Бездомный шарманщик

ОДИН ДОМА-2

Один. Дома. Два.
Полтретьего. Чай. Глазунья.
И вдруг... какая-то тварь -
нежданная, как Везувий.
Негаданно так вошла,
бутылку, как портупею,
сжимая, чтобы дотла
разрушить мою Помпею.

Сидим. Выпиваем. Три.
Беседа: рыбалка, дамы...
А с улицы - блеск витрин
и злые огни рекламы:
"Летайте "Боингом" в Рим!".
Да чтоб он сгорел - не жалко!
Четыре. Сидим. Говорим:
дамы, вино, рыбалка...

Мало. Я - за гонца.
Он спонсор. Ему до фени,
что ночью из Череповца
тучи воруют тени.
Страшно. Темно. Ларек -
как обитаемый остров.
"Два "белого" и сырок".
"С вас - пятьдесят девяносто".

Полпятого. Снова пьем,
все больше и больше тупея.
Качнулся и вздрогнул дом.
Прощай, родная Помпея!
Твой непутевый сын
уходит в пары алкоголя,
как пленный солдат-грузин
под знамена Де Голля.
Мне уже не помочь.
Не поминай меня всуе.
Я ухожу в эту ночь -
огромную, как Везувий...

ПИСЬМО ИЗ ГОРОДА Ч.

Конечно, я выжил и в этой бездарной глуши...
И даже на фоне моих бытовых зуботычин
идет дислокация войск на плацдарме души,
хоть, в общем-то, чувств контингент
                и слегка ограничен...

Я даже пишу о своей пересыльной тюрьме -
не то, что стихи - так, скорее, печальную повесть...
Ведь даже для тех, кто живет по колено в дерьме,
есть радостный миг осознанья: дерьма - не по пояс!

Читать перестал. Все равно забываю сюжет,
едва прикасаюсь щекой к персональной подушке.
А, впрочем, и к лучшему: весь поэтический бред
приносит одни огорченья, особенно - Пушкин.

С собой не дружу. Лишь порой, забегая в клозет
и видя свое отраженье на дне унитаза,
киваю себе и, смывая остатки газет,
прощай, говорю, дор-р-рогой гражданин Широглазов!

Конечно, я выжил...

*    *    *

Тупею.
Медленно, не торопясь.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Примериваю портупею,
и в кухне, на табуретку садясь,
представляю себя с винтовкой.

Забываю,
что когда-то был признан своим двором
единственным специалистом по икебане.
И по вечерам старательно разбиваю
кегли тяжелым шаром
в занюханом кегельбане.

Стараюсь
быть в курсе семейных драм
и деталей рыбного лова.
Старательно обтираюсь
холодной водой по утрам
по системе Порфирия Иванова.

Высоты,
которых хотел достичь,
не видны из окон родных Пенатов...
Теперь перед каждым концом работы
я произношу поэтический спич
о пользе перетягивания канатов.

При этом
я замечательно лажу с людьми,
и общаясь с собственным сыном,
говорю ему: "Можно не быть поэтом,
черт возьми,
но когда-то ведь нужно стать гражданином!".

И даже
мой пепельно-серый кот
питает ко мне особое уваженье
за то, что в продаже
есть хек, закованный в лед,
а я - специалист по его обнаруженью.

Наверно,
мне достался не самый удачный век
для просто жить и потачивать лясы,
потому что порой мне бывает ужасно скверно,
как человеку, потерявшему товарный чек
у самого окошечка кассы.

Но это
всего лишь минутная блажь
и томление духа на почве былого.
И вот уже закуривается сигарета,
и вологодский пейзаж
убивает готовое вырваться слово,
и придуманной жизни смешной антураж
воцаряется снова...

ЗИМА

Заползла зима за пазуху змеей,
застудила, заморозила, зальдила,
душу белою крупой запорошила
и глаза застлала серою крупой.
Занедужил я, захлопнулся, закис,
запечалился о знойном заиюнье,
распустил незапланированно нюни
перед полузапланированной мисс.

