Паша, или несколько слов о соцреализме в двух вечерах
Умел хорошо ездить на коне, будоражить комсу…
Николай Алексеевич Островский. Как закалялась сталь
1. Время, вперёд!
Страшный поезд кусает железный хребет
и считает костяшки шпал,
над степями забрезжил новый рассвет
и от поезда жалко отстал.
Пахнет потом и кровью усталая пыль,
рвётся ветер из чёрствых рук,
и в солёной траве ещё не остыл
безымянный труп.
Под ногами не держится эта земля,
и летят небеса напролом.
Пережёвывать горькие горы угля,
обжигаться жёлтым песком.
И горячим прибоем накатятся вши,
и прилипнет тифозная слизь;
у разбитой, больной, опалённой тиши
чёрной кровью глаза налились.
Жёсткий холод железным пронзает копьём,
закрывает глаза, будто смерть,
и от душной волны упасть лицом
в темнокожую снежную твердь.
Серый камень болит, терпко сердце горит,
звонким эхом звонит в позвонке,
и кричит, и спешит, сильной птицей летит,
словно сокол, сидит на руке.
Страшный поезд. Качается шаткий перрон,
ядовитый и жидкий, как ртуть.
Грязной плотью набит ошалелый вагон,
чтобы в море степей утонуть.
2. Ещё один вечер в пустой комнате
(нечто меланхолическое)
Нет уж ни истории, ни историй.
Электрические светят лампы,
в гамаке верёвчатых теорий
паук расставляет лапы.
Новый камень Вавилонской башни
тонкой ивуаровой резьбою.
И сейчас, браток, совсем не важно,
что подмётки я твоей не стою.
Вечер мрачный насмешливо сплюнул
фонарей политпросветом,
а на перекрёстке ратоборец юный
соловья-разбойника убил из пистолета.
Не скажу, браток, тебе не слова:
я большая, мне мечтать обидно,
а за стенкой снега жестяного
никакого прошлого не видно.
Гул машин, пустое ожиданье,
снега необсохшие ресницы,
Энгельс охристый работает ногами
по учебничным бредя страницам.
Что, братишка, вот и вся победа,
сумерек бесхозных покрывало,
ноги клетчатым укрыты пледом,
смотрят шторы глупо и устало…
Ну, браток, счастливо оставаться.
Завывает киевская вьюга
Глянь, от ветра фонари слезятся,
вылупивши лампы друг на друга.
Свидетельство о публикации №103030401262