший бокал,
   я малую толику ада
   из пачки помятой достал.
   
   И первою толикой смачно
   обжегся нутром - всем подряд.
   Второю - с начинкой табачной -
   продрался затяжкой до пят.
   
   И сразу слегка отпустило.
   Травиться нам радость дана,
   а там будь что будет...могила
   чуть раньше, чуть позже...одна.
   П
   Лезть в петлю, он вдруг передумал.
   Сцепление выжал, дал газ,
   расстался с приличною суммой.
   Что делать, - зато высший класс...
   
   При жизни мы все незнакомы,
   но страх надо как-то бороть...
   ...голодные губы истомы
   впиваются в спелую плоть.
   
   И сразу слегка потеплело.
   Влюбляться нам свыше дано,
   а там будь что будет...и тело
   чуть лучше, чуть хуже...одно.
   Ш
   Рулетка ли кости, картишки...
   Не верьте! Душа умерла.
   Холодные гладкие фишки
   ложатся на чрево стола.
   
   Игры первобытной уроки:
   сильнейший слабейшего бьет,
   бал правит холодный, жестокий,
   как лезвие честный расчет.
   
   Ну, что ж ты задумался, мальчик.
   Забашли, - и ты господин,
   а там будь что будет... наварчик
   чуть больше, чуть меньше...един.
   
   * * *
   
   Душа зачахла - узник плоти.
   От гнета раны не уйти.
   Гниют раздробленные кости,
   и он решил: Конец пути.
   
   Но дух спортзала шлет нагрузки.
   Сквозь отчужденье и вражду
   энергии живые сгустки
   взрыхляют звездную межу.
   
   За это ТАМ не ждет награда,
   но он подходит вновь и вновь
   к железным челюстям снаряда
   жевать дымящуюся кровь.
   

   ТЫ МЕНЯ ПРОСТИ, СОЛДАТИК
   Словно не было убытка
   и не срезало ботву,
   возвратился я с отсидки
   в раздобревшую Москву.
   Да, пора, брат, оттянуться,
   оттянуться я мастак,
   и мне ангелом на блюдце
   преподносится кабак.
   Захожу, как завсегдатай.
   Прямо с места и в карьер,
   словно жизнью не помятый
   и галантный кавалер.
   Для начала, для затравки
   закажу я двести грамм.
   У меня в кармане справка,
   у меня на сердце шрам.
   Между столиков колготки
   колготятся, вносят торт,
   но не лезет водка в глотку,
   в глотку водка не идет.
   Вспомнил, как на пересылке
   в тупике стоял вагон.
   В щель, как будто на картинке,
   виден был мне весь перрон.
   Репродуктор выл от счастья,
   плыл дешевенький мотив.
   Для посадки n-ской части
   подан был локомотив.
   Я заметил только малость.
   Много резких горьких фраз.
   Видно, часть формировалась
   для отправки на Кавказ.
   Вдруг средь этой серой массы
   луч, пронзающий века, -
   взгляд стремительный и ясный
   небольшого паренька.
   Он стоял, как изваянье,
   на заржавленных путях.
   И тревогу, и отчаянье
   я читал в его глазах.
   Это длилось лишь мгновенье,
   и его состав умчал.
   Все, - к чертям мои сомненья, -
   наливай, братан, в бокал.
   А вокруг царит развратик,
   так на то и ресторан.
   Ты меня прости, солдатик,
   что сижу я сыт и пьян.
   Ты ж лежишь под рев сирены,
   перебарывая страх,
   с окровавленною пеной
   от осколков на губах.
   У войны свои резоны,
   есть резоны у войны.
   Где свобода регионов,
   там и целостность страны.
   Отсеченную ботвою
   закушу хмельную грусть,
   и со здешнею братвою
   расцелуюсь, расплююсь.
   Ну а с женским населеньем
   я всегда был очень мил.
   Для их
   у-до-вле-творенья
   не жалел последних сил.
   Тут потасканные швабры,
   прошмандовки юных лет.
   Я возьму их всех за жабры
   в ресторане на десерт.
   Тут царят лишь вор и жулик,
   неплохую мзду гребя,
   и поймать в разборках пулю
   просто,
   как и у тебя.
   А ты знаешь, что в ненастье
   ноют шрамы под ребром.
   Здесь всегда найдется мастер
   расписать меня пером.
   Не узнает мать старушка,
   как в дымине кабака
   пропаду я за понюшку,
   за понюшку табака.
   Если так случится, парень,
   и погибнешь ты в бою,
   то не ради этих тварей,
   а за родину свою.
   Тех, кто гибнет в бранной сече,
   имена, как не крути,
   будут выбиты навечно
   в безднах млечного пути.
   
