Разброд и шатания квартет с финалом

1.

...да на самом-то деле я не умел
Никогда разгонять тоску и забытость
Теми, кого любил, и чей запах
И куртку на вешалке видеть
Никуда не спешащей хотел.
Что же завтра? Какое же, к черту, завтра?

В окружении двух полупьяных юнцов,
Что сжимают бутылки стекло и драп
Ее иссиня-черного пальто,
Ты стояла (на деле не ты, но хотя б
Твоя копия вточь, в конце-то концов!)
В освещеньи юпитера моих глаз. А потом

Ты сказала: «Я страшно хочу
Глубокого общения». Юнцы, не поняв ничего,
Засмеялись, содержанием бутылки запив
Не одну уже тысячу пустых вечеров.
Но при этом не решившись ни грамма сочув-
Ствия проявить, а, может, забыв

Замолчать, убежать, не позволить смеяться
Над последнею точкой, над криком твоим,
Что ни дети, ни мать, и даже ни я
Не сумеем коснуться тебя по-настоящему, хоть и стоим
В миллиметре, у грани пальто твоего, и ясно
Ощущаем твою дрожь и движения.

Я узнал тебя только спустя десятка два
Ни к чему не ведущих шагов в направлении недочитанных мною книг,
И от рук да бутылок юнцов. И вернуться назад
Я не мог ни на грамм, ни на шаг, ни на миг
(У пространства и времени степень родства
Много больше, чем кажется: то и другое направлено в сторону, куда смотрят
глаза).

Я узнал тебя поздно. Иначе узнать
Тебя я не мог, ибо это была, безусловно, не ты.
Я продолжил свой путь к остановке (слава богу, троллейбусы
В это время еще собирают налоги). Закат
Потерял свой смысл по причине нараставшей осмысленности темноты.
Ты же где-то снимала блузку, бусы, расстегивала часы.

 2.

Наукой занимаются по преимуществу женщины залежавшиеся не в постели, а в
кладовке,
Оттого молодому ученому приставать к ним совершенно неловко.
Да они и не поймут, если вдруг в помраченьи рассудка
Обратится он к одной из них не с «коллега», а с «ты меня заводишь» или, чего
доброго, «сука».
Оттого молодые ученые теряют загодя чутье дон-жуана,
И к тому же что-нибудь адекватное изысканным вкусам молодого ученого бьет
скорее не в сердце, а по и так пустому карману.
Так что возбуждение и классические формы
Проще выискивать, к тому же - при явном отсутствии конкуренции - в
статистических формулах.
Что делает ту же психологию наукой?
То же, что делает твою подругу сукой, мукой.
И чем зорче ты всматриваешься в монитор электроэнцефалографа,
Тем больше эта картина напоминает взгляд Робинзона с необитаемого острова.


3.

Четверть века надежд и ничем не смазанных амбиций,
Намерений то слетать в Нью-Йорк бизнесклассом люфтганзы, то удавиться.
Неумение ни сделать шаг, ни взять тебя за руку,
Ни сказать: «Сегодня солнечно, а я люблю тебя», ни откупорить за завтраком
Мерло, пино, какое вино - все равно. Застыв в прихожей,
Подумать: «Господи, до чего же все это на правду похоже».
Апрель. Утро. Абсолютно классический пейзаж. Его классика
Определена предельной недвижностью элементов за исключением старика в
пиджаке цвета электрик, но он движением ластика
Слизывает сам себя с полотна словно капли агдама
С одряхлевшей губы. В своей страстности мы потомки лягушек, что трахались
прежде Адама,
Ну и Евы, конечно же.. Ева, вульва, вагина, встречи в театрах, подъездах.
Это чувство к тебе.. Это чувство, налипшее комьями к крышке гроба и
клубьями пыли под креслом.
Из него, посмотри-ка, Jesus to a child и father to son - как почки на Страстной
неделе,
Пробивается твоя дочь или сын, и ты думаешь: «Неужели
Моя любовь порождает то существо, что ее уничтожит?»
Я отворачиваюсь к стене, смотрю на непрестанно желтеющие обои и твержу:
«О Боже, как это на правду похоже».

 
4.

Постепенно ритм соития вырождается в отчаянный стук сердца старика.
Я не верю в это, не верю этому пока.
Но с каждым разом твое иссиня-черное пальто
Превращается в точку на серой плоскости, про которую ничего определенного
уже не скажешь, в ничто.
Я отворачиваюсь к стене, и вместо обоев
Вижу нас двоих, и эти двое,
Наплевав на губы удаляющихся стариков,
Превращаются в завтра, в за сценой, в ультрамариновое за рекой.


5. Финал

Об одиночестве судят по количеству прочитанных объектом наблюдения книг,
По записям на полях этой книги, сделанным его рукой, по апатии при
наступлении весны,
По Таннгейзеру в магнитофоне,
По боли, которую стыдно уже назвать тупою,
По фразам прохожих на улице, произнесенным когда-то тобою.

По страху вывалиться из общей упряжки,
По ложке в сопровождении только чашки.

В застывшей руке дирижера – затянувшийся финал.
На дне бокала – несделанный кем-то глоток вина.

Если бы птицы могли не летать, а падать,
Звездам нечего было бы делать на этой планете.
Человек у бара задумчиво произносит: «Мне уже ничего не надо»,
И в рассеянности стряхивает в стакан пепел.

2002/2003