Заоздалое прощание с филфаком

*    *    *

Мир заоконный, видимый сквозь тюль,
Неважен, как абстрактные картины.
Мне все равно – апрель или июль
За пограничной плоскостью стеклины.

Я заключен в магический квадрат
Своей квартиры, ставшей кабинетом
На несколько ночных часов. И взгляд
Едва скользит по мутным силуэтам

Людей, машин, деревьев и собак.
Машины, люди, тополя, собаки
Спешат вписать в вечерний полумрак
Свои криптографические знаки.

Я даже не стараюсь их понять:
На полпути к лирическому миру
Я ставлю предпоследнюю печать
На тайну попадания в квартиру

Гостей извне, вестей и новостей.
Им не прорвать надежной оболочки,
Покуда подрастают на листе
Мои неоперившиеся строчки.

Им противопоказан внешний мир,
Для них смертельны запахи и звуки…
Ну, разве что Рубцов или Шекспир
Сомкнут над ними призрачные руки,

Чтоб уберечь, спасти от злобы дня,
Укрыть от ветра трепетное слово,
Покуда не погаснет для меня
Последний лучик бытия иного…

*    *    *

Я сберег себя для поэзии.
Благо мог себе это позволить
при дурацкой своей профессии
и жене - Широглазовой Оле.
Но когда я сгораю от творчества
на границе безумья с умом -
это плод моего затворничества
от себя и в себе самом.

ПЕСНЯ

Воробьи на проводах - ноты,
паутинки на кустах - струны.
Я усталый и такой потный,
но счастливый и такой юный.
Придорожная трава - ложе,
только мять ее мне все жальче.
Мне каких-то тридцать пять. Боже!
Если вдуматься - совсем мальчик!
Послезавтра я вернусь к теме,
на которую ушли годы.
А сегодня у меня время
принимать в своей душе роды.
Что рванется из нее птицей?
Соглядатай? Пилигрим? Вестник?
Восемнадцать, двадцать пять, тридцать...
В тридцать пять пора рожать песню.
Воробьи на проводах - ноты,
паутинки на кустах - струны.
Где же чудо-музыкант? Вот он -
и счастливый, и такой юный.
Развернись, моя душа, смело,
чтобы все вокруг меня пело.
Я всю жизнь свое хранил тело
для такого вот как раз дела.
Чтоб светилась у меня кожа,
и была упругой, как мячик.
Мне всего-то тридцать пять. Боже!
Если вдуматься - совсем мальчик...

КАК Я РАБОТАЛ ПЕРЕВОДЧИКОМ С КОМИ

Домашние к жизни моей глухи,
собаки моей кроме.
Вторую неделю чужие стихи
перевожу с коми.
Хотя переводчик я не ахти -
мне эта шинель по росту:
я рифму ищу, а рифму найти
порой бывает непросто.

Но что мне буйство чужих стихий,
когда я в своем доме!
Вторую неделю чужие стихи
перевожу с коми.
И деньги, конечно, имеют вес,
но только дело не в этом...
Просто имею я интерес
к коми-пермяцким поэтам.

В их проникаю образный мир,
первым из будущих судий.
Это, конечно, еще не Шекспир,
но и уже не Дудин.

Домашние снова качают права,
им не понять моей дури:
хочу в чужие проникнуть слова,
к чужой приобщиться культуре.
И пусть они к жизни моей глухи -
сожмусь, чтоб не портить крови...
Вторую неделю чужие стихи
перевожу с коми.

ЛИЦА

Обледенелые ступеньки
спускались вниз, в полуподвал,
в котором я преподавал
(читайте: продавал за деньги)
литературу и язык
непроходимым лоботрясам,
чей ум, взволнованный Ункасом
когда-то в детстве, с каждым часом
все обрастал казенным мясом,
пока не превратился в шпик.

Им было крупно наплевать
на все предлоги и союзы,
на громыханье чьей-то музы
и на роман Пешкова “Мать”.
Их развлекал мой стремный вид,
мои пожеванные брюки,
их волновали чьи-то руки,
чуть теребившие от скуки
сережку с камнем лазурит.