   * * *
   
   
   -- Цветы на стене.
   Без единой травники бутоны.
И озноб по спине...
Ощущается запах знакомый.
   -- Как прекрасны цветы,
как сияют красой неземною.
Будто мы у последней черты
перед бездной немою.
   -- Легкий шум, легкий звон, легкий стыд,
Взгляд застывший и странный.
Только сердце саднит,
вспоминая минувшего раны.
   -- Но не ты за чертой, а другой.
Простирая к ушедшему руки,
мы не знаем, какой
он в последней разлуке.
   -- Потому так красив
этот кукольно-яркий гербарий.
То последний печальный мотив
шлет ушедшим в туман колумбарий.
   

   * * *
   
   -- Музыканты, гитара,
шелковистые волосы
и мелодия старая
льется тихо в два голоса.
   -- А на лестнице рядом
голос бабки встревожит:
Ах, родимые, кто же
мне подняться поможет.
   -- А в больничной палате
за гардинкой застенчивой
бьется голос в кровати,
угасающей женщины.
   -- Вновь картина знакомая.
Музыканты стараются,
и щемящей истомою
мир забот наполняется.
   -- Бабка слушает праведно,
речка слушает...
Рощица...
   -- Жить и трудно, и маетно,
и жить все-таки хочется.
   
   * * *
   
   С этой песней протяжной и тяжкой
отогреть свою душу присел.
Хлестанула судьбина с оттяжкой,
выпал многим знакомый удел.
И запел, застонал и...
забылся.
   Все куда-то в туман отошло...
словно солнечной влаги напился,
на душе хорошо, хорошо.
Год сидел или месяц
не знаю,
   стал травою и мхом обрастать,
только птиц быстрокрылая стая
позвала меня в небо опять.
Я рванулся...
и вместе со стаей
полетел в перехлесте огней,
и то место, где сердцем оттаял,
за спиною осталось моей.
Где найду я еще эту радость,
ту, что глушит отчаянья крик.
Эта сладкая светлая слабость
в этой жизни нам только
   на миг!
И так стаи, стада и селенья
все, что движется, дышит, живет,
припадут к роднику на мгновенья
и инстинкт их толкает вперед!
   
   
   * * *
   

   Длинноногие лошади стали во фронт!
На трибунах болельщицы в диком восторге.
   Ипподромные скачки,
фавориты,
рекорд,
   закулисные страсти, пересуды
и тОрги.
   Отставные в сторонке стоят жеребцы,
им уже не участвовать в бешеных скачках.
   Они больше не боги,
герои,
бойцы,
   они возят солому на обшарпанных тачках.
   Они смотрят на сбруи красавцев коней,
и отходят в сторонку молчаливо с опаской,
а в глазах неизбывное счастье ТЕХ дней,
и болельщиц забытых упругие ласки.
   
   * * *
   Щели не успев законопатить,
   от телесных и душевных ран
   на вконец расклеенной кровати
   умирает старый графоман.
   Что он видел:
   плюхи и насмешки.
   Да, была житуха, хоть куда,
   Догорают, корчась, головешки.
   Жизнь его уходит в никуда.
   И она уже совсем готова
   перейти в бессрочный интервал.
   Он был верен,
   он был предан слову,
   но любви взаимной не снискал.
   Члены разных творческих союзов
   тоже умирают иногда,
   но их любят,
   их ласкают музы -
   тех, кто не бездарен, господа.
   Им приоткрывает тайны Слово,
   отделяя плевел от семян,
   но всем наплевать,
   что бестолково
   умирает честный графоман.
   Только, - где не ставят нам условий,
   где стоит Небесный Строгий Храм, -
   только там он растворится в Слове,
   только там он станет Словом сам.
   Курится зарниц тревожных ладан,
   омывая грустный светлый лик.
   Впился взгляд в меня:
   - Все это - правда, -
   я услышал хриплый дикий вскрик.
   В комнату ворвался шумный ветер.
   Друг мой встрепенулся и затих.
   Я не знаю, что ему ответить.
   Я не знаю, чем закончить стих.
   
   * * *
   
   -- Знаю, знаю, - мы не боги.
Нам чертовски не везет.
В нашем садике убогом
редко встретишь сладкий плод.
   -- Да еще при всем при этом,
как всегда, хвастлив и пьян,
разрастаясь буйным цветом,
прет сорняк Самообман.
   -- Тогда что ж это за милость -
душу, душу не трави -
к нам с небес звезда скатилась
и сгорает от любви.
   

   * * *
   Как часто сад склонялся и молчал
перед железной логикой машин,
как часто он достоинство терял
перед стальной, угрюмой, страшной мощью...
   -- Но время шло, и части их сточились.
Встречаются останки тех машин
в местах скопления металлолома.
А сад живет и гнущийся, и юный, и живой.
   

