Сборник 5

Торопливая вечность (часть четвертая)

Стихи по заданию

Председатель ЧК

1.
Начинается песня, как будто срывается каска,
и легки сапоги, и команда тебе – не указка:
оформляется праздник души,
но прекрасная эта работа –
торжество озаренья и пота –
обрывается, и поспеши
породниться с водою и птицей -
обрести и утратить поля –
для тебя на секунду годится
всё, что названо словом ”Земля”!

Начинается песня и властно становится делом,
словно взятие почты в семнадцатом – красном и белом.
Надо петь по закону сосны:
постоянно в жару и морозы.
Легче петь по закону березы,
если жизнь танцевать от весны.
Только Родины строгий экзамен
передышку отводит плечом –
потому-то на вечный гекзаметр
каждый зрячий Гомер обречен.

Продолжается песня, как будто судьба морехода
порывает с пространством и якорь бросает у входа:
расплывается просто “Земля”
и врывается Родина в строчку –
знамя – в небо и совесть – на бочку!
Покажи, сапогами пыля,
что ты стоишь в штыке и лопате,
в перебежке под беглым огнем...
у солдата...солдатом...солдате –
лексикон жарких наших времен!

Обрывается песня, как будто в молчаньт великом
ледееет народ перед тем, как обрушиться криком –
человечья вздохнула гора,
и в погоне за сходством потрета
живописцу плаща и декрета
крупным планом закончить пора:
человек –то далекий, то близкий –
отражается в Млечном Пути...
Разрешите, товарищ Дзержинский,
по горе Вашей жизни пройти!

2.

Четыре года нарочито медленно
из детства ускользая по пятам
за Родиной он шел. И было ветрено.
И утренне. И трепетно рукам.
Священником хотел он быть, священником,
а с небосвода – оторви да брось! –
воистину глумясь над всепрощением,
свисала Лодзь, как бы живая гроздь
отчаянья и сытости, и правыми
и левыми Господь мир наградил,
чтоб друг детей – семиголовый браунинг –
на улицах рулады выводил,
и вроде наваждения бесовского
сжигали каждый день его дотла
Рудницкого, Бардовского, Оссовского
пробитые нетленные тела..
Еще гадал он:– сбудется – не сбудется,
а в храме с паутиной по углам
святые – от народников до бундовцев –
сновали, как по рынку здесь и там.
И в час закатный – час академический
познания, покоя и добра –
земля горела под Его Величеством
сегодня раскаленней, чем вчера...
Для нас – стократно крученых и ломаных –
секретом поражений и побед
три таинства остались Соломоновых –
путь к женщине, на небо и к себе...
Стуча по частоколу биографии,
ломая шаг и другу и врагу –
о чем ему года протелеграфили,
судьбы его коснувшись на бегу?..
И – шопотом.  И – свет притушен в доме.
Над пеньем птиц, над шорохом травы –
Девятисотый. Кличка астрономек.
Центральный комитет. Союз Литвы.

3.

Кем положено, чтоб – оставляя распаханный праздник
за спиной  - как на выхлопе шел человек
через ушко игольное , тернии или соблазны,
через белые руки сибирских простуженных рек,
через что-то такое, что нами зовется “во имя”?
Забубенная птица в разгаре июльского дня
эти гордые песни, что мы называем своими,
нам прекрасно напела, надсадно под сердцем звеня.
Сумасшедшая птица, живая душа хрестоматий,
пошабашим три смены -  взведенные, словно курки!
О свободе и выборе, заповеди и расплате,
раскаленная птица,  сыграем в четыре руки!
Далеко протянули поэты страну разговоров,
где формальный порядок возвышен над сутью времен...
Если пороху хватит – я выстрою маленький город,
и на площади грязной Десятый свершу павильон
Цитадели варшавской, и запах казенной посуды
смоделирую, и лошадей и казаков найду,
чтоб на плошади той, как в жестоком театре абсурда,
лупцевали нагайками зрителей в первом ряду...
Мы рассядемся шумно – капризное племя поэтов,
под сурдинку и завидно лучшую жизнь проживем,
мы не солнцем твоим, Революция, будем согреты,
а твоим опалёны земным и неровным огнем.
Нам трава пропоет: ”О весна, без конца и без края..”.
Уходящую Россола душу в ладошках студя,
по булыжнику и по-саперному – не спотыкаясь,
понесет его Феликс, и приобретая себя
а этом горьком балете апостолов и прокуроров,
я отпряну от памяти – где ты была столько лет?!..
Если пороху хватит, разрушу я маленький город,
для которого места в сегодняшней трезвости нет.
Узкоплечие мальчики – лучшие дети Сатурна –
вас каким прямиком человечность вела через ночь?
Для чего вас посмертно и в сквериках ставят скульптурно,
если мы все равно вам ничем не сумеем помочь?
Этр время вбирало живых, как в рыбацкие сети,
и ни люди, ни звезды заполнить его не могли:
распускались цветы, подрастали, как водится, дети,
самолеты взлетали и реки сквозь земли текли.
А по каторгам – страшные и в сапогах не по росту –
запевали надежду, что всех через год или два
справедливость найдет и, охрипшая на перекрестках,
Революция-птица вступала в нептичьи права.

