Сумма жизни

ПСИХБОЛЬНИЦА

Я в общем-то не псих,
я просто очень нервный:
везде я вечно первый,
везде я за двоих.
Поставил врач диагноз:
расстроенные нервы.
А это ведь не шутка.
Куда же я без них?

Устало скрипнет дверь
районной психбольницы.
Но мне не воротиться
ни завтра, ни теперь
туда, где в боксе “7”
живет императрица,
а в боксе номер “5”
какой-то дикий зверь.

Великая княжна
ее сжила со света.
Она живет аскетом,
ей помощь не нужна.
А этот дикий зверь,
по-моему, “с приветом”:
взъярился на врача,
а врач - его жена.

Я в боксе номер “7”
 назвался баронетом,
и я душой при этом
не покривил совсем.
А “зверю” я ношу
вчерашние котлеты,
и “зверь” меня чуть-чуть
предпочитает всем.

Но был опальный час
нередок в нашем доме.
И было мне в “приеме”
отказано не раз.
И я тогда лежал
в какой-то полудреме
и думал о тебе,
о сыне и о нас.

Когда я уезжал,
я снова впал в “немилость”.
Перевестись случилось,
и врач не возражал.
А в общем-то оно
случайно получилось,
что я в палате “6”
там с нервами лежал.

В БОЛЬНИЦЕ

Облетает с тополей пух.
Я пушинкам потерял счет.
По большой земле прошел слух,
что отмерено мне жить год.
А в Австралии сейчас снег.
У кого-то на плечах - шаль.
Я надеялся прожить век,
только, видно, не судьба. Жаль.

Мне до “белых” не дожить “мух”.
Или просто это мне - лень...
По больнице пролетел слух,
что отмерено мне жить день.
На завалинке лежит кот.
Колосится за плетнем рожь.
Я надеялся прожить год.
Только, видно, не судьба. Что ж.

На закате горизонт сух.
Прокукуй, кукушка, хоть раз.
По больнице пролетел слух,
что отмерено мне жить час.
От графина на столе - тень
Мир вокруг, а я уже - вне.
Я надеялся прожить день.
Только, видно, не судьба мне...

ПЕСЕНКА О МОЕЙ НЕПУТЕВОЙ ЖИЗНИ

Ошибусь не раз и не два:
сяду не на тот пароход,
и не те скажу я слова,
и не тот возьму я аккорд,
и женюсь совсем не на той,
и уеду с ней в Абакан,
и возьму в дорогу с собой
вместо рюкзака - чемодан.

Ошибусь еще и еще:
не пойду работать в райком,
позабуду трезвый расчет,
буду жить дурак дураком.
Сделаю не то и не так,
пред искусом не устою:
заложу в ломбарде пиджак
и куплю Альбера Камю.

Ошибусь опять и опять:
напишу плохие стихи.
Будет меня мама ругать
за мои большие грехи.
Мама не поймет, не поймет,
соблюдая каждый устой,
что не ошибается тот,
кто чужой живет головой.

НОЖЕТОЧКА

Синим плюшем майской ночи
занавешено окно.
Слесаря и ножеточи
в ножеточке пьют вино.
От хромированной стали
пляшут тени на стене.
До чего же мы устали
жить в своей родной стране.

300 грамм для нас цветочки -
 это все равно, что чай.
сирый праздник в ножеточке
разыгрался невзначай.
И уже бегут на трассу
полуночные гонцы.
Чтой-то с нами будет к часу
раз попало под уздцы...

Не с похмелья, не со скуки,
не с похмелья, не со зла...
Просто через дни и муки
нас кривая повезла.
Просто каждому обрыдло
это счастье - быть живым.
Мы же быдло, ну а с быдла
спрос как с белых яблонь дым.

Неудачи и похмелье -
2 связующих звена.
Мы как дети подземелья
у открытого окна.
Наши лица стерли годы,
 за спиною ни хрена.
Принимали наши роды
акушеры с бодуна.

И от ихнего угара
с детства тянется от нас
Вечный запах перегара
в ранний час и в поздний час.
И от ихнего похмелья
 у точильного станка
Наше общее веселье,
наша общая тоска.

Никакого нету смысла
в нашей пьяной болтовне.
И луна, как бля, повисла
в символическом окне.
И оконное пространство -
как последняя черта...
Кто твердит, что это пьянство -
тот не знает ни черта...

Синим плюшем майской ночи
занавешено окно.
Слесаря и ножеточи
в ножеточке пьют вино.
От хромированной стали
пляшут тени на стене.
До чего же мы устали
жить в своей родной стране.