Запорошенный, зареванный, хмельной,
закружил я по январским закоулкам,
в чью-то дверь звонил я заполночь, и гулко
мой звонок трезвонил в комнате пустой.
На заплеванном общественном полу,
безразличном и к поэзии и к прозе,
я шептал: “Мне очень зябко на морозе.
Дайте мне заночевать в углу”.
Но звонок взрывался в тишине,
и летали звучные осколки,
задевая шкафчики и полки,
по квартире, недоступной мне.
Холод ребра грыз и позвонки,
звякал ложкой в ледяном фарфоре,
заставляя в грязном коридоре
продолжать дурацкие звонки.
А зима еще куражилась: “Теперь
я насквозь продую вашу милость...”

Но внезапно слева отворилась
дермантином сдобренная дверь.
“Знаете, соседей дома нет -
за город уехали сегодня,
чтоб не пачкать елкой новогодней
только что постеленный паркет.
Дом у них в деревне. А у вас
курточка совсем не по погоде.
Вы замерзли?” Я сказал: “Природе
нынче мой не нравится анфас”.
“Заходите. Я вас накормлю
пирогом и аппетитным чаем.
Посидим на кухне, поскучаем -
я скучать в компании люблю”.

Я зашел в чужие закрома,
чуть замешкался в чужой прихожей.
И снежок метнула на порожек
вслед мне разозленная зима.
И зверела за окном метель,
забивая трещинки стенные
рыхлым снегом. И лучи косые
с люстры устремлялись на постель.

Заползла зима за пазуху змеей,
застудила, заморозила, зальдила,
душу белою крупой запорошила
и глаза застлала серою крупой.
Занедужил я, захлопнулся, закис,
и под вечер, как собака в полнолунье,
распустил незапланированно нюни
перед полузапланированной мисс,
впрочем, с виду привлекательной весьма
и зовущей в призрачные кущи...

Я вообще-то не гулящий и непьющий,
да - зима... Проклятая зима...

ПОРТРЕТ

Мне на день рождения
подарили меня же -
в профиль на фоне гор.
Я был в деревянной рамке
напыщенным и серьезным,
будто решил к субботе
завоевать Париж.

Я повесил себя на стенку
и долго собой любовался:
то так посмотрю, то эдак.
Ничего не скажешь - хорош!
Вот только горы закрасил
первой попавшейся краской:
уж больно они отвлекали
меня от меня самого.

Теперь я каждое утро
себе говорю: ”Приветик!
Как там Париж? Не сдается?
Значит его - того”.
А я, который в багете,
брезгливо молчу на север:
ну что мне какой-то дятел
с той стороны холста!

Вот так и живем, общаясь
как-то односторонне:
я и моя работа,
я и невзятый Париж...
А горы все проступают
сквозь акварельную краску
и пытаются, хоть и тщетно,
дотянуться до потолка.

Вот ведь какое дело...

*    *    *

Я опустился до глагола “ложить”,
до фильмов с участием Сильвестра Сталлоне,
до того, что взял и попробовал жить
пассажиром автобуса с абонементным талоном.

Я еще не забыл значения слова “трувер”,
но уже сомневаюсь: а прав ли я в этой трактовке.
Я дожил до того, что меня приветствует мэр
в благодарность за его предвыборные листовки.

Я уже начинаю смеяться, когда не смешно,
но привычнее хмыкнуть, чем просто пожать плечами.
Мне уже вечерами привычнее пить вино,
чем стихи сочинять и общаться с друзьями ночами.

Я уже не хочу, чтобы мне говорили “старик”:
меня коробит от панибратского обращенья.
Я как-то на удивление быстро привык
по 12 часов находиться внутри одного помещения.

И если меня еще иногда навещает тоска -
это всего лишь отзвук былого непостоянства.
Меня вполне устраивает пространство,
видимое в прорезь дверного глазка...

ОСЕНЬ

Осень. Первый рабочий блин
после отпуска вышел комом.
Жена с детьми укатила к знакомым.
На кошку напал сентябрьский сплин.
А я, приняв на грудь аспирин,
решил на досуге заняться домом.

Осень. Этюд в свинцовых тонах.
Ливень минорен, как песни неволи...
То ли обои поклеить, то ли,
путаясь в лицах и именах,
фотоальбомом заняться... Ах,
жизнь не кончается пудом соли!

Осень. Замешиваю крахмал.
Снимки раскладываю по стопкам.
Боже! Каким черепным коробкам
под силу, сунувшись в этот развал,
вспомнить любого, кого знавал
в пору блужданья
 по жизненным тропкам.

Осень. У кошки проснулся жор.
И, холодильные ноты листая,
я дирижирую спинкой минтая
(во мне пропал большой дирижер!).
И кошкин минор превратился в мажор:
мелодия милая и простая...

Осень. Крахмал превращается в ком.
Сплин заразителен, как желтуха.
Кошку свою потрепав за ухо,
я принимаю позу “ничком”
на ветхом диване и точным щелчком
убиваю зверя по имени Муха.
А после прикидываюсь дурачком
и привычно теряю присутствие духа...
Осень...

ОСЕНЬ. 20 ЛЕТ СПУСТЯ

“Местами дождь”... И капли на листах -
как мушки в янтаре на пышной даме.
Я, как всегда, гуляю в тех местах,
где по прогнозу дождь идет “местами”.
Он будет лить до самого утра.
Из принципа. А утром перестанет.
Он знает, что к утру меня достанет
и я взорвусь. И тут ему игра
со мной наскучит... Мокрые ботинки -
и так достойный повод для тоски.
А тут еще две юные блондинки,
заметив мои белые виски,
спешат скорей со мною разминуться,
чтоб за спиною прыснуть в кулачки.
Вот черт возьми! Пусть только рассмеются -
я им устрою!.. Мокрые очки
от возмущенья даже запотели,
встав на пути невидимой стеной.
Ну что это такое, в самом деле:
и дождь идет, и хохот за спиной!..

Иду домой. Осенние прогулки
привносят в жизнь уныние и злость.
Как будто ты хотел пшеничной булки,
а получил, как пес, баранью кость.
Вот и сиди в своей собачьей будке,
зализывая раны на боку!
Осенний дождь идет вторые сутки...
Какой по счету на моем веку?..

НА КОВРЕ

Меня начальник вызвал на ковер.
Я на ковре стою и размышляю
о том, что через несколько мгновений
услышу правду о самом себе.

Что ж, правда о себе не помешает!
С начальничьей высокой колокольни
я виден как в пустыне динозавр.
Мне зябко от открытости такой...

И вот пролог. “Вы, кажется, такой-то?”
Вам кажется? Тогда оно, конечно...
“А раз такой - какого же?..” Пропустим.
Тут правдой и не пахло никогда.

“А между тем есть мненье в коллективе,
что вы...” Вот это очень интересно,
поскольку нужно мненье коллектива
выслушивать и тут же уважать!

“Поэтому я вам рекомендую...”
Постойте, можно с этого момента
я буду конспектировать? “Не стройте
вы из себя, такой-то, дурака!”

Помилуйте, я из себя не строю,
я строю из других, и то - не часто.
А строить из себя - ведь это ж можно
к полтиннику ресурсы исчерпать...

“Идите, и займитесь на досуге...”
Уже бегу к заветному досугу!
Какой у нас застенчивый начальник:
опять меня уволить не посмел!

ДОМОЙ!

Возвращаюсь домой из какого-то дома, где на столе
окурки торчат из кильки крестами чужих молелен.
Я иду и пока еще перпендикулярен земле,
хотя по количеству выпитого
                должен быть ей параллелен.

Память выхватывает из тумана лицо.
Всего лишь лицо - ни имени, ни ощущенья щеки на ладони...
Кто эта женщина, предлагавшая закусить холодцом
“Русскую” водку? Творенье какого Фальконе?

Впрочем, Фальконе по жизни ваял в основном мужиков,
был абсолютно конкретен и точен в малейших деталях.
А здесь - на коричневом фоне 12 зеленых мазков,
и голос, зовущий остаться в неведомых далях.

На кой она мне - эта даль. Возвращаюсь домой.
Мой автопилот подает мне сигнал поворота
на улицу без названия между училищем и тюрьмой.
Между тюрьмой и училищем у меня всегда начинается рвота.