А я читал, как идиот,
на память Пушкина и Фета,
кричал: “Карету мне, карету!..”,
скривив чужим страданьем рот
(а, впрочем, я уже не тот,
и путешествовать по свету
ни денег, ни желанья нету.
Да и другой на свете год...).

Январь варганил на окне
морозные протуберанцы.
И были мы как иностранцы
в своей же собственной стране.
Я говорил им о Ду Фу,
о Пессоа, о Такубоке.
А им казалось: я - жестокий,
краду их время, пью их соки
и нарушаю им лафу.
Тогда я проверял уроки
и ставил галочки в графу.

Я пережил те холода,
я вынес эту заграницу
и позабыл. Но все же лица
я вспоминаю иногда.
От них не деться никуда,
они мелькают, словно спицы
в руках искусной мастерицы,
когда я ворошу года,
пытаясь отыскать страницы
того великого труда,
в котором и моя частица
заключена. И в дни тоски,
когда я лица эти вижу,
они понятней мне и ближе,
и помогают жить и выжить,
душе и веку вопреки...

НЕФОРМАЛЬНОЕ

Какой сумасшедший создатель
придумал весь этот бред:
мой друг - неформальный писатель,
а я - неформальный поэт?

Мы пишем как-то не так-то,
не тот поднимаем пласт...
Какой неформальный редактор
как-то-не-так-то издаст...

Но каждый художник - старатель:
моет золото слов.
И наш неформальный читатель -
физик Ю. Бочкарев.

Он не задает вопросов
и хвалит нас иногда...
Он сам - неформальный философ.
И это - его беда.

Он тащит чужое бремя,
он “Мы, - говорит, - Андрей,
живем в неформальное время
среди формальных идей.

И истины тот предатель,
кто тащит ее на свет...”
Мой друг - неформальный писатель.
И я - неформальный поэт...

ПОСЕТИТЕЛЬ
А. Силинскому

Он вошел и мнется у порога.
“Вам чего?”. “Да вот, принес стихи”.
Саньку пробивает на “хи-хи”.
Я гляжу значительно и строго.
“Хорошо. Оставьте. Мы прочтем.
Если подойдут - поставим в номер.
Но учтите: мы не все даем,
что нам носят. Место экономим”.
Он ушел, застенчиво прикрыв
нашу дверь с названием газеты.
Я беру из пачки сигарету
и бросаю Саньке: “Перерыв”.
“Шалый май в березовой тиши
завертел меня и одурачил...” -
я читаю жалобно, я плачу,
хорошо читаю, от души.
А Силинский смотрит на меня
и хохочет, весело хохочет.
“Рыжий конь, копытами звеня,
разогнал остатки зимней ночи...”
Вот и праздник в нашем закутке,
миг филологического счастья.
Глупость заразительна отчасти:
на поспешно вынутом листке
мы рифмуем “розы” и “морозы”,
и в весьма двусмысленный сюжет
вводим ДСП и табурет,
отрешась от повседневной прозы.
Ну а завтра... Завтра будет час -
час, когда вернется посетитель,
и с порога скажет нам: “Простите,
вы прочли?” А я в ответ: “У вас
чувство ритма есть и чувство меры,
рифмы свежи, образы порой
впечатляют. Правда, есть примеры,
когда ваш лирический герой
не прописан. Иногда повторы
нарушают основной мотив.
Но гордится может коллектив:
вы, мой друг, прославитесь, и скоро.
Впрочем, наш неражненький листок
для стихов совсем не предназначен.
Лучше попытать свою удачу
где-нибудь в журнале “Огонек”.
Он уйдет, уверенно прикрыв
нашу дверь с названием газеты.
Я возьму из пачки сигарету
и скажу устало: “Перерыв”.

МОЦАРТ

"Браво, Моцарт!" - зал зашелся криком.
Музыканты подняли смычки
и в каком-то исступление диком
опустили их на скрипочки.

"Браво, Моцарт!" Сам Иосиф в ложе
удостоил Мастера кивком.
А в соседней ложе - быть не может! -
Гайдн бьет по креслу кулаком.