КОГДА МЕНЯ НЕ СТАНЕТ...

А когда меня не станет -
что тогда со мною станет?
Может, кто-нибудь достанет
из кармана свой “Дукат”
и прикурит от лучины,
и вдруг вспомнит без причины,
что вот жил такой на свете
много лет тому назад...

А когда меня не будет -
что тогда со мною будет?
Может, кто-нибудь забудет
погасить на кухне свет...
И подвыпивший прохожий
вдруг очнется и, быть может,
различит в квадрате света
мой забытый силуэт...

Впрочем, если разобраться.
Все не так на этом свете...
Без восторгов и оваций
я спущусь тихонько к Лете.
И когда меня не станет,
и когда меня не будет,
ничего со мной не станет,
ничего со мной не будет...

ГОДА
Подарок себе на 25-летие

А года мои летят, словно дым,
горький привкус оставляя во рту.
Вы запомните меня молодым,
давний миг остановив на лету.

Длинный список юбилеев и дат
не выуживайте из головы.
Я хорошим был лет 20 назад -
и таким меня запомните вы.

А года мои летят, словно дым,
и быстрее с каждым днем - вот беда.
Вы запомните меня молодым,
начинающим свой путь в никуда,

с глупым “ежиком” волос на башке,
с пачкою недорогих сигарет.
Вы запомните меня в пиджаке
с ярлыком товарной фирмы “Рассвет”.

А года мои летят, словно дым...
Все, что было - безвозвратно ушло.
Вы запомните меня молодым,
что бы там потом ни произошло.

Мы еще, дай Бог, лет сто пропыхтим.
Так чего же я твержу, как шальной:
“Вы запомните меня молодым,
начинающим и рвущимся в бой”?..

ЗИМА ПАТРИАРХА
Памяти отца

Запоздалые слезы
бегут по морщинкам лица
и срываются вниз,
разбиваясь о траурный бархат.
Вот и кончилось все.
Наступила зима патриарха.
Я не понял еще.
Просто вижу - хоронят отца.

Просто слышу: скрипят
сапоги в гробовой тишине,
и сосед говорит
о заслугах усопшего друга.
И еще не прошло
у меня ощущенье испуга,
и еще не пришло
ощущенье сиротства ко мне.

А кладбищенский снег -
самый чистый и праведный снег.
Он скрывает от нас
всю тщету наших глупых попыток -
залатать эту боль
километрами жизненных ниток
и сбежать от судьбы,
будто этот возможен побег...

ПЕСЕНКА О ДУРАКАХ

Он посидел и - был таков,
а я - в тоске и в грусти...
Везет же мне на дураков,
как Глебову - на грузди.
Сейчас бы я лежал и дрых,
хорошим сном увитый.
Но я притягиваю их
по жизни, как магнитом.

Они приходят всякий раз
тотчас, как интервенты,
когда по “ящику” показ
любимой киноленты.
Но им на это наплевать
с высокой колокольни:
им непременно надо знать,
что ими все довольны.

Они несут свои грехи,
печали и досады,
и говорят, что я стихи
пишу не так, как надо.
И говорят, что я - чудак,
и что родился рано...
А после глушат мой коньяк,
как воду из-под крана.

Я ненавижу их и все ж
я слушаю их речи.
И их заведомая ложь
мне действует на печень.
Я б выгнал их, но мир таков,
что злить их - только множить...
Везет же мне на дураков,
о, Господи мой Боже!

ПОСВЯЩЕНИЕ ДЕТЯМ

Освободи земли кусок,
навек запрись в его пределах
и сочини роман такой
для подрастающих детей,
чтобы пошли твоим путем,
чтоб до всего им было дело,
чтобы задумались они
о судьбах мира и людей.

Не пожалей бегущих лет
на это дело непростое.
Ведь это все, что можешь ты
покуда в силе и живой.
Разрушь и заново создай
необходимые устои,
и сам немножечко за них,
сжав кулаки свои, постой.

И пусть ворчит твоя жена.
Своей жене ты знаешь цену.
Перешагни через скандал
и сочини роман такой,
чтоб не согнул твоих детей
на первый взгляд обыкновенный,
а на второй - чужой и злой
такой обещанный покой.

И ты поймешь, что все не зря,
не зря царапины на шкуре,
в полуразрушенном быту
не зря Гоморра и Садом,
когда увидишь впереди
две одинокие фигуры,
что взявшись за руки идут
куда-то вдаль твоим путем.

УХОДЯТ В ПРОШЛОЕ...

Уходят в прошлое слова, привычки, жесты,
названья улиц и герои вечных книг.
И то, что некогда со мной имело место.
И то, что я так никогда и не постиг.

А впереди маячат сирым миражом
пустые дни и нерешенные задачи.
Ах, что имеем мы - того не бережем,
лишь потерявши - плачем.

Я ставлю точку там, где ставят многоточье,
я с красной строчки начинаю новый год.
И то, что понял я позавчерашней ночью,
в день послезавтрашний со мною не войдет.

Я режу прошлое заржавленным ножом
и в настоящее кидаюсь наудачу.
Ах, что имеем мы - того не бережем,
лишь потерявши - плачем.

А жизнь торопится, и мне - давно за тридцать.
И надоело жить вчерашнею тоской.
А мне б в девчоночку хорошую влюбиться,
а мне б до Родины дотронутся рукой.

Но я с похмелья пью не водку, а боржом,
и в магазине дожидаюсь смирно сдачу.
Ах, что имеем мы -того не бережем,
лишь потерявши - плачем.

ЧТО-ТО ДОЛЖНО СЛУЧИТЬСЯ

Что-то должно случиться
этим ненастным днем.
Воет февральский ветер,
словно таежный зверь.
Вязнет в метели время,
тонет в метели дом,
и чуть скрипит на створках
старая дверь.

Невелика причина,
а как болит душа.
Словно друзья уходят
в небытие забот.
Словно пришла минута
что-то с собой решать.
Словно все в жизни было наоборот.

Что-то должно случиться
в этой пурге слепой.
Ветер гуляет в поле,
словно незваный гость.
Нервно ложатся строки,
и за любой строкой
кроме дождя и ветра -
скука и злость.

Остановите время!
Я не хочу терять
то, что копил по крохам
целых 15 лет.
Я научился думать,
я разучился врать.
Так почему ж покоя
в жизни мне нет?

Я СОЖМУСЬ ОТ БОЛИ

Я сожмусь от боли.
Закурить что ли?
Я один в поле,
а вокруг - снег.
Он такой белый,
ему нет дела,
что я глупый человек.

Дуракам легче
поднимать плечи.
Ну а мне лечь бы,
да лежать век.
Чтобы пуд соли -
да в чужой доле,
чтобы только поле и снег.

Боже, как мне плохо!
Уж давно б сдох я.
Только сын-кроха
не простит ввек.
Он такой милый.
Боже, дай силы
пережить этот стылый снег.

ИЗ МЕНЯ ХОТЕЛИ СДЕЛАТЬ ПАВКУ

Из меня хотели сделать Павку,
чтобы шел по жизни зло и прямо.
А я хотел с подругою на травку,
потому что уважал Хайяма.

В школу посылали как на явку,
чтоб не провалился на зачете.
А я мечтал поймать в тумане мавку,
хоть Сибирь у мавок не в почете.

В кабинет директора, как в ставку,
вызывали и ругали матом,
ибо я таскал в портфеле Кафку
между дневником и рефератом.

Втиснутый в автобусную давку,
Я сбегал с урока физкультуры
то в букинистическую лавку,
то в демократичный Дом культуры.

Там, присев на вычурную лавку,
я смотрел, как местные актеры,
съев в буфете скудную добавку,
слушали стенанья режиссера.

Я мечтал о славе - шмакодявка,
тихо притулившись в уголочке,
и скулил от зависти, как шавка,
на своей корчагинской цепочке.

Из меня хотели сделать Павку
методом внушения и порки.
В стулья я засовывал булавку,
не найдя классической махорки.

Вот и получил от школы справку,
что мои способности убоги.
Но зато не буду на халявку
строить вам железные дороги.

И скакать по полю с томагавком,
от военных запахов балдея,
и совать башку свою в удавку
новой исторической идеи.

Я нашел отличную канавку,
где пошел со школы на поправку.
Из меня хотели сделать Павку...
Из меня хотели сделать Павку...

ОДИНОЧЕСТВО И Я

Одиночество приходит
незаметно, как война,
и всегда меня находит
с сигаретой у окна.
Я курю, роняя пепел
на манжеты пиджака,
в сорокаметровой клети
и в районе сорока.

Одиночество небрежно
заполняет коридор
и со мною неизбежно
затевает разговор:
то пеняет на погоду,
то предложит папирос...
Я не рад его приходу,
но не гнать же на мороз!

Отвечаю, мол, не Сочи,
и мороз - по декабрю.
Говорю. Что, между прочим,
папиросы не курю,
и душа давно отпела,
и в неполных 40 лет
мне ужасно надоела
эта суета сует.

Одиночество хохочет:
 “Не капризничай, дружок.
Ты не ведаешь, как в Сочи
ждут декабрьский снежок
и с тоскою вспоминают
дни июльской суеты
и задумчиво мечтают
оказаться там, где ты.

Так что ты на это дело
посмотри с других высот.
Говоришь - душа отпела?
Не грусти - еще споет.
Просто - скверная эпоха,
но и в ней возможно жить.
И не так уж это плохо -
с одиночеством дружить”.

Одиночество приходит
незаметно, как война,
и всегда меня находит
с сигаретой у окна.
И маячат до рассвета
в тусклой раме бытия
два печальных силуэта -
одиночество и я.

ИНТЕРВЬЮ

Ну вот и настал долгожданный момент
на долгой дороге ввысь:
ко мне приходит корреспондент -
поговорить за жизнь.
И хоть я отравлен севером
и прессу видал в гробу,
я делаю пальцы “веером”
и говорю за судьбу.

Он медленно так открывает тетрадь -
там в столбик вопросов пять.
Ну что бы такое ему рассказать,
чтоб был в состоянье понять?
“Стихи, - говорю, - не главное,
а главное - жить в Москве”.
И вижу движенье плавное
извилин в его голове.

Он хлопнуть меня норовит по плечу,
а в глупых глазенках - страх:
а вдруг я на самом деле шучу,
когда говорю о стихах?
Но шансы должны быть равные...
Из мысли делаю две:
“Стихи, - повторяю, - не главное,
а главное - жить в Москве”.

Он ткнулся в тетрадь и надыбал вопрос,
и выдал, картавя чуть-чуть:
“Скажите, когда вы решили всерьез
встать на творческий путь?”.
“Да так-то стою недавно я,
недели, может быть, две.
Но все же стихи - не главное.
А главное - жить в Москве”.

Гляжу - у него раздраженье из глаз,
и ручка дрожит в руках.
“Ну вот, - говорю, - хорошо, а сейчас
поговорим о стихах.
Стихи - ото горстка золота
на тысячи тонн песка.
Стихами душа исколота,
как вена у дурака.

И каждый занюханный корреспондент
какой-нибудь драной “Речи”
считает, что строит тебе монумент.
Таская к нему кирпичи.
Такая вот жизнь забавная,
такой вот бардак в голове.
А в общем, стихи - не главное.
А главное - жить в Москве”.

ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА

Когда ножовка неопределенной грусти
на миг становится двуручною пилой,
я допускаю, что меня нашли в капусте -
в капусте квашеной, несвежей и гнилой.

Над нею вились неразборчивые мушки,
ее не трогал даже высохший кабель...
Мне было плохо в переполненной кадушке,
что в те года мне заменяла колыбель.

Когда тоска ко мне является некстати,
и нудно долбится уныние в башке,
я допускаю, что однажды старый дятел
меня принес моим родителям в мешке.

Ах, в этом мире невозможно совершенство!
Мне даже в детстве грандиозно не везло,
поскольку аисты в ангарском трансагентстве
шли по  4.90 за кило.

Когда я сутками валяюсь в полудреме,
не фокусируя на чем-нибудь очей,
я допускаю, что в занюханном роддоме
при попустительстве занюханных врачей

я появился в этом сумеречном мире,
тревожно глядя в завоеванную высь,
чтобы теперь в своей занюханной квартире
который год влачить занюханную жизнь...

КАТЕГОРИИ БЫТА

Нечего мудрить и вязь плести
из заумных слов и сочетаний.
Лучше в коридоре подмести
и поесть вареников в сметане.

Ну, чего я, право, суечусь
и найти пытаюсь смысл скрытый...
Лучше вот возьму и научусь
мыслить категориями быта.

Выкрашу карниз в привычный цвет,
починю утюг и телевизор.
Руки не дошли за 10 лет
ни до утюга, ни до карниза.

Все чего-то мучился и ждал -
то хвалебных слов, то вдохновенья...
Я от лотереи подустал:
требует душа отдохновенья...

Выйду на балкон - взгляну во двор:
вон скамейка молит о ремонте...
Заведу с соседкой разговор,
разгляжу туман на горизонте,

и скажу, поцокав языком:
дескать, это к заморозкам, вроде...
Покурю с соседом-стариком -
он у нас эксперт по непогоде.

А потом уйду в глубокий транс
по причине денежной нехватки.
Выклянчу три сотни под аванс
у одной знакомой лаборантки.

У нее на кухне - шведский газ,
у нее на полочках - варенье...
Ну а у меня - стихотворенье,
и оно написано как раз.

ДВОРНИК ВАДИМ

Выпавший снег,
не убранный на ночь,
к утру превращается в лед.
А выпитый с вечера ром
нарушает уклад -
уклад моей жизни, и я
вливаясь в на службу спешащий народ,
рискую упасть и до срока попасть
в свой заслуженный ад.

Поэтому я никуда не спешу
и стараюсь дождаться пока
небритые дворники
с ведрами наперевес
не выйдут во двор,
чтобы там, во дворе
проложить торный путь
изо льда и песка
до точки в пространстве,
где встретит меня
голубой “Мерседес”.

Я ем свой омлет и из стопки газет
выбираю газету “Курьер”,
чтоб вновь убедиться
в житейской своей правоте.
И глядя на то, как былой сослуживец
смакует чужой адюльтер,
я рад, что не я подписал этот бред
на газетном листе.

А дворник Вадим уже вышел во двор,
посчитав, что пора обозначить пути.
И сыплет песок, пока молодой -
еще из ведра.
И мне хорошо, потому что я знаю,
что мне никуда не уйти
от мысли, что завтра все будет прекрасней, чем было вчера.

Вчера выпал снег, неожиданный снег.
И охота же марту валять дурака.
Мне трудно понять -
какой у него в этом всем интерес.
Я ем свой омлет и гляжу, как Вадим
пролагает свой путь изо льда и песка
до точки в пространстве,
где встретит меня
голубой “Мерседес”.

ПОДРАЖАНИЕ Б. Г.

Вероятность того, что я буду один,
в этот вечер равна нулю.
Обязательно кто-нибудь вломится в дверь,
чтобы скинуться по рублю.
И на все мои доводы станет твердить
про “пожар” невидимых “труб”.
И я выключу свет на кухне.
И залезу в старый тулуп.

Вероятность того, что мы выпьем по “сто”,
в этот вечер равна нулю.
Даже в старости тихой гавани
не видать моему кораблю.
У команды моей - похмельный синдром.
А поскольку я капитан,
я беру в своей рубке деньги,
банку шпрот и пустой стакан.

Вероятность того, что я буду писать,
в этот вечер равна нулю.
На стихи и на песни знакомым плевать -
я за это их и люблю.
И пуская караулит меня на столе
недописанной песни куплет,
но я все-таки влезу в старый тулуп
и на кухне выключу свет.

ПЕЧАЛЬ

Постарела печаль, осунулась,
мою душу спалив до тла.
К ней недавно надежда сунулась,
так она ее прогнала.
Для чего ей, болезной, сложности?
В череде бессмысленных лет
ей привычнее в безнадежности,
для нее безнадежность - свет.

Подурнела печаль, обабилась,
отошла от мечты и борьбы,
отошла и ехидно осклабилась
на осколки моей судьбы.
И по черным угольям вечности
прохромала, беля виски,
от моей всегдашней беспечности
до моей всегдашней тоски.

Ах, печаль моя, птица серая,
грозный страж моих берегов,
я давно ни во что не верую -
ни в абстракции, ни в богов.
И в бездарное наше времечко,
что похоже на странный бред,
мне печалиться больше не о чем
в первый раз за тысячу лет.

Я налью себе рюмку водочки
и с рассветом отправлюсь в путь
на безвесельной утлой лодочке
в заповедной Где-нибудь...
Там, где больше не воцариться
ни абстракциям, ни богам...
И печаль моя серой птицей
улетит к другим берегам...

СУММА ЖИЗНИ

Никому на свете я не завидую.
Чем же вызываю я раздражение?
На меня все чаще глядят с обидою
люди из привычного окружения.

Вроде, за глаза с женой не ругаю их.
Может, потому они обижаются,
что от перестановки чужих слагаемых
сумма нашей жизни не изменяется.

Вроде, столько времени порастрачено,
вроде, первым шел всегда на сближение...
Что за долг висит на мне неоплаченный
людям из привычного окружения?

И в среде друзей моих предполагаемых
все твердят: “С тебя, мол, друг, причитается...”
Но от перестановки моих слагаемых
сумма ихней жизни не изменяется.

Никому на свете я не завидую.
Чем же вызываю я раздражение?
На меня все чаще глядят с обидою
люди из привычного окружения.

Я еще на кухне своей принимаю их,
но один оставшись, тревожно думаю,
что при таком количестве всех слагаемых
мне уже не справиться с этой суммою.