Ну вот и облегчился. 
                Девушка, не сердись на меня, силь ву пле,
я в своей правоте вовсе не так уж уверен.
Просто я горд, что перпендикулярен земле,
хотя по количеству выпитого должен быть ей параллелен.

*    *    *

Меня опять увидели пустым,
в общеньи неприятным и небритым,
жующим хлеб, идущим в магазин,
с другими говорящим свысока.

Во мне опять увидели жлоба,
неряху, мизантропа и зануду,
вчерашнего газетчика, соседа,
напарника, филолога и проч.

А я вчера искал заветный ключ
к амбарному замку воспоминаний,
лепил из пластилина Мумбу-Юмбу
и пил слегка разбавленную кровь.

А по ночам я взвешиваю стыд
и режу ложь на мелкие кусочки,
которыми когда-нибудь заклею
крест-накрест окна в равнодушный мир.

Я, кстати, иногда пишу стихи,
и это мне когда-нибудь зачтется
котом бездомным, налетевшим ветром
и запахом парного молока.

А то, что кто-то смотрит на меня
сквозь призму представлений и понятий,
то это мне частично безразлично,
хотя частично почему-то злит.

Но я беру зеленый карандаш
и дерево рисую на обоях:
пускай себе растет и зеленеет
на радость переменчивой душе!

Меня опять увидели пустым.
Но пустота - она от слова “пусто”,
а я пустой от фразы “ну и пусть”
и от глагола нервного “пустите”...

Пустите слух, что я сошел с ума...

*    *    *

Прогнивший остов могильных крестов,
железных оградок ржа...
На Старом кладбище - “нету местов” -
одни сторожа.
На Новом кладбище - глина и грязь,
и местность коробит взгляд.
Шофер обернулся: “Приехали. Слазь!”
“Да нет уж, давай назад”.
“А что тебе здесь - подруга, родня?”
Машина ныряет под мост...
“Ты знаешь, мне кажется, третьего дня
чужая родня схоронила меня.
Ищу, понимаешь, погост...”
“Ты что - сумасшедший?”
              “Да, вроде бы, нет”.
“Тогда не мели языком!”
“Да это я так...” Улетает в кювет
кладбищенский глиняный ком.
Вороны угрюмо глядят на ворон,
и, обгоняя такси,
где-то Шопен чужих похорон
выводит последнее “си”...

*    *    *

Логический конец ночной беседы
четвертый час синел от столбняка.
И в комнату входил издалека
противный звук. Наверно, у соседа
рассохлась в спальне старая доска.
А, может, это мыши-непоседы
искали сыр. И мелкая тоска

уже была готова расплескаться
по берегам измученной души.
Но сердце мне сказало: “Не спеши.
Вам непременно нужно разобраться -
на что пустить последние гроши,
чтобы не пострадали домочадцы”.
И снова скрип в полуночной тиши...

(Мне кажется, что это все же мыши:
уж больно по-нахальному скрипят.
Но все же, почему они не спят?
Наверно, кошки на соседней крыше
всю ночь с котами делают котят
и ничего не видят и не слышат,
не чувствуют, не знают, не хотят).

Завидуя и кошкам, и мышам,
я начертил подобие баланса.
И кошелек с остатками аванса
поговорил со мною по душам
и сделал что-то вроде реверанса
бутылке пива, “Кенту”, беляшам
в традициях родного декаданса.

А мыши продолжали беспредел:
по комнате носились, словно дети,
не ведая о том, что есть на свете
бюджет семьи и много разных дел,
способных приписать к расходной смете
колонки цифр. Я их проглядел
и буду кушать в заводском буфете

отныне, присно... Сонная жена
ушла в астрал задумчивой подушки.
А я на кухне возле чайной кружке
рисую на клеенке письмена
то пальцем, то обломком старой сушки,
и думаю о том, что ни хрена
не лучше я взбесившейся норушки.

Дурной баланс прогнал остатки сна.
В башке роятся пошлые частушки.
А мыши продолжают топотушки.
В природе начинается весна...

ОЖИДАНИЕ

Я и тот, кем я был, сидим у окошка
в приморском кафе
в ожиданьи того, кем я буду.

Он обещал прийти к девяти,
но мы, зная свою пунктуальность,
не спешим глядеть на часы
в ожиданьи того, кем я буду.

Если уж на то пошло,
он, скорее всего, вообще не придет,
так как начал готовиться к встрече с утра
и уже позабыл, что мы смотрим в окно
в ожиданьи того, кем я буду.

А тот, кем я был, обращаясь ко мне,
до обидного вежлив и даже,
перейдя на демократичное “ты”,
все пытается шаркнуть ботинком.

В ожиданьи того, кем я буду...

ПОСЛЕ РАЗВОДА

Полукруг небритого лица
в туалетном зеркале несносен,
словно вид болота между сосен
в километре от Череповца.

Бритвы нет, поскольку дом - чужой,
необжитый, дикий, не похожий
на дома, к которым даже кожей
прикипел, а не одной душой.

Бритвы нет. И пены для бритья.
Полотенце - в пятнах и разводах.
Все это последствие развода.
А ведь в нем участвовал и я...

Страшный час семейного конца
год от года был все ближе, ближе.
И настал. И в зеркале я вижу
полукруг небритого лица.

Вот и все. И нет пути назад.
Да и впереди путей не густо.
На душе пока еще не пусто,
но и полноте ее не рад.

Слишком много пресловутых “не” -
не сложить ни жизни, ни молитвы.
Может быть покупка новой бритвы
как-нибудь согреет душу мне?..

ЭТО РЯДОМ...

меня послали к черту
но я не огорчился
могли послать и дальше
а к черту это рядом
вон там за поворотом
в пятиэтажном доме
на третьем этаже
он и живет страдая
от язвенной болезни
уже четвертый год

*    *    *

Я вышел в люди прямо из запоя.
И в людях затерялся, как пятак
теряется в кармане пиджака,
когда метро - единственное средство
догнать, поймать, понять и обрести.

Я вышел в люди, как выходит глист
из задницы обшарпанной дворняги:
я просто взял и плюхнулся в дерьмо.
А, плюхнувшись в дерьмо, закопошился
в надежде снова обрести покой.

Но Блок сказал: “Покой нам только снится”,
чем в тот же миг прославился в веках.
Он тоже вышел в люди из тумана
и увидал двенадцать человек.
Видать, туман не очень был густой...

Я вышел в люди с полубородой
и полужизнь обрел за полкопейки.
И мой сосед по лестничной площадке
мне предложил от имени людей
работу, спиннинг и жену-соседку.

И я обрел получку и аванс,
как обретают веру и надежду.
И я поймал большого судака.
И трахнул непутевую соседку.
И побелил на кухне потолок...

Я вышел в люди прямо из запоя.
И Блок мне улыбнулся со стены:
мол, все ништяк, мол, все идет путем,
мол, скифы мы, мол, азиаты мы
с раскосыми и дикими глазами...

*    *    *

Мне больно. Мне очень больно.
А век мне, как старшина,
то “смирно!” кричит, то “вольно!”,
то “рота, равненье на...”.

И я, повинуясь Уставу,
со всеми чеканю шаг
и знаю: если отстану -
могу не вернуться в барак.

Губа - считая, пощадили.
Другое дело - дисбат.
А впрочем, зря что ль учили:
я - хороший солдат!

Тоска - это крайне редко:
набита моя стезя.
И можно со мной в разведку!
Вот из разведки - нельзя...

Могу я выкинуть фортель,
свернуть, возвращаясь в кусты,
чем неоднократно портил
свои наградные листы.

Мне месяц хотя бы, день бы
свободы, но я погряз.
И недосягаем дембель,
и страшно далек Приказ...

И хочется жизни мирной,
но вновь (уж который год!)
мне век командует: “Смирно!”.
И я поджимаю живот...

*    *    *

Я три недели был “сухим”
и написал 15 песен.
Пришла пора уравновесить
в себе хорошее с плохим.
Из грязи в князи выходя,
не стоит забывать о грязи,
она - последствие дождя,
а дождь - любитель безобразий.
Я, как поэт, дождю сродни:
чужую быль украсив сказкой,
спешу закрасить серой краской
свои безоблачные дни.
Такая жизнь... Такие мы...
И нам нужны на солнце пятна.
Сбежав из внутренней тюрьмы,
мы возвращаемся обратно,
чтобы себя приговорить
к своей привычной непогоде
и, как обычно, совершить
круговорот тоски в природе...

СТАКАН

Зашел на кухню утром рано,
а на столе граненым чудом
стоит стакан.
                И у стакана
предназначенье: быть сосудом.
Или горшочком для герани.
Или предметом натюрморта.
Стоит стакан и свои грани
вовсю выпячивает гордо.
И есть пронзительная тонкость
в его стеклянной худобе:
как будто он -
                не просто емкость,
как будто он -
                сам по себе...
Его я взял.
                И так и этак
вертел, не разжимая рук.
И даже дунул напоследок
в его нутро.
                И понял вдруг,
что эта вещь, как говорится,
“в себе” среди других вещей
и право есть у ней гордиться
неповторимостью своей.
Вчера он был однообразный,
а нынче -
                это тот стакан,
который некто Широглазов
хотел разбить, когда был пьян.
Но не разбил,
                своим причудам
не дав простора на земле.
И вот стоит граненым чудом
стакан на кухонном столе!
(Уже стихотворенье скомкав,
вдруг передумал.
                Бросив взгляд,
решил оставить для потомков
сей уникальный экспонат...).

*    *    *

- Вам кого?
- Понимаете, тут
Жил когда-то один мой знакомый.
У него еще был бультерьер.
Мы ходили в один институт
И встречались у этого дома –
Я запомнил скамейку и сквер.

У него было редкое имя –
Серафим. Он однажды сказал,
Что родился в семье староверов,
Но в то время с родными своими
Не поддерживал связь. Поддавал.
Но не часто. С друзьями. И в меру.

Летом ездил обычно на юг
Дикарем и всегда автостопом:
На студенческий скудный паек
Не повозишь на яхтах подруг
По Америкам и по Европам.
Да, еще у него был конек:

По ночам он играл на гитаре
И всегда был немного поэт,
Что соседей порой раздражает…
В общем, был замечательный парень…
Так не помните:
                - Кажется, нет.
- Извините, ошибся.
Бывает…

ЖЕНЩИНА

Женщина пришла ко мне под утро.
Я ей намекнул: “Ты кто такая?”
А она: “Простите, я ошиблась”.
Я в ответ: “Ну что ж, тогда входи”.
Женщина была на удивленье,
ну а я совсем не удивился:
ну, подумаешь - пришла под утро.
В жизни были встречи и смешней!
Женщина сняла в прихожей туфли,
походя поправила прическу
и спросила: “Где здесь умывальник?”
Я сказал: “Везде полно воды”.
Женщина жила со мною долго:
восемь дней - уже почти что вечность
для того, кто думает, что время -
выдумка китайских мудрецов.
Женщина ушла перед рассветом,
тихо так ушла, не попрощавшись.
Я дышал размеренно и ровно,
претворяясь спящим и смешным.
Женщина жила со мною долго -
восемь дней. И как-то надоела.

С той поры когда стучатся в двери -
я не тороплюсь их открывать...

*    *    *

Едва ли стоило в запале
Кричать обидные слова –
Они его не задевали.
Он был спокоен, как трава
Перед Сармою на Байкале.
Его седая голова

Незримо подчинялась слогу
Моих напыщенных речей,
И лишь движение плечей
В нем выдавало понемногу
Не беспокойство и тревогу,
А груз прокуренных ночей.

Я замолчал на полуслове.
Он удивленно поднял взгляд
И чуть заметно сдвинул брови:
«Пошто остановился, брат?
Я – весь внимание. Я рад
Услышать грозный голос крови.

Пришел судить – давай обсудим
Пришел казнить – берись за кол…
Хотя, ты прав: давай не будем
Дешевой бранью портить стол…»
Я встал, оделся и ушел
От брата – к незнакомым людям…

Я И МОЯ СИГАРЕТА

Моя сигарета, описав магический круг,
застывает в пяти сантиметрах от моего подбородка.
Моя сигарета - мой последний, единственный друг,
или, если хотите, надежная перегородка
между миром бессонных ночей и натруженных рук
и похмельным мирком “фанерного” околотка.

В моей сигарете - терпкая горечь растраченных лет
и едкая сладость последней вечерней затяжки.
Я и моя сигарета - это картина “Поэт,
роняющий пепел на свои обнаженные ляжки
в преддверии славных годов и великих побед
на фоне стены в подтеках от клюквенной бражки”.

Моя сигарета умрет, не дожив до конца
загадочной фразы “Она была родом из Вятки”,
в последний момент осветив половину лица
от куцых усов до бездарно седеющей прядки
пшеничных волос, до которых ужасно не падки
унылые девушки города Череповца...

МАРИНА

Марина,
которая не подарила мне сына,
но имела наглость подать на развод,
мне частенько звонит из своего магазина
и сообщает - с кем она нынче живет.

Марина,
у которой осталась моя машина
и которая превратила ее в металлолом,
почему-то думает, что каждый мужчина
дарован ей свыше неведомым Божеством.

Марине,
бывшей прекрасной моей половине,
как-то не верится, что мой налаженный быт
мягко скользит по новой удобной станине,
и в нем нет и в помине прежних комплексов и обид.

И ныне,
отвечая по телефону Марине,
я успеваю просматривать свежий “Голос Череповца”,
что по пятницам красный, а по вторникам синий,
и бегло прочитывать 3-4 столбца.

Марина
представляет мне какого-то Валентина -
новую жертву ее каштановых глаз.
Он был бы ровесником нашего нерожденного сына,
а станет еще одним глупеньким калифом на час.

Марину
я поздравляю, скорчив веселую мину,
с победой на фронте любовных драм
и предлагаю забрать у меня перину
на добрую память о скандалах по вечерам.

Марина
урчит, как бездомная псина,
стащившая из-под прилавка кусок колбасы.
Ей кажется, что я рву на себе седины,
а я зеваю и смотрю на стенные часы.

Картина!
Я с трубкой сижу у камина.
Газета открыта на рубрике “Криминал”.
А в ухе привычно жужжит Марина -
женщина, которую я впервые поцеловал...

*    *    *

И жизнь - кино. И даже смерть - кино.
И ноты ждут раскрытые пюпитры.
Вот докурю - и выброшусь в окно
ногами в заключительные титры.
Мне нынче абсолютно все равно -
какой меня “уделает” фотограф...
Вот докурю - и выброшусь в окно.
На кой мне черт такой кинематограф!

ВОЛОГДА
    1
Вологда. Запах церковного ладана,
вой троллейбуса в стиле летящей мины...
Я сюда попадаю нежданно-негаданно:
то на чьи-нибудь похороны, то на чьи-нибудь именины.
Город Вологда - столица Вологодской губернии,
где живут удивительно скучные люди,
где поэты привыкли продираться сквозь тернии:
кто - к звезде полевой,
                кто - к индейке на бронзовом блюде...
2
Вологда.
Одинокий прохожий производит немыслимый шум,
возвращаясь обиженный из гостей. И его состоянье
мне напоминает о том, что в этом городе я провожу
не лучшие дни своего существованья.

Вологда.
Мой левый ботинок с размаху врезается в грязь.
Я едва успеваю не запачкать свой правый ботинок
и медленно пячусь обратно, затейливо матерясь,
как какой-нибудь спившийся Шпунтик
из бывших “Веселых картинок”.

Вологда.
Луна, вгрызаясь в Софийский собор,
не прибавляет святости местному микромиру,
и август, естественный, как отбор,
неестественно тянет забраться обратно в квартиру.

Вологда.
По пути на Гончарную миную уродливый мост -
безбашенный памятник давно миновавшей эпохи.
А в воздухе носится нечто похожее на холокост.
Поэтому, выдохнув, я торможу на вдохе.