"Папа Гайдн!" - радость узнаванья.
Тень улыбки пляшет на губах.
И не зря - полночные страданья.
И не зря - сомнения и страх.

"Браво, Моцарт!" - шквалом в перепонки.
И уже плевать на все вокруг:
пусть Сальери хмурится в сторонке,
и ушел из зала старый Глюк.

Пусть давно закончились гульдены
и смешен потрепанный парик -
он сегодня у столичной Вены
вырвал из гортани этот крик:

"Браво, Моцарт!" Деньги - не проблема,
главное - признание коллег.
"Бис!" И начинает свой разбег
новая волнующая тема.

А за дверью Черный человек
мерзнет в ожиданьи "Реквиема"...

ТЕНИ
(попытка рецензии на приезд
 в Череповец столичного балета)

Я притушил горящие глаза
внезапною вторичностью столичной
и сквозь туман безличности ресничной
я стал смотреть на затемненный зал.

О, этот зал, который заказал
вершину театрального ранжира,
надменностью подобный пассажирам,
входящим по билетам на вокзал!

Он погружен в спасительную тьму.
И по партеру - тени. тени, тени...
И с креслами сливаются колени,
не доставаясь взору моему.

И вдруг - слеза шальная, а за ней
весь мир вступил в таинственные кущи,
и тени все расплывчатей, все гуще,
все дальше, нереальней и черней.

И я подумал с грустью: если вдруг
с балкона хлынет теневыводитель,
останемся лишь я, да осветитель -
мой старый друг, а зрители вокруг

исчезнут. И столичные танцоры
исчезнут. И столичный режиссер
исчезнет, потому что с давних пор -
он худший враг изящной Терпсихоры

и кончит жизнь тапером кабака...
Я незаметно выскользнул из зала,
пока меня вконец не доконала
дрянная фонограмма "Спартака".

И вышел в ночь. К созвездию ларьков.
К чужому равнодушью и везенью.
К планете, где я был всего лишь тенью
в бессмысленных глазницах земляков.

ПЕТРОВ И ШКОЛЯРЫ

Иван Петров любил любить прочитанные книги.
Иван Петров учил учить беспечных школяров.
А школяры, устав держать в одном кармане фиги,
пытались фиги затолкать в другой карман штанов.

Иван Петров носил пенсне и белую сорочку.
Он говорил: “Пишите так. А здесь - пишите так”.
И школяры писали ТАК, старательно и в строчку,
и выводили на столах - “Иван Петров - дурак”.

А впрочем, все совсем не так, как есть на самом деле,
поскольку есть немало дел, что сделаны на треть.
Иван Петров хотел хотеть безумствовать в борделе,
но абсолютно не хотел, как ни хотел хотеть.

А школяры глядели вдаль и думали о мести:
рубили плахи, жгли костры, точили топоры...
Вот так они и жили - врозь, а в то же время - вместе.
Так и вошли в мои стихи - Петров и школяры.

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
                А. Пошехонову

Никого, ничего, только ветер и пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот по щекам, только дрожь по рукам
и неровной волной седина по вискам.
Никого, ничего, только призрачный путь
по дороге, где не с кем друзей помянуть.
Потому что друзья растворились вдали
и ушли по пыли далеко от Земли.

Я бы тоже ушел, да не вышел мой срок
досчитать до конца километры дорог.
Очарованный странник, дошедший до звезд,
все никак не найдет себе тихий погост.
Ни креста, ни листа, что накроет уста -
лишь гнилые пролеты большого моста.
Мне еще предстоит разминуться с трудом
на мосту не с Хароном, а с Вечным Жидом.

Мы друг другу в глаза поглядим в сотый раз,
совершим на мосту мусульманский намаз,
потому что давно в этих пыльных краях
Иегова с Исусом зовутся Аллах.
И опять разойдемся по нашим путям,
не давая покоя усталым костям -
два печальных изгоя заоблачных сфер:
очарованный странник и жид Агасфер.

И опять никого - только серая пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот на щеках, только ветер в руках
и ехидный божественный смех в облаках.
Я теряюсь навечно в дорожной пыли -
очарованный странник российской земли.
И скрипит мой костыль, и крепчает печаль.
И не так уж она очарована - даль...

АВАНГАРД

Я не любитель авангарда.
Тем более, что авангард -
не дом поэта, а мансарда,
где обитает пьяный бард.
Он неспокоен в этой клети -
она нелепа и тесна.
И виден мир в превратном свете
из запыленного окна.

СЕВЕРЯНИН
 А за окном шелестят тополя:
 "Нет на земле твоего Короля..."
А. Ахматова.

Волны накатывались на берег
и отступали у самых ног.
А за спиной на безлесый мысок
волнами накатывал клевер...
Он - открыватель иных Америк
в вечном краю стихотворных строк -
трость вонзив в прибрежный песок,
близоруко глядел на север.
Как матрос, что первым кричит: "Земля!",
он давно разучил свою роль.
И каждый корабль, словно гарольд,
флагом красного цвета
приветствовал издали Короля.
И плакал согбенный седой Король -
то ли глаза разъедала соль,
то ли дым сигареты...

Из месяца в месяц, из года в год
он не менял свой маршрут.
И если норд-вест был особенно крут -
он приходил сюда с пледом.
И не надеясь уже на исход,
он над собою устраивал суд,
пока Королева - Фелисса Круут -
не приходила следом.

А ночью он страшно кричал во сне,
вскакивал, нервно искал носки,
ежась от холода и от тоски,
глотал какое-то пойло.
И снова оказывался в стране,
где душу раскалывали на куски
по дому разбросанные листки
с пометой - "Эстония. Тойла".

Он умер зимой. И чужая земля
беззвучно летела на гром Короля...

ПОЭЗИЯ

В любых краях. Везде. Всегда.
В спокойный век и время рецидива
Поэзия - дорога в никуда
По краюшку смертельного обрыва.
Уж таково поэта естество
(Проклятие? А может быть, награда?):
Шаг влево - смерть, шаг вправо - торжество
Иных начал на уровне распада...

СТРАХ

Есть у каждого поэта
за написанное страх.

   Я курю, и сигарета
   нервно пляшет на губах...

Он рождается до света,
из январской темноты.

   Я курю, и сигарета
   сыплет пепел на листы...

У него свои приметы,
свой мирок, свое “люблю”.

   Я курю, и сигарета
   чертит в воздухе петлю...

Он и друг, и враг, и вето
на крылатого коня.

   Я курю, и сигарета
   гаснет в пепельнице дня...

ОН

Он долго раскидывал сеть,
 в которую сам попался.
Потом он хотел умереть,
но вовремя испугался.
Потом на него нашло:
он пел, позабыв усталость.
Потом у него прошло.
И больше не возвращалось...

ОНА

Она дошла от пешки до ферзя
по черно-белым клеточкам удачи
и поняла, что не ее стезя -
решать неразрешимые задачи.
Тогда она решила жить иначе.
Но оказалось, что никак нельзя
иначе жить и что-то в жизни значить...

И. МЕТЛЯЕВА.
“ДИАЛЕКТИКА ОДИНОЧЕСТВА”

Она живет в душевном полумраке.
Она ночами слышит, как вдали
надрывно воют лунные собаки
на полукруг мерцающей земли.
Она еще обстирывает мужа,
воспитывает сына, но весной
она все чаще шлепает по лужам
без видимой причины. И одной
ей быть куда привычней и свободней.
Ее друзья - скамейки и дворы
(так временами елке новогодней
противен блеск дешевой мишуры).
Унылый вид родного пепелища
ее пьянит сильней, чем алкоголь.
Она поэт. Она упрямо ищет
вчерашний день и завтрашнюю боль.
Она поэт. Ей два шага до “вышки”.
Она в себе воспитывает грусть.
Наверное, поэтому из книжки
я двадцать строк запомнил наизусть.
Они куда приятнее для слуха,
чем питерский фальшивый декаданс...
А, впрочем, это все - томленье духа.
Я исчезаю... (Низкий реверанс).