4.

Написаны книги. Диссертационны они:
в них столько страстей и событий и подвигов разных
в согласии с формулой  “В красные страшные дни
славно вы жили и умирали прекрасно!”
По этим страницам любую судьбу проследи –
все сказано, сыграно, взвешено, крашено, спето...
На том и стою – двух великих времен посреди –
как волк посреди бесконечного санного следа...

И припоминая, а правильней – от фонаря,
не в лучшее, а в достоверное набожно веря,
я вижу затылком – портянки меняет заря,
и новое время – нарочно не сыщешь новее –
подходит ко мне в сыпняке и шинели до пят,
и сестры мои за колючей осьмушкой стоят...

И сорок чекистов, и тысяча, и миллион...
Одетые в кожу посланцы короткого мига...
Прибудет патрон и убудет закон и батон –
простые секреты в живом равновесии мира.
Но это потом. А сегодня, листы шевеля,
В архивы и памяти врезано, хоть бы и косо –
“Исая Исаича Павлова – расстрелять
за злостную клевету и доносы...”

И сорок чекистов... да что это за наважденье –
как будто по центру, а все не о том, не о том!
Остынет Земля, и броженьем заменят рожденье,
и все же – заветная – в этом бульоне пустом
останется искра: моложе и в пешем строю
кружила нам голову классовая справедливость,
и мы принимали счастливую долю свою –
по вобле и правде на брата в обед приходилось!

И все принимая – пусть только настанет черед –
во всем сомневаясь, что трезвым не взвешено глазом –
пусть новый Дзержинский нас через века позовет,
мы встанем опять – только маузер сменим на лазер!
 

5.

Распахивал времени плуг, запахивал, ставил на место...
Сказали нежданное вдруг с трибуны какого-то съезда.
Я в школе про многое знал и вечером по воскресеньям
повадился в Мраморный Зал, как будто души во спасенье...
Среди тонконогих невест и гаванских мальчиков грубых
мой дядька, известный окрест, наверчивал шапки и шубы.
И я, чтоб копейку сберечь, входил к нему ради билета...
Звучала степенная речь обычно про то и про это,
но как-то совсем желтолиц, как свечка в подвальчике низком,
с кис-кискою, словно артист, он странно сказал о Дзержинском:
“Короткую песню – споёшь, короткую быль – угадаешь,
короткую байку – соврёшь, короткую боль – прорыдаешь...
Вся жизнь – как синица в руках, и только за розовым фоном
Его не оплакать никак – ни дождиком, ни патефоном...”

Потом он ругнул молодёжь, потом, словно бы поневоле,
скаал, что куда ни пойдешь,  приходишь на Марсово Поле...
Что вроде Косая близка и скоро увидится с теми...
Нелепо звучала тоска под дальнее соло Лундстрема...

6.

Простой, как булыжник, закончился век,
повымерли наши отцы, как бизоны –
в небесное царствие короток бег
под пулями метких стрелков Аризоны...

Вернутся отцы – равнодушные к нам,
и к нашим восторгам, и к нашим смятеньям,
уместятся в дом наш с грехом пополам –
чем ближе к закату, тем больше их тени...

Приходят отцы – бородищи торчком,
и мы понимаем в молчании долгом,
что было геройство в борьбе с Колчаком,
и было геройство в борьбе с Наркомторгом.

И комната снова тревоги полна,
как будто бы в год беспокойного Солнца,
и подвиг диктует большая страна,
наш свет на которой клином сошелся...

Усните, отцы – молодого вам сна!
Пусть доброе время разгладит вам лица...
Заделаны щели, и крыша прочна,
и в доме уже не скрипят половицы...

Лишь где-то от пола и до потолка,
а может, от Выборга и до Марса,
заснул до поры Председатель ЧК –
 важнейшая доля критической массы...

* * *

В далекие страны на “Шерри о’Грант”
уехал Писатель, уехал Талант.

Уехал Писатель – лицо в бороде –
в зеленые дали по синей воде.

На Родине – смутно работать и жить,
уехал Писатель искусству служить,

и Родина больше его не ждала,
ши лаптем хлебала и лыко драла…

Писатель учился. Писатель искал,
Писатель высокие книги писал

большого таланта, любви и ума,
а Родина – хоть виновата сама –

суглинки пахала на женских горбах,
детей хоронила в недетских гробах.

Но верил Писатель, что правда из книг
водою прольется всем за воротник

и все образуется – вздрогнет Земля,
счастливыми станут леса и поля…

Варился на Родине – невпроворот! –
до книжек таких неохочий народ:

ему бы – винтовку, ему бы – паек,
а он разберется, про что кто поет…

Писатель кончался. Писатель старел -
рукав истрепался, и садик сгорел –

на Родину длинные письма писал,
что очень от яркого cолнца устал,

а Родина кратко писала в ответ,
что, в общем, полезен тот солнечный свет.

Те письма встречались, как двое глухих,
и не было, не было писем других.

Но все на Земле обретает конец,
и понял Писатель, и понял Мудрец,

что Родине хватит шестнадцати строк.
Шестнадцати строк и пули в висок.