Сборник 6

Торопливая вечность (часть пятая).

Молодость после...




* * *

“...Читали... Разит колдовством:
ни дат, ни людей, ни поступков,
а все же... о времени том,
накрывшемся длинным хвостом,
откуда ты знаешь так жутко?”

“Не ведаю... Нож в темноте
 пошлешь, как Всевышний — комету,
и лишь «...ничего не хотеть,
не ждать, не молиться...» на тень
наводит его, как ракету... 
Не дрогнула ветка, никто не упал,
а ты уже знаешь, что в горло попал,
и кто-то в кустах — уже мертвый,
по Пащенко — «насквозь пропёртый».
И так же слова...”  “Мудрено.
Но верно – чем целишься дольше,
тем хуже... Однако одно
могу я сказать – решено
по случаю слухов из Польши,
что все это не для печати:
не так, не о том и некстати!
И главное — был уговор о Судьбе,
а ты, как больной — о себе... о себе.
о дедушке в низком подвале,
в котором его не пытали...
А что ты трудился и ночь и обед —
я отпуск за это оформил тебе.
Гуляй. Разомни руки-ноги:
три дня, не считая дороги”.

* * *
Стучали колеса: “Четыре и три...
четыре и три — на себя посмотри!”
В шалманчике под пересадку
 свою разменял я двадцатку...

Стучали колеса: “Четыре и три...
О прошлом не думай и сопли утри.
Кто ждет тебя? Мост над рекою...
Дворец пионеров... четыре коня...
один перекресток...два Вечных огня,
да дерево, может, какое...”

Стучали колеса: “Четыре и три...
На прошлое плюнь и ногой разотри!”
А все-таки – невероятно -
стучали колеса обратно!

* * *

Вот площадь. Пройди поперек.
Скамья... Все асфальтом залито...
Зачем я пришел? Самому невдомек.
Наверно, стараюсь я детский паек
вернуть, посрамив Гераклита.

...И ямка в асфальте... Навек,
похоже, осталась от тела...
Неужто и ветер, и ливень, и снег
у следа такого лишь вызовут смех?
Ну да. Лишь душа отлетела.

Уж то-то она удивилась — душа,
что в вальсе кружилась, подолом шурша,
когда на каком-то пороге
 споткнулась, не глядя под ноги...

И нет ни тебя, ни детей,
которых планировал к лету...
как нет пацана — рукава до локтей,
кто вышиб из тела дыханье — злодей!
Расслабься — его тоже нету!

И только меж вами и мной —
кому и зачем это нужно? —
как крылья, растут у меня за спиной,
вздымаются к небу и белой волной,
поют и стрекочут натужно
пустые надежды ушедших людей,
как было однажды, но много слабей
в Киншасе... а может, в Анголе? —
при черном губастом монголе.


ПИСКАРЕВСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Как темны мои мысли... Как небо сегодня светло...
Как мешают автобусы — сердце услышать мешают...
Иностранные люди на камни наводят стекло,
иностранные люди, вздохнув, навсегда уезжают...

Этот рваный огонь... Ну зачем я стою у огня,
словно маленький мальчик пред небом, пред жизнью, пред смертью?
Мне понять надо больше, чем может вместиться в меня —
я себя посылаю как будто в другое столетье.

Как давно в это небо неслышный мой крик отлетел...
Для входящих сюда сохранить его громким сумейте!
На холодной земле перед смертью я хлеба хотел.
Я согреться хотел. Я забыться хотел перед смертью.

Здесь — могила моя. Я лежу в этой красной земле –
бесфамильный мертвец, не оплаканный пеньем и звоном.
Только тянутся розы слепыми корнями ко мне,
только синее небо высоко, как над стадионом.

Только кружатся ласточки, щелкает флагами высь...
Наконец-то вокруг все как надо идет, все — как надо!
...Возвращаюсь к живым: на работе меня заждались,
ухожу, как лунатик, из этого скорбного сада...

Я на сотню людей, что заденут меня рукавом,
и на тысячу лет, что пройдут надо мной незаметно,
сохраню ощущенье — как мертвый стоял на живом,
а точнее — как смертный стоял на бессмертном.

* * *

“Делай, как я!” — неожиданно врубит Ведущий.
“Делаю радостно!” — молча Ведомый соврет.
Женщину так же помянет на холод грядущий,
песню такую же, может быть, не запоет...