ДИАЛОГ ФАУСТА С МЕФИСТОФЕЛЕМ

- Мне скучно, бес!
                - Кому сейчас не скучно?
Мне тоже скучно, Фауст. И в аду
бывают дни, когда все несподручно,
все невпопад, все как-то на ходу...
- Как - и в аду?
                - Да, на мою беду
в среде чертей не все благополучно...

- Какой, однако, странный поворот
в беседе нашей...
                - Почему   же странный?
Перелистав столетия и страны,
я не нашел нигде такой народ,
который бы все время пел осанны,
творил молитвы, зная наперед,
что в жизни все когда-нибудь пройдет,
и ждал с небес мешки бесплатной манны.

Так и в аду - безверие и глушь.
Чертям осточертела чертовщина.
И ничего не ждешь от глупых душ:
задашь вопрос - услышишь матерщину.
С тоски заводишь адскую машину,
и отправляешь всех в горячий душ.

- Да, вечный бой. Покой вам...
                - Только снится!
И ты бы видел, Фауст, наши сны!
- Ах, нет - уволь...
                - Мне невозможно спиться,
а то бы спился к черту - так грустны
мгновенья наступающей весны...

- Тебе уже пора остановиться.
Ведь ты МЕНЯ хотел развеселить,
а впал в унынье.
                - Фауст, я в печали,
и потерял связующую нить
беседы нашей...
                - Черти измельчали.
- Прошу меня покорно извинить!
О чем мы собирались говорить?
О вере? О божественном начале?
- Мне скучно, бес...

ДИАЛОГ ЧАЦКОГО С ЛАКЕЕМ

- Карету мне, карету!
                - Началось...
Зачем кричать? Карета - у порога.
- Прочь из Москвы!
                - Да, барин, ради Бога,
коль вам в столице места не нашлось -
езжайте в Тверь. Из детского протеста.
Но только, барин, думается мне:
вам и в Твери уже не будет места,
и дальше - в Пошехонской стороне...
Куда же вы собрались, на ночь глядя -
без котелка, накидки, без сапог?
Уже ли ваш любимый старый дядя
в тверских краях не в шутку занемог?
Ах, полноте, вам родственный узы
едва ль знакомы. Книжные тома
вы не привыкли почитать обузой -
и вот вам горе - горе от ума.
Ах, все-то вы в сомненьях и печали,
в двугривеннике видите алтын.
А вашу Софью тискает Молчалин -
красивый и настырный сукин сын.

- Карету мне, карету!
                - Подаю!
Помчитесь в Тверь или куда подальше?
От женской лжи?
                Великосветской фальши?
Я удивляться вам не устаю...
Ну где же вы видали честных дам?
В каких таких далеких заграницах?
А судьи - что в деревне, что в столицах
привержены к неправедным судам.
Так стоит ли искать по белу свету
для чувств своих укромный уголок?
- Прочь из Москвы!
                Карету мне, карету!
- Ах, зря вы не прислушались к совету.
Вот ваши сапоги и котелок...

КАЛИТКА

Ей было четырнадцать. Может быть, меньше,
когда к ней пришло пониманье стиха
как глупой отваги порядочных женщин
за двадцать минут до свершенья греха.
Ей стало неловко, но в дебрях сознанья
уже прорастал золотой колосок
извечного русского женского знанья
о злой неизбежности вечных тревог.

Потом было Слово. Но не было Дела -
лишь подступы к теме, лишь поиски рифм,
чужие стихи, из которых глядела
метафора - сложная, как логарифм.
Бессонные ночи. Бессмысленный лепет.
Разрозненный Блок. Однотомный Шекспир.
И сладкий, как яблоко, внутренний трепет
при виде калитки в придуманный мир.

Семнадцать. На полке - две общих тетради:
пример поэтических опытов. И
прозренье, что тетка живет в Ленинграде
в пяти километрах от ЛГПИ.
Созрело решенье: попытка - не - пытка.
Дорога не главное - важен итог.
И снова - надежда, и снова - калитка
в придуманный мир поэтических строк.

