Коридор

Лейни сидит на металлическом ящике. Внутри может находиться все что угодно, но это ему мало интересно, заглядывать туда он не собирается. В таких обычно держат песок на случай пожаров, но это обычно снаружи, а внутри помещений он не видел. Но памятуя о том, что он много чего не видел, или скорее мало что вообще видел, он не удивляется. Удивляться чему-либо в этом месте бесполезно, если он и не видел мира, то уж больничных коридоров насмотрелся вдоволь. Лейни сидит на металлическом ящике в больничном коридоре, выкрашенном розовой краской, и думает о том, что это не очень хорошая идея, сидеть на металле, приближая возможность визита простатита или геморроя, не очень хорошая идея красить розовой краской все подряд в больничном коридоре, в том числе ящик. Но ждать ему довольно долго, сесть больше некуда, заняться нечем, и он созерцает, дрейфует, вычеркнув себя из картинки, оставив иммунную систему в одиночестве бороться с холодом ящика, оставив идеи о розовом цвете немытых стен, где грязь видна особенно явно. Почему они всегда выбирали эти отвратительные цвета, розовый, зеленоватый, и обязательно светлые? Яркий свет ламп давит розовым отражением по мозгам, и он убирает на дальний план и это. Больница детская и стоматологическая, все стулья заняты родителями и детьми, в ожидании, в страхе, суете и уговорах, паническом оцепенении. Кто во что. Дети восхищают Лейни. Своей реакцией восхищают, слишком правильной реакцией на происходящее, они кричат и плачут, совершенно открыто, до истерик. Они молоды и полны жизни, им нравится жить, в отличие от их взрослых оппонентов, смирившихся уже со своим, пусть и медленным, но от этого ни чуть не менее неотвратимым умиранием. Недавно зародившаяся жизнь торжествует криком, ей непереносима сама мысль о смерти, отвратительна боль, предваряющая ее, внушает ужас, поднимающийся тошнотворным комком по спине, один вид всех этих тележек с инструментом, людей в белом одеянии и марлевых повязках, хищных сложных машин, виднеющихся из открывающихся дверей. Детям нравится жить, они выбрасывают свой страх слезами и криком, им нравится жить, находя нечто новое и удивительное в каждой минуте, они наделены даром находить это новое, и коридор этот, сжимающих в своих объятьях тисками, с минимумом новой информации, страхом неизвестности, заочно уже не несущей ничего приятного, должен быть для них испытанием не меньшим чем сама врачебная пытка. Взрослые мало интересны Лейни. Слишком понятны, примитивны, искорежены и изувечены жизнью. Они представляют собой плод собственных компромиссов, и однотипных часто, компромиссов, написанных в глазах, строении тел, реакциях на события, однотипных по строению, и что самое печальное, совершенно бесполезных и глупых. Лейни считал себя умным, вплоть до настоящего момента, свои компромиссы считал оптимальными, выбранными из максимально возможного числа вариантов, и потому, наименее болезненными, обходящими самое главное, сердцевину его самого. Желание жить. Но сейчас он в депрессии. Как бы ни обходил он, убивающие его желание удары внешнего мира, как бы ни прятался под броней, с частью жизни расстаться все же пришлось, смерть, из внешнего мира требовала своей части пирога. И получала. И вскоре получит еще, не просто же так сидит он в больнице. Ему хочется видеть мир детским взглядом, вечно удивляющимся и новым, хотя он и знает, что вернуться практически невозможно. Но ведь можно попробовать, хотя это и будет совершенным безумством в глазах окружающих взрослых, заорать во все горло или расплакаться, и снять нарастающие усталость, депрессию и страх. Впрочем, он не делает этого, не желает становиться в центре их внимания по столь ничтожной причине, у него есть другие идеи. Стоило бы, возможно, рассказать детям, что они правы, единственно и