Сборник 8

Торопливая вечность (часть седьмая)

ЗРЕЛОСТЬ

* * *

Напиши за два месяца книжку,
ледяную метель испроси
и потребуй себе передышку
под коротким названьем «такси».

Притулившись на заднем сиденье,
“На Гражданку,— скажи,— поскорей!”
Растворись в хитроумном сплетенье
поворотов, кустов, фонарей...

Этот ветер, где камень размешан,
этот город, что к ночи затих,
этот парень — на мостике взвешен -
не твоих дело рук, не твоих!

Разойдется и снова сойдется
лед со светом в кипящей ночи...
Без тебя это все обойдется,
помолчи о себе, помолчи!

Однодневка, игрушечный житель,
погоняла замученных слов —
ну какой из тебя разрушитель?
Ну какой потрясатель основ?!

У парадной помедли немножко:
занимается отблеск дневной...
На втором этаже под гармошку
развеселый царит выходной.


* * *

На что променяют Москву, Брамапутру и Мекку,
когда звездолетчиком станет любой,
какие стихи мы оставим тридцатому веку,
какие мосты мы взорвем за собой?

Наша поросль, как вереск, никчемна и неистребима,
наши корни слепые в песке на три метра сидят.
Не ломает нас ветер и коготь не бьет ястребиный:
представляем мы ценность для собственных только семян.

А когда семена наши без причитаний и споров
прорастут, словно маки, в садах обновленной Земли,
нас забудут скорее, чем нынче забыли саперов,
что от собственной искры в высокое небо вошли..

Мой садовник веселый, слова продающий навынос,
на забавную шутку меня осенивший перстом —
чтоб не сгнил я, как многие, а приподнялся и вырос,
мой садовник суровый — спасибо тебе и на том!

* * *

Настоящие кони подолгу на месте стоят,
настоящая буря в ожидании смерча стихает...
Мой пронзительный век, подозрительна скорость твоя —
эта вечная сила, с которой нас бьет и кидает

Грозный греческий хор в пресловутых твоих скоростях,
этот запах судьбы —если вслушаться или вглядеться —
может быть, не поветрие вовсе, а тихий пустяк,
вроде оспы-ветрянки из переболевшего детства.

Мы — пропахшие псом —с поговоркой летим на волне,
специальность моя: хоть зубами держаться на гребне...
Не пугай меня, век, ничего ты не сделаешь мне.
Я — твой младший братишка, работничек твой распоследний!

Я люблю тебя, век. Этот гон за едой и питьем
пусть горчит, как привычное противодумное средство.
Одного я боюсь: остановится тело мое, 
и останется время — к душе присмотреться.


ТРИ ПИСЬМА К ОДНОЙ ЖЕНЩИНЕ

1.

Ты для каждого ветра — трава.
Я для каждого времени — веха...
Зарастает дорога сперва,
а потом не видать человека,
а потом — не пылит, не гудит,
ни заботы, ни долга, ни дела,
только вольная птица сидит
на макушке моей заржавелой.
А потом — от меня ни следа,
лишь случайно — нетрезвый, наверно,
человек проберется сюда,
ошалевший от солнца и ветра.
Он пройдет по — зеленой — тебе,
а куда и зачем — неизвестно,
удаляясь, как рябь на воде,
растворяясь, как дым поднебесный.

2.

Мой дом забыт — он не проигран в карты,
не конфискован и не подожжен,
он был оставлен мною как-то,
как будто громом поражен.

Я, пораженный будто громом,
маячу на краю земли.
Не стань мне домом, о, не стань мне домом,
как звездный свет, как желтый лист...

Попрежнему среди равнины
стоит мой дом в кольце путей,
колокола рождений и смертей —
там рюмки отбивают именины.

Привычка там тоскует на пороге,
собака ожидает у дверей...
Не стань мне домом, как концом дороги,
событьем в бесприютности моей...

И — далеко! И — глаз не опуская!
Не плачь по мне и жизни не жалей...
Не стань мне домом, словно птичья
стая над низкими квадратами полей...

3.

Достались мне на этой прокуренной земле
разменная монета, бумага на столе,
суббота, воскресенье... звезда над головой...
любви твоей спасенье, котенок нежный мой!

Ах, белые колени, немая череда —
как белые ступени неведомо куда...
Так призрачна и шатка тропинка в этот рай
резвись, моя лошадка, доверчиво играй!