Филфак - это жизнь минус жизненный опыт,
чужих откровений дорожная пыль.
Филфак - это ропот, похожий на шепот,
рождающий филологический стиль.
Магический шелест старинного свитка
и шорох бумаги, на коей донос
почти что дописан. Ну вот и калитка
в придуманный мир поэтических грез.

А, впрочем, дорога - не главное. Важен
итог. Но спускается лесенка строк:
“Он был так вальяжен,
   он был так отважен,
      но смылся, узнав
         про трехмесячный срок”.
Девчонка. Три двести и сорок четыре.
Глазами в отца-подлеца - в поллица.
Грошовый уют в коммунальной квартире
унылого города Череповца.
А что там у нас в поэтическом мире?
Там тема Печали и тема Конца.

А, впрочем, житейского опыта нитка
скрепляет стихи попрочнее тенет
филфаковских бредней. Попытка - не пытка.
Рывок - и чуть-чуть приоткрылась калитка
в придуманный мир стихотворных высот.

И вот уже тридцать. Колонны вокзала
сменила на миг заоконная муть:
привычка цепляться за жизнь показала
единственно правильный жизненный путь.
В столице поэт - кто родился в сорочке,
райцентр - для тех, кому дорог навоз.
Да здравствует Вологда, где “одиночке” -
красивой, в богато расшитой сорочке,
и пишущей - можно пробиться всерьез.
Достаточно петь об осеннем листочке,
порхающем меж вологодских берез...

Недавно я с ней познакомился лично.
Она процветает, хотя не цветет.
По-прежнему пишет. Довольно прилично.
И все, что напишет - тотчас издает.
А пишет она удивительно прытко:
уверенной, властной, набитой рукой.
И даже стремится (попытка - не пытка)
в анналы попасть со своею строкой.

Я сдуру спросил: “Ну а как там калитка?”
Она рассмеялась: “Забила доской”...

АННА АХМАТОВА

1.
Муж в кладбищенской земле,
сын - в Крестах или далече,
Пушкин выехал на речку,
а вернется ли - Бог весть.
Томик Блока на столе.
Входят гости: “Добрый вечер!
Не разжечь ли в доме печку,
да стихов ли не прочесть?”

Заходите, я вам рада,
с вами лучше, чем одной.
Нынче небо Петрограда
отливает белизной.
Белый саван над Сенатом.
Красок нынче нет иных.
И патологоанатом
пятый год без выходных.

Терпким запахом потерь
пропитался дом и вскоре
прозвучит на Черной Речке
выстрел. Пушкин упадет.
Кто-то снова стукнул в дверь.
Кто там? Гости или горе?
Не зажечь ли в доме печку
и не сжечь ли в ней блокнот?

На дворе - ХХ век,
а за дверью горбит спину
дьявол или человек -
все едино, все едино.
Раз назвал Иуду братом -
открывай и получай...
Пьет патологоанатом
за столом грузинский чай.

Тихо капает вода,
или это бьется сердце.
С фотографии старинной
смотрят Блок и Иванов.
А ко мне опять беда:
Пушкин с пулей иноверца.
Муж с неподанной повинной.
Сын в браслетах кандалов.

Заходите. Я вам рада.
С вами лучше, чем одной.
Вы ко мне сюда из ада,
или это вы за мной?
Белый саван над Сенатом...
Не порвать, не распороть...
Ждет патологоанатом
поэтическую плоть.

2.
Анна Андреевна входит в свою осень.
Анне Андреевне снится всю ночь Осип.
Хилые плечики, с горбинкой нос, уши:
“Я после смерти стихи написал. Слушай.”

Анна Андреевна тянет к нему руки.
Да уголовники бьют по рукам, суки.
Анна Андреевна хочет спросить: “Где ты?”
Но на общение Бог наложил вето.

Анна Андреевна курит табак флотский.
К Анне Андреевне ходит один Бродский.
Хилые плечики, прыгает, как мячик.
Анна Андреевна щурит глаза: “Мальчик...”

Анну Андреевну что-то грызет, гложет:
Вот и еще один сел не за что, Боже...
Впрочем, об этом не стоит грустить, Анна.
Он еще будет бургундское пить в Каннах.