безоговорочно правы, правы своим правом жизни, естественной не задавленной еще реакцией, в отличие от уже умерших взрослых, может быть кто-то больше кто-то меньше умерших, но от этого не менее мертвых. Дети еще движутся к собственному раскрытию, градиент их, вектор, направление – жизнь. Взрослые сворачиваются, теряют гибкость и механизируются в реакциях и желаниях, задавливая все что показалось им неосуществимым на пути, пряча глубоко-глубоко, не позволяя себе даже мечтать, увязая в губительном этом процессе, все более неотвратимом и затягивающем. Пути в могилу. Многие вырыли их уже при жизни, в панельных коробках, свернувшись в одиночестве, признавшими свое поражение, пусть и не сознательно, без этого цинизма в лицо самому себе, но всеми действиями демонстрируя это для наблюдателя. А Лейни внимательный наблюдатель, он был таковым, и останется, и может, в награду ему, а не в проклятие, дан этот дар, – дар странника, не упускающего ничего, относящего все на свой счет. Ему жаль живых мертвецов, но это светлая и не тягостная печаль, ничего нельзя изменить, все однажды рожденное должно умереть, и сам он не исключение. Он слишком близко знаком с этой острой полосой лезвия, первородной силой, вырывающей любого живущего, переносящей сквозь миры. Он играет с ней, идет по лезвию, нет для него тайны в местонахождении моста тоньше волоса и острее меча, здесь и сейчас проходит этот мост, и он идет по нему, идет здесь и идет сейчас. И только так ощущает Лейни себя живым, лишь когда слышит дыхание этой, отнюдь не старухи, а молодой, хотя и фригидно-холодной девицы, обещающей себя победителям. Проигравшим же достается мерзкая старуха, и что самое страшное, достается при жизни. Но не нужна ему эта холодная возлюбленная, не жаждет он слиться с ней в поцелуе, смерть его не должна оказаться окончанием стражи бытия, а должна стать короткой паузой перед новым рождением, с еще более сильным желанием жить. Желанием жизни ребенка. И сидя здесь, в розовом мерзком коридоре, на холодном металлическом ящике, он понимает природу людей, их страхобоязнь, неспособность сделать шаг в бездну, шаг которого он всегда избегал и сам, вплоть до сейчас, страх оторваться, встать и пойти сквозь этот страх смерти, не менее нелепый чем страх чьих-то мнений, и собственного в том числе. В  этот момент понимает он другой страх, делающий тот, пошлым и глупым, с какого-то другого уровня бытия страх, – умереть заживо. И с этим понимаем, встает он с ящика, навстречу женщине с его рентгеновскими снимками, берет их и улыбается, совершенно искренне, по-детски улыбается, не только ртом и глазами, но и всем телом, в чуть заметном поклоне, улыбается женщине заслужившей это, потому что видно в глазах ее свое понимание этой проблемы, – чересчур часто она имеет дело с детьми. И сама она улыбается, и незаметны морщины на лице, она молода более сильной молодостью, внутренней, своей собственной нужностью здесь, и она знает об этом, и необъяснимое это знание, дает ей силы. И не даром погнали его за снимками сюда, а не куда-то еще, не бывает совпадений, не просто последний квалифицированный специалист ждал его, но и сам себя, ожидал он в этом коридоре, таком неприятном на вид. Маленький мальчик, забытый где-то на перронах каких-то жизненных вокзалов, бессчетных остановок жизни, давно ждал его здесь. И с упавшей тяжестью, давившей ему на плечи последнее время, упала и горечь, медленным ядом убивавшая его, тянущая в могилу, горечь потери. И с легкой, пружинящей походкой вышел он в проем дверей к посветлевшему вдруг небу, сохранившему серый свой цвет, но после давящего на виски коридора, желанному и легкому. Лейни выходит, оставив за спиной извечную борьбу жизни и смерти, прошлое больше не имеет над ним власти,  и есть еще время. Его Бог вновь с ним. Дрейф завершен.