Беда тебя не тронет,
пока сто раз на дню
в слепых своих ладонях
лицо твое храню.

* * *

Одна талантливая поэтесса
придумала физика-недотепу,
который спросил, напирая на аллитерации:
— Как можем мы жить, если над каждым
висит более сорока тонн тротила?
...За окном было пусто и холодно,
глухо было в кармане, пойти было некуда,
и я — ни за что ни про что
оказавшийся в эпицентре вопроса —
вдруг понял, как стосковался
по черному хлебу правды
среди поэтических анчоусов и выкрутасов
а действительно, КАК?
И я, грешным делом, поверил
обратному процессу переработки бумаги
в древо познания добра и зла —
какие плоды звенели на его ветках?
Сначала мне доказали,
что трава прорастет все равно...
Экое утешение на старости лет...
Я — человек! Как бы мне не свихнуться
от этого счастья кузнечика!
Потом обстоятельно и подробно
(за это время можно было зачать человека
или спалить государство)
мне рассказали о бедных греческих узниках,
о Вечном Женском Начале и Хранителе Времени,
болтающем с интонациями жмеринского портного...
Чтение этой литературы,
злоупотребляющей заглавными буквами,
напомнило мне
кормление павловской собаки с фистулой в брюхе,
и я подумал, что право тревожить мир
заслуживают лишь те, кто могут его изменить...
Да, технократия, да! Да, элита рабочего класса —
стеклодувы и операторы станций слежения,
программисты и наладчики гироскопов!
Благодаря вас, мы бредем по колено в навозе,
но благодаря вам наши авгиевы конюшни
будут решительно вычищены,
даже если потом придется начать все сначала —
с червяка! Так мы живем.
Одни переламывают мир, как двухстволку,
другие в эту минуту спрашивают по радио —
возьмет ли человек в космос ветку сирени,
более дурацкого вопроса я просто не знаю! —
до тех пор, пока им доступно не объяснят:
лучше не иметь слуха и голоса,
чем музыкально кричать «и-го-го!»
Поэт, ставящий больные вопросы
и отвечающий на них в манере первого ученика,
подобен зубному врачу,
который говорит человечеству:
«У тебя болен зуб мудрости,
но я не буду лечить его —
пусть болит!»

* * *

Наследство Высокой Руки —
нас гонит неверие в Слово.
Хоть утлая эта основа,
но мы до конца проплывем
на этой байдарке вдвоем.
Веселое солнце вначале,
заставка вечерней печали —
два берега нашей реки...
Хорошие мы моряки!

Надежного дела компас
ведет нас, и можно гордиться —
чем дальше, тем лучше сидится,
и только для рифмы подкинь
жар-птицу с горы Шаолинь.
И ползали мы, и летали,
и верили, и трепетали...
И пепел в нас был и алмаз —
да, видно, алмаз не про нас!

И сверху доносится звон,
должно быть, хоронят кого-то —
наверное, за поворотом
откроется белая ширь
воды, и земли, и души,
китаец, травою проросший,
и бабушка, и прокурорша, и ангел,
трубящий, как слон,
но только, по-моему, “Он” —

объект для горенья и тленья —
уйдет, не дождавшись оленя,
как будто бы в лес по грибы,
за куцым довеском судьбы.

* * *

Вот и корм — не в коня и дорога — не в радость,
приближается, видно, минута одна,
за которую дней вскипяченная сладость
превращается в крепкую горечь вина...

Превращается в дым уцененное Слово,
остается навечно колонна и ГЭС...
У меня впереди — только подвиг условный:
написать, словно исповедь, в рифму и без.

У меня впереди — только книжка и книжка,
у меня позади — только жизнь перейти —
приготовился к старту веселый мальчишка,
разминается на осужденном пути.

Он рванет, словно заяц на страх огороду,
подхватив — как свидетельство — ту головню,
что я бросил в угоду какому-то году,
запретив разгореться Большому Огню...

Ты, мой двойник восемнадцатилетний,
горькая косточка, лишний билетик,
ты, односледно ступая за мной,
рано явился под ветер земной!

Угли мои еще тлеют в золе!
Женщины ходят мои по земле!
Вера моя и моя нищета
еще считают до ста!..

Торопись, мой приемыш, мой родственник даже:
 может, завтра твое для кого-то — вчера...


Наше дикое счастье восходит однажды
 а уж если заходит — тысячи раз!