Вологда.
Бесконечная сказка про рухнувший в храме кирпич,
Рубцов с саквояжем впечатан в осеннюю слякоть.
Я чувствую, что уже никогда не сумею постичь
этот сумрачный мир. И от этого хочется плакать.

Вологда.
Смешная столица посконной болотной Руси...
Я здесь почему-то курю в основном папиросы
и, идя по Гончарной, гадаю: “А гой ли еси?
А если - не гой, то еси ли?” Сплошные вопросы...

Вологда.
Меня здесь не любит никто и не ждет.
Я чую затылком активное это нежданье.
Оно по Гончарной за мною упрямо плывет -
зубастое, злое, чужое, как рыба пиранья.

Вологда.
Чужие проспекты, чужие дома, гаражи...
А впрочем, плевать! Не мое это, в принципе, дело...
Я здесь потому, что ХОТЕЛ оказаться чужим,
поскольку СВОИМ мне до чертиков быть надоело!

Я здесь потому,
что из Вологды Череповец
кажется не таким уж безликим. И даже порою
я явственно чувствую, что полюблю наконец
бетонный посад под знакомой Соборной горою.

Вологда.
Беру на последние деньги такси.
Бросаю в окошко ненужные мне папиросы
и возле Шексны вопрошаю таксиста: “А гой ли еси?
А если не гой - то на кой мне такие вопросы?..”

*    *    *

Я к брату заглянул навеселе,
А он один, и видно: на пределе.
И мятая записка на столе:
“Ушла в народ. Вернусь на той неделе”.
О, этот мир, где все наоборот,
Где следствия не тянутся к причинам,
Мир, где уходят женщины в народ
Назло своим покинутым мужчинам!
О, времена, о, нравы! Выпьем, брат...

ДОЖДЬ

Дождь.
Последний в этом году.
Октябрьский.
Нудный.
Осенний.
Душа промокла насквозь,
как последняя тряпка...
Хочется плакать, но слезы
пошли на растопку камина.
Мысли приходят в голову
одна другой потешнее:
а что, если скрестить кактус
с отбивной котлетой
и скормить его
соседской собаке?
Может быть, у нее пропадет охота
рычать из-за двери...
Я говорю себе: “Цыц!”
и понуро бреду на кухню.
Там тоже дождь,
но не такой беспросветный.
А все же откуда берется тоска?
Может быть, выпадает из зонтов,
когда их раскрывают?..
Наверное, завтра наступит зима.
И трехмесячный Иннокентий
завизжит от внезапного счастья:
как много вокруг молока!..
На белом квадрате плиты
распят алюминиевый чайник -
моя последняя жертва
богу по имени Жизнь.
Я выключаю дождь,
зажигая настольную лампу,
и завершаю день
росчерком карандаша.
“Завтра наступит зима”, -
думаю я, засыпая.
Завтра наступит зима...
Завтра наступит зима...

*   *   *

Зима случилась как-то невзначай.
Как будто в гольф космические дети
Играли и кричали: “Отвечай!”
Кому-то наверху. И он ответил.

Ответил так, что брызнуло в глаза,
И щурятся прохожие, как психи.
Ответил  так, как в триллере “Гроза”
Ответила Катюша Кабанихе:
Не залпом мин, а в омут головой
С космического снежного обрыва.
И Кабаниха просит мировой,
Но время - как киоск: без перерыва
Уже вовсю сугробы продает.

Они  на тротуаре - как ермолки,
В которые под самый Новый год
Воткнут торговцы праздничные елки.
(Еловые ермолки - каково?!
Как писсуар на фоне книжной полки...
А, впрочем, пусть... А, впрочем, ничего...
Вся наша жизнь - еловые ермолки...)

Зима случилась (случка - не порок).
Зима вернулась (верным - кущи рая).
Зима нам намотала долгий срок
И снега наметала у сарая -
Не разгрести.
                Я пью горячий чай.
Мне хорошо в просторном кабинете.
В столе стихи о пролетевшем лете.
А на столе космические дети
Мне зимний стих диктуют невзначай,
Играя в гольф. И просят: “Отвечай!”
Кого-то наверху.
                И я ответил...