   * * *
   ..........................Я твой пасынок, Родина, я твой пасынок.
..............................Я парнасцами твоими не обласканный.
   Куст одинокий
импульс новеллы печальной.
Гнет атмосферы
и... покатился по свету.
Где же истоки,
   где же твой след изначальный?
В пламени веры
жажда ответа,
которого нету.
Кончилась качка,
передохни, друг опальный.
Стихли бои
   и не свистят больше пули.
Что же ты плачешь
призраком родины дальней,
корни твои
   сеткой венозной раздулись.
Щедрую почву
тело беззлобно отторгло,
а в поднебесье
птиц перелетная стая...
   В круге порочном
ты наступаешь на горло
собственной песне...
...облако медленно тает.
   

   Фарамазяну
   
   ...................................... Мы только переписываем ноты,
   .......................................чтобы дожить до смерти - и всего-то
  Гарцеву
   Словно нищий на паперти,
   я веду свой пиар.
   Ведь стихи, как Вы знаете,
   это тоже товар.
   Кто-то хлещет и свищет,
   я мелодией пьян.
   Чьих-то нот переписчик,
   как сказал Фармазян.
   Чьих-то нот переписчик,
   я к Вам лезу в окно...
   Не отвалите тысячи,
   не нальете вино.
   Но, хоть, крикните:
   Браво! -
   и мне хватит вполне.
   В этой сладкой отраве
   я как в горьком вине.
   Заглотну поскорее,
   и опять за свое.
   От проклятых евреев
   ну, какое житье.
   От проклятых евреев,
   может быть, иногда
   кто-то вдруг подобреет,
   где-то вспыхнет звезда.
   Кто-то сладко заплачет,
   и мне хватит вполне.
   На последнюю сдачу
   утоплюсь я в вине
   от полнейшего счастья.
   От избытка всех сил
   разлетятся на части
   склянки красных чернил.
   Разлетятся на части,
   и закончится путь...
   Только Ваше участье
   меня сможет вернуть.
   Ну а если забудут, -
   чья же в этом вина, -
   только сдайте посуду,
   помяните меня.
   
   * * *
   -- Вот дуб глядит в мое окно,
расправив ветви горделиво.
Ему, должно быть, все равно,
что кто-то скажет:
Некрасиво!
   -- Вот ястреб в небо взмыл опять,
высматривая жертву рьяно.
Ему, конечно, наплевать,
что кто-то скажет:
Негуманно!
   -- Я выбрал цель себе давно,
и к ней иду без промедленья,
но душу точат все равно
мои проклятые сомненья.
   -- И все, что сделаю, не так.
Быть может, слаб душой, быть может,
и каждый мой неверный шаг
меня пугает и тревожит.
   

   * * *
   
   
   -- Есть в больнице корпус с уймой трещин.
Рассказать о нем большой искус.
Из мужчин ледащих и из женщин -
андрогинекологический союз.
   -- Это символ той страны, ей-богу,
где царить застою суждено.
Мужики, которые не могут.
Женщины, которым все равно.
   
   
   
   * * *
   Все обрыдло,
   и муторно
   продолжается торг.
   На небесном компьютере
   время выдать итог.
   Вот же выпало времечко -
   я в нем весь растворен -
   обдувает мне темечко
   ветер лютых времен.
   Закордонные вылеты
   не прельщают ничуть.
   Там, где вспоен и вскормлен ты -
   там окончится путь.
   Там, где жизнь наша плотская
   от души отдана.
   Там, где рокот Высоцкого,
   там, где сказ Шукшина.
   
   ПОДРАЖАНИЕ БРОДСКОМУ
   
   Как саркофаг над Чернобылем
   мрачным вырос надгробием,
   так надо мной мои фобии.
   Кто же мне даст ответ?
   Скачут вопросы вечные,
   словно друзья беспечные,
   клятвы звучат подвенечные...
   Мягкий струится свет...
   Спорю с незримой силою,
   плачу и сублимирую,
   кто же найдет мою милую.
   Внятная слышится речь:
   Слушай, мужлан неистовый,
   коли ты ищешь истину,
   коль погрузился в мистику, -
   должен ты пренебречь
   жизни мишурной благостью,
   сладкой манящей радостью.
   В Лоне Великой Слабости
   верен останься Ей.
   Это твое избрание,
   мягкое звезд сияние,
   рек полноводных слияние
   в мутном потоке дней.
   Это Ее решение,
   тусклое звезд свечение,
   над здравым смыслом глумление.
   Чем же ты Ей так мил?
   Знать на тебе отметина,
   тает в зубах сигаретина,
   стынет на вилке котлетина.
   В жилах избыток чернил.
   Будут ли в жизни женщины,
   будут разрывы, трещины.
   Все что тебе завещано-
   только Она сбережет.
   Что Вы глядите, архаровцы,
   как я шагаю к старости,
   я не нуждаюсь в жалости.
   Выставьте гамбургский счет.
   В жарких Ее объятиях
   мне не страшны проклятия
   пишущей нашей братии.
   Сказано ведь: Иди!
   Вот я иду и каркаю,
   кровью порою харкаю,
   где б взять бумагу немаркую.
   Нет мне назад пути.
   