Все одинаково — лица, знамена, награды,
братья, чужие, знакомые, дети, отцы...
“Делай, как я!” — оглушают немые команды.
“Делай, как я!” — по Вселенной кричат мертвецы.

Ты заверши, что я начал крылом и копытом —
врач, лесоруб, землекоп, фрезеровщик, поэт...
“Делай, как я! — не дается вторая попытка”.
“Сделаю, сделаю!” — я обещаю в ответ.

* * *

... Светофор чуть качался, как яблоко желт...
Я от женщины шел, я от женщины шел.
На углу — ну и ночь, не метель, а потоп! —
замерзал человек, распахнувший пальто.
Замерзал человек — то ли пьян, то ли глуп,
он стоял на углу и кричал на углу: —
Ты мне только пиши! Ты мне только пиши!
 А кругом — ни души, ни единой души.
Зеленели снега у закрытой пивной...
Он кричал — как корабль,
он кричал — как журавль...
человек... Я его обошел стороной.

* * *

“Досрочно?!” — “Прости, старшина,
что график питанья нарушу...” —
“Не бойся — большая страна
и мяса тебе и пшена
отвалит за милую душу!

А всё же, что в городе — в нем,
где Герцен и Гоголь в соседстве —
случилось, что, как под огнем,
ты драпал досрочно?!.. Ремнем
не драли тебя в малолетстве!” —

“Не драли. Я с матерью жил.
Она не была мастерица...
А ну, старшина, доложи,
ответь — сколько ты положил?” —
“Ну, двадцать, ну, максимум тридцать”.

“Куда улетает душа?” —
“Пусть братия эта святая...
Из всех, кто держал ППШ,
я знаю — никто ни шиша
об этом...” — “Мне в детстве китаец

сказал, что  моя и твоя
душа — это белое пламя...
подснежника... и воробья...
мильтона, судьи и ворья...
и разницы нет между нами!

Поэтому смерть — это миф!” -
“Ну это, наверно, в Китае!” -
“Наверно. В том городе мертвых одних
я встретил и бегством спасался от них,
вприпрыжку следы заметая”.

* * *

Левой, правой — единым путем
всей оравой как будто идем...
А на деле — привинчены туго
на краю поворотного круга.

Повторяя избитый прием,
мимо Смерти плывем и плывем,
лишь меняем штаны да ботинки
на краю этой черной пластинки.

Смерть лениво кого-то из нас
выбирает себе каждый раз...
Равнодушный, скорей беззаботный –
кто вращает сей круг поворотный?

На песке, словно нищий — клюкой,
что рисует моею рукой?
Это всё понимающий еле,
я устал от твоей карусели!

Пусть сейчас меня день или ночь
пожалеет и выкинет прочь...
Только жаль, что — легка на помине! -
не доеду я до Шаолини.

* * *

Так потихоньку милосердие
 к ним приходило иногда —
как на равнину темно-серую
приходит небо и звезда...

И в той купели, в той обители,
где — а ля гер ком а ля гер! —
вдруг замолкали победители:
хлеб не кормил, и спирт не грел.

Пространство это безвоздушное,
с молитвой схожее в цене,
ему шептало под подушкою
в неслышной ухом тишине:

“А нам с тобою не состариться,
наш вечный дым и тонкий лед
кому-то третьему достанется —
лишь мышка хвостиком махнёт!

И вот поэтому все чаще мы —
как раздеваясь на ветру —
осуществляем шелестящую,
на вид пустячную игру...

Бумага стерпит — не рассыпется
в таких слоях, таких слоях,
в которых мертвыми насытится
земля моя, земля моя...”

* * *

На отработке — ближний бой:
пройти, чтоб руки — на затылке —
и с ходу выстрелить собой,
как будто пробкой из бутылки.

Не — школьный ринг, не — верный гроб,
не — просто крови по колено.
Всего лишь — низенький окоп
и три усталых манекена

с таким брезентовым челом,
что им запомнилось едва ли,
как их рукою-топором
три поколенья убивали.

А я запомню до конца
себя в заломленном берете
и три рисованных лица —
как трех врагов на всей планете...

Как будто дело в них одних,
что ничего им не прощалось,
и расстояние до них
 все сокращалось, сокращалось.

* * *

Десантники любимое запели:
 “ Мы всю Америку оденем в галифе,
к ядреной матери закроем все кафе!”—
но песней насладиться не успели...