Анна Андреевна входит в свою осень.
Анне Андреевне снится опять Осип.
Анна Андреевна тянет к нему руки,
да за стеною соседи шумят...

*    *    *

Я разговариваю с небом на языке малопонятном,
Построив в видимом пространстве
                незримый стихотворный мост.
О том, о сем, о мелочах, как вывести на солнце пятна,
Где взять название для новых,
                вернее, для сверхновых звезд.

Чем штопать черную дыру, в которой исчезают мысли,
Стихи, галактики, кометы и прочий беспризорный хлам,
Об астрономах чудаках, что в астрономии не смыслят
И почему-то вечно делят земное небо пополам.

Нам есть о чем поговорить.
                Мы редко с ним бываем вместе:
Незримый стихотворный мост не возвести за 5 минут.
Ведь рифмы следует хранить
                в сухом прохладном темном месте
И обращаться с ними нежно, иначе рифмы подведут.

И строчки нужно подогнать
                одну к другой. И миллиметром
Нельзя при этом пренебречь. Иначе рухнешь с высоты
И будешь долго говорить не с небом,
                а с полночным ветром,
Который разнесет по свету твои тетрадные листы.

Но ночь кончается, и мост привычно тает на мольберте,
Вливаясь крохотным оттенком
                в крикливую палитру дня.
Мы с небом встретимся опять
                уже, наверно, после смерти,
Когда звезда моих скитаний на небо позовет меня…

ДРУГУ-ХУДОЖНИКУ

Ты больше на этюды не ходок.
Ты говоришь: «Мне скучно бить баклуши.
Пора иметь баранины кусок,
А не спасать художествами души».
Ты прав отчасти. Но тебя послушать –
Окажется: мечтаний потолок –
Машина, дача и бараний бок,
А то и целиком – баранья туша…
А что Поэт? Он тоже хочет кушать,
Но не сменял талант на пирожок.
Природный ум весьма легко разрушить
Приобретенной глупостью, дружок…

СЛОВА

Слова, выстраиваясь в ряд,
меня молили о порядке,
но я имел другой наряд
в своей семейной разнарядке.
Слова кричали: “Запиши!
Мы не достойны равнодушья!”.
Но по листам моей души
молчанье разливалось тушью.
Я был под властью этих клякс,
бродя по дому непоседой.
Мне позвонил какой-то Макс
и отравил меня беседой.
Из детской группа “Ленинград”
на лбу мне множила морщины,
вливая в кровь денатурат
отборной русской матерщины.
Слова врывались в этот бред:
“Мы беззащитны перед матом.
Ведь ты - филолог и поэт,
а не паталогоанатом.
Пиши! До скрежета зубов,
до дрожи утомленных пальцев.
Мы превратим твоих сынов
в соратников из постояльцев.
Пиши!” И снова тишина.
И снова - затхлое молчанье.
Бутылка красного вина -
пик бытового одичанья.
И только в дыме папирос -
следы словесного мерцанья.
Но разбивается вопрос
бесплотным знаком восклицанья.
И не добраться до основ...
И вновь пустует свято место...
Текст - он обходится без слов.
О Боже мой, как много текста...

МОЛИТВА

В Матурино громко кричат петухи,
как будто зовут на битву.
Я целую ночь сочинял стихи,
а написал молитву.

Хотел бы иначе, да, видно, нельзя,
раз выбрал эту дорогу.
У русских поэтов такая стезя -
стихами молиться Богу.

У русских поэтов особенный путь -
в краю равнодушья и злости
спасти, сохранить и до срока уснуть
на деревенском погосте.

Лежать под крестом в одеянье простом
с блаженной улыбкой на лицах,
оставив потомкам потрепанный том,
чтоб Богу стихами молиться.

В Матурино громко кричат петухи,
как будто зовут на битву.
Я целую ночь сочинял стихи,
а написал молитву.

В усталых глазах двоится строка,
но в небе бесплотной тенью
сквозь облака проступает рука
в безмолвном благословенье.