   
   ЛИЦЕДЕЙ
   
   
   -- Постиг ты тайны лицедейства,
и вот заслуженный финал:
в восторге рукоплещет зал.
Достигнув в действе совершенства,
гордись, ты про-
фесси-
онал.
   -- И вновь на сцене, в сердце ярость,
как улей, растревожен зал,
в тебя вопьются сотни жал
но, подавляя страх и слабость,
гордись, ты про-
фесси-
онал.
   
   
   -- Судьбе порою шлешь проклятья.
Тебе претит страстей накал.
Ты равнодушен и устал,
но ждут поклонников объятья.
Гордись, ты про-
   фесси-
   онал.
   
   
   -- Так что ж, всему виной тщеславье.
Жизнь фарс. Грядет последний бал.
Проворный занесен кинжал.
Бессмертье действу иль бесславье?
Ответь ты, про-
фесси-
онал.
   
   * * *
   
   
   Как наша жизнь порой нелепа,
   как любим мы порою слепо,
   и гениальную строку,
   как бы в преддверии удара,
   мы самый лучший свой подарок
   не другу дарим, а врагу.
   
   
   И так снисходит вдохновенье...
   Пишу я в трепетном волненье,
   но строчек ряд едва ли жив.
   А где-то там, в безумном пенье
   с веселым смотрят удивленьем,
   как зарождается мотив.
   
   * * *
   
   С детства вижу картинку:
   вдаль струится ручей...
   Я бессмертной былинкой
   на скользящем луче
   в непрерывном движенье,
   веру в чудо храня,
   вдруг замру на мгновенье
   у излучины дня.
   Перед встречным потоком
   всплесков полная горсть.
   Стайки трепетных токов,
   обретающих плоть.
   
   * * *
   
   Милые лица
   смотрят так грустно.
   Нежно струится
   музыка чувства.
   Под небесами
   звезды зависли.
   Реет над нами
   музыка мысли.
   Стоном на тризне
   средь круговерти,
   символом жизни-
   музыка смерти.
   Новым открытьям
   мы и не рады.
   Кем-то творится
   музыка ада.
   Крови отведав,
   звезды сгорают.
   Гимном победным-
   музыка рая.
   Вот мы и встретились
   снова с тобою.
   Шрамы, отметины-
   музыка боя.
   
   * * *
   Ты, слово, цель моя, мое начало.
Смыкаешь ты в кольце поток жемчужных вод.
И от печального, но верного причала,
подняв свой страстный флаг, я направляю ход
ладьи, в которой нет другого экипажа,
кроме меня, где я матрос и капитан.
И за успех столь скромного вояжа
я сам себе налью и осушу стакан.
Резвятся образы под строгою кормою,
волной игривою подброшенные вверх.
Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,
услышать детский беззаботный смех.
Я их пленю хрустальной тонкой сетью,
пусть в ней томятся, а придет черед,
я перелью их в золотую песню,
увижу слов и музыки полет.
Я не ищу конечной четкой цели.
То тут, то там сверкнет огнем кристалл.
Минуя рифы и минуя мели,
я вновь увижу грустный свой причал.
И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,
и затеряюсь навсегда в потоке лет,
но слов сомкнувшихся проступят очертанья
мой маленький, но четкий в жизни след.
   
   * * *
   
   Замкнулся круг,
   и обозначилась на стыке точка,
   и начался с нее отсчет,
   а время равнодушное течет,
   но с каждым шагом к цели путь короче.
   
   Наверное, себе я напророчу,
   что финиш жизни с этой целью совпадет,
   свершится окончательный расчет,
   оплату я по займам не просрочу.
   
   Одно прошу, когда путь завершится,
   увидеть перед смертью цель-зарницу.
   Напиться, надышаться ей сполна,
   
   пока душа еще не онемела,
   пока истомой сладкой дышит тело,
   ну, а потом...
Сжигайте
жизнь мою дотла!
   
   * * *
   
   Ну, вот и все.
   Последний росчерк
   пера, зажатого в руке,
   и целый ряд безмолвных точек
   растает где-то вдалеке
   ... ............................. ...
   И там, летя в пыли астральной,
   в наплыве лунных анфилад,
   всей сутью нематериальной
   ты ощутишь ТОТ терпкий взгляд
   со дна хрустального колодца
   в янтарном просверке конька,
   и крепко сдобренный морозцем
   ТОТ пряный запах табака.