Прогулки в окрестностях Варны 2001

 «Литературная учеба», 2001, № 4, июль-август.


Пять прогулок в окрестностях Варны

1. Битые Камни

Бред природы, сухая изнанка земли живой,
сад камней… не точнее ли – сад корней
тех деревьев Дантовых, прущих вниз головой,
выгрызающих твердь – ух, какие вспухают в ней
потаенные сласти, плоды, грозди чужих миров!
А подземные розы со скрежетом режут тьму,
все сильней впиваясь, защитный гранитный кров
проходя, как алмаз по маслу – и видимо, потому
дальше брезжит изнанка моря со щупальцами медуз
и клубками спрутов – окаменей, замри!
Если это лишь край, бахрома, цианистой крови вкус,
жуть фестончатых мантий – то что же тогда внутри?
Дуя в трубы, фальшивит зной, и органный вой
над песком бликует, но эта вода мертва.
Это адский сок, и, пылая, вплелась в песок
ртутной дрожью охваченная трава.
Видно, Битые Камни – не артефакт, но фон
неэвклидовых форм, черепашьих премудрых век.
Я не сплю, но вижу четырехмерный сон,
в нем я кто угодно, но только не человек –
трафарет медузы, осколок розы, живой кристалл,
Муспелльсхейм – огонь, родившийся изо льда.
Говорят, у богинь и со смертными флирт бывал?
У богини – да, у валькирии – никогда.
Дальше – край геометрии, черный квадрат, пробой.
Тяжелей руды серебрится чужая кровь.
Мы из разных снов, мы из разных миров с тобой.
И Творец – один ли?
Какая уж тут любовь…


2. Лестницы

Тодору Игнатову

Я не умею про любовь.
Я ничего о ней не знаю.
И холодит пустую кровь
чужая музыка сквозная.

А в жгучий рай меня вели
совсем иные приключенья -
расплавленный пейзаж Дали
и Эшера пересеченья.

Взыскует формы пленный дух,
сечет пределы и границы.
Я в ленту Мебиуса вдруг
могу отчаянно влюбиться.

Геометрический каприз
движеньем голову закружит,
одновременно – вверх и вниз,
неважно – внутрь или наружу.

По тайным лестницам дворца
скольжу, послушна чьей-то воле
и своеволием Творца
опалена до сладкой боли.



3. Старый дом

Мы течение жизни по воле своей обычно менять не вправе,
но бывает – очнешься и ужаснешься яви.

Помню, помню -  давным-давно я здесь жила-поживала
и на медные ручки дверей легкой рукой  нажимала.

Повторяла узор каминной решетки пальцем неоднократно.
От разбитой чашки на мраморе дворика до сих пор кофейные пятна.

Еще одна малая родина – сколько же у меня их было!
Возвращаюсь – вспомню, уеду – опять забыла.

Сколько лет этот праздный очаг стоял без меня, остывший?
Века два, должно быть… Что делать хозяйке бывшей,

отошедшей на время (а счет векам, не минутам !),
в доме, где давно уже пахнет чужим уютом?



4. Праздник Трифон Зарезан
 
                Галине Климовой

Обрезаю лозу – изумляясь судьбе, обрезаю.
Виноградные страны – совсем не моя колыбель,
но от счастья горю, изумрудный орех разгрызаю,
пока влажный норд-ост на озябшую дышит свирель.

Предвесеннее море по-зимнему смотрится черным,
но пейзаж лиловеет и ходит камыш ходуном,
и пример подает мне пейзанка в наряде фольклорном,
узловатые корни кропя прошлогодним вином.

Там, под серой корой, ранка зелени выглядит дивным
обещанием жизни, намеком на радужный кров.
Обрезаю лозу, прозревая – совсем не наивны
ритуальные игры во славу грядущих пиров.

Я кружусь в хороводе, хоть точных движений не знаю,
незнакомые песни со всеми пою горячо.
Двум отчизнам не быть – но когда замордует родная,
нам чужая страна бескорыстно подставит плечо.




5. Миндаль

Атанасу Стоеву

Розовый дым миндальный стелется вдоль воды…
Звук самолета дальний сводит на нет следы
праздничной авантюры, вылазки в райский сад –
в тот, где опять соблазнилась, дура, ангельским словом «брат».

Встреть меня, бога ради, угости да утешь!
Нет же – в плетеной ограде боишься нащупать брешь,
подросток седоголовый, романтик за пятьдесят.
Смотри, как над бреднями Казановы яблоки звезд висят!

Миндальничай, коли  рядом – но этот воздух густой
уже прорастает ласковым ядом, синильною кислотой.
И путь не кажется длинным, как вязкий ландшафт Дали,
вдоль золотой миндальной долины со светлым окном вдали.

Там возраста нет, и пола, и отставлены имена,
(но вся воздушная наша школа одним тавром клеймена),
и белый взмах осеняет плечи, и яблока нимб незрим…
До встречи, несбывшийся брат, до встречи – вот там и договорим.








* * *      
Марии Овчаровой

Горит Болгария. Свирепый суховей
рвет грудь ее. Над черными горами,
сгущаясь в плоть, меняются мирами
исчадия неведомых кровей -
так страшен дым, и вкрадчивое пламя
вгрызаясь в лес, ликует меж ветвей.

Коллеги ловят кайф. Наш стол - в саду.
Под лампой - мошкара. Мария руку
к лицу прижала. Радуясь друг другу,
поэты рвут подметки на ходу -
стихи и тосты следуют по кругу,
но чуют ноздри дальнюю беду.

Мария, песню Добруджи своей
спой для меня - сейчас нас только двое.
Ночь в силе, словно заговор теней.
Как горький дым, висит над головою
трагическое пенье горловое -
почти тирольское, но глубже и больней.

Мария, плачь! Мария, говори -
так сбивчиво, так горячо, так яро -
о черных пятнах, о чуме пожара,
увиденного честно изнутри.
Дрожа и задыхаясь, как от жара,
сестра моя, Мария, говори!

Пассионарный лоб твой золотой,
цыгански-смуглый, светится так ярко,
что не видать мне лучшего подарка,
и по кострищу, споря с темнотой,
Болгария плывет, как нестинарка,
тревожной обжигая красотой.