несколько жизней в начале недели

Было около позавчерашнего полудня, когда странный молодой человек с лошадиными хвостами, торчащими из-под мышек, вошёл в Город Никогда Не Созревающей Травы. Вокруг громоздились травянистые прохожие, куда-то двигались, тряся корнями, травянистые небоскрёбы, в клетках которых оглушительно пели птицы, кто-то тормошил его сзади за плечо, стараясь заглянуть в глаза и громко рассмеяться, травянистое солнце сходило с ума от блеска своего отражения в яркозелёных лужах. Ядовитая дымка мучнистых соков текла густым потоком по порам необъятного тела Города Никогда Не Созревающей Травы, увлекая сознание молодого человека в свой дурманящий круговорот. Временами он видел только изумрудную росу, оседающую мелкими капельками в его мозгу.

Молодой человек родился и прожил уже несколько часов в лесу, на одной из мрачных асфальтированных полянок, со всех сторон окружённых бетонными деревьями, густо заплёванными гнёздами из стекла и клетчатого пледа. Он не умел дышать зелёными глазами, поскольку видел только несохнущее бельё, развешанное на антеннах кустов. И сырая клетка его мышления никак не вмещала коварно щурящегося хищника прошлой истории. Хищник улыбался, но молчал о том, что когда-то вчера на этом месте тоже был Серожёлтый Лес, такой же самый лес, как и тот, в котором он родился и прожигал жизнь. Вообще лес всегда и везде один, и если бы кому-то вздумалось дать ему имя, то его называли бы Серожёлтым.

А сегодня здесь не осталось ничего от Серожёлтого Леса, здесь обитал упругий организм Города Никогда Не Созревающей Травы, и пока не собирался никуда сниматься. Он стискивал нежданного гостя в своих зелёных объятиях, и от этого сквозь кожу молодого человека, покрытую налётом ржавчины и налипших на жирную копоть железных опилок, буйно прорастали свежие зелёные побеги, заливая ручейками феерического света растрескавшийся панцирь. И только подслеповатые глаза его всё так же холодно поблёскивали огромными пластами серой воды с желтизной подводных камней на дне. И было страшно погрузиться в эти глаза с их безразличным миганием ночных светофоров. И было ещё страшнее оторвать взгляд.

--- Я намерена жить здесь вечно, --- говорит толпа. Архангел беззвучно смеётся, широко открывая беззубый рот. Он знает, чего она хочет на самом деле. А эти люди видят его обличье старого пройдохи и не могут понять, что иначе они его вообще бы не видели. Так бывает каждый вторник, когда неделя ещё не разрастается до размеров глобальной войны, но уже достаточно тотальна, чтобы не идти на упавший в воду огонь. Толпа никогда не замечает перемены, произошедшей с подслеповатыми глазами этого огня, она голословно утверждает, что он утонул вместе со своим телом, или, в лучшем случае, измеряет угол отражения. Впрочем, в своём отражении она видит только себя и суеверно боится расходящихся кругов.

Точь-в-точь так же зелёный Город совершенно не замечал молодого человека, с неизбывной тоской бросающегося навзничь на душистые тротуары. Он не умел мыслить, и потому был абсолютно уверен, что жёлтые искры действительно гаснут в глубине глаз молодого человека. Он жил внутри рамок своих законов и был достаточно поглощён движением своей дематериализованной оболочки, владеющей скрытыми рычагами материальной массы. Ему была не важна разница между пушинками сладких от безнадёжности слёз молодого человека и оставляющими солёный налёт капельками беззвучного смеха Архангела. Но его инстинктивно волновало, не окажется ли смех чересчур солёным, чтобы утолять им жажду, и не придётся ли натужно кашлять от попавших в дыхательные пути пушинок слёз. И это инстинктивное волнение расходилось кругами дрожи по расползающимся из-под ног проспектам Города Никогда Не Созревающей Травы. Архангел хохотал, закрыв от удовольствия глаза.

Вдруг дрожь усилилась - это молодой человек увидел капельки смеха Архангела, разбазаривающие себя на искорки белых хрусталиков солёного налёта - даже в лучах травянистого солнца! Детская улыбка промелькнула на его скулах и остановилась в уголках рта, ведь он плакал от надежды, из которой состоит безнадёжность. И так как раствор надежды в здании безнадёжности скрепляют кирпичики ненадёжности, он лихорадочно начал вырывать зелёные ростки и, ломая ногти, сцарапывать нагар и ржавчину у себя на коже, торопясь и раздирая её до крови. Он улыбался уголками рта и думал, что у него так много лишнего! Ему казалось, что его тело налипло на него извне. Он захотел говортиь с Архангелом.

Город сотрясало чудовищное землетрясение, оно шествовало по нему во всём своём великолепии, не разбирая дороги. Рушились в буйном весельи небоскрёбы, давя птиц и засыпая грудами листьев яркозелёные лужи, лопались, как стеклянные плафоны, сознания травянистых прохожих, и они испуганно забивались в облака своих снов. Снов, белёсых, как соль, без рисунков и без конца, наплывавших неизвестно откуда. Может, это были не дождливые облака, а смех Архангела, а может быть это была осень. Эта могла точно решить только зима, но молодому человеку некогда было ждать дуновения зимы. Ему надо было освободить надежду из безнадёжности и увидеть саму зиму на своём престоле, а не её случайный взгляд, брошенный в окно их вторника. Он захотел говорить с Архангелом и умер от потери крови.

Арифметика смерти оказывается неожиданно простой, как только жизнь становится аксиомой. Она с безальтернативностью запущенной в ход компьютерной программы низводит хитрые комбинации случайных данных к элементарнейшему результату: оболочка тела препятствует не взлёту, а просачиванию сквозь поверхность земли.

Но деление на себя даёт единицу. И потому Город Никогда Не Созревающей Травы продолжал тянуться к травянистому солнцу, волны дрожи затвердели и вросли парой мускул в его ни на миг не останавливающееся тело. Архангел бросал в толпу всё новые пригоршни жемчужного смеха, зажмурив глаза от удовольствия. Толпа подбирала прыгающие по планете жемчужины и делала себе ожерелья, чтобы прожить завтра лучше, чем сегодня.

И только Серожёлтый Лес, в угрюмой неподвижности своих дней, в одной точке своих диких очертаний, горевал о молодом человеке. Он был его родителем.

А ночью выпал первый снег. Настоящий.