О Самарканд, приветствую тебя,
твою жару, твою ишачью хватку!
Ты сверху был похож на плащ-палатку,
которую и мухи не едят...

Товарищ крикнул, песню не жалея: —
“Ну, кто куда, а я так на урюк!” —
и головою вывалился в люк,
напомнив мне замашки Веверлея.

Мы все его последовали курсу —
архангелы, погрязшие во зле —
но нежность к запрокинутой Земле
нас догоняла через сорок пульсов.

На Землю возвращался блудный сын,
и доброта топталась у порога —
та доброта нам стоила немного:
всего лишь преждевременных седин.

Висели мы меж небом и землею —
ее цветы в тяжелых сапогах,
и рвался нам навстречу Самарканд,
и пахло жизнью — хлебом и золою.


КАПИТАНЫ

Живут они, не тужат —такие времена! —
играют, а не служат:погоны, ордена...

На север уезжают спокойно, как на юг,
их жены провожают, на цыпочки встают.

Чего там огорчаться, недели не пройдет,
и можно возвращаться —пустячный перелет!

А капитанам помнится,  сегодня и всегда,
красное солнце, белая вода,

высокие заботы вечной мерзлоты —
подземные заводы, бетонные ходы,

где не спасает часто свинцовая броня
от тихого несчастья без дыма и огня.

В палату капитанов поправиться зовут.
В палате капитаны живут и не живут.

Домой приезжают смущенно — как без рук,
и жены не рожают — любовников берут...

Уходят капитаны без чая по утрам,
ходят капитаны за смертью по пятам...

Короткая стрижка. Чеканные слова.
Медовая коврижка. Седая голова.

* * *

С каждым шагом, с каждым взглядом
расцветает что-то рядом.
Что-то рядом говорит: “Не в тебе огонь горит!
Ты печален и несчастен, потому что непричастен —
календарь как бы стенной — к этой жизни за спиной.
Откликаешься на даты, на итоги, на зарплаты.
А единственный итог — распустившийся цветок!
Не печалься, не казнись — просто резко оглянись!”

* * *

На поле было столько трав,
что нам хотелось кувыркаться,
и пить вино, и целоваться,
законы армии поправ.

На поле было столько трав...
Менялись имена на клички —
как будто пришивались лычки
для возвышенья в новый ранг.

В ранг садоводов и зверей,
в круги деревьев и поэтов,
в собранье доброе предметов
 живой коллекции ничьей.

Там и пропала наша рота:
ее с опушки и небес
атаковал огромный кто-то —
с березками наперевес.

* * *

—  Надавать бы тебе по ушам,
да боюсь рисковать партбилетом...
Коль у нас разговор по душам —
я не знал, что такая лапша
проросла у тебя под беретом!
Обещаю без всяких затей —
тренер самых элитных частей!
 И не пыльно, не дымно, не жарко - 
ну на кой тебе эта гражданка?

- Я не знаю... Комар в янтаре —
и тепло и светло... только вязко...
Полыхнет дембель мой в сентябре
над дорожкой, что вся в серебре,
и наступит, быть может, развязка.
Мне когда-то китаец Ху Линь
рассказал о горе Шаолинь,
чтобы долго мерещилась детству
с Фудзиямой горой по соседству...

- Понимаю. Примеров таких
миллион: ниндзя в черной рубахе,
достающий мизинцем троих...
камикадзе Пирл-Харбора — их
 замполитами были монахи.
Но ты ищешь добра от добра —
ни семьи, ни кола, ни двора!

- Я не знаю... Кто нами играет,
за меня без меня выбирает.

* * *

Здравствуй, дом, обитель древняя!
Здравствуй, ладушки-лады,
выходящий над деревьями,
как по пояс из воды!

Для тебя семнадцать саженей —
не морская глубина...
Сколько нас в тебя насажено,
Выборгская сторона!

Твоего среди жилплемени
был товарищ молодой —
вне пространства и вне времени
возвратился он домой.

Всяк успел прибарахолиться —
утвердиться на земле,
в Туле он пока и в Холице
уплетал не крем-брюле...

Выжил в тридесятом царстве он
под названием «Десант»,
где для пользы государственной
обучался чудесам —

по-венгерски разговаривать,
ложным почерком писать,
с левой-правой отоваривать
и на косточках плясать.

А себе, коль дело скверное, —
твердым пальцем под кадык...

Здравствуй, дом — обитель древняя!
Здравствуй, ладушки-лады!