Зёрна зурны

Анатолий ГОЛОВАТЕНКО


Зёрна зурны


Я.Ю. — и иным кастоправам


Я пришёл из другой страны…
Николай Гумилёв

...Хоть понаслышке, но знакома,
И не совсем со стороны...
Ярослав Смеляков


Пока горло Хармса бредит то бороздой, то бритвою
и в предчувствии Бродского бродит навзрыд Пастернак —
мы обойдёмся без битв — не молитвами — просто ритмами,
просто рифмами. И Чуковский простит Уитмена,
и Кантемира прельстит чужая ему страна.
Это странно — но в ритме странствий
пританцовывает невпопад
то ли дервиш, то ли дербанутый выкрест,
то ли ****юк, заторчавший в трансе
и утративший Божию искру, —
но из всякого текста торчат уши Упанишад.


* * *

В этой дурке уместней сказаться буйными —
пускай тихие лыбятся-злобятся.
Раз полюбится — дважды стерпится. Поторопится пусть,
покоробится
тот, кто время считает уймами.
*** вам — а нам хоть сейчас уподобиться —
в неуёмности — всем юродивым.
Ум за заумь, но теплится вроде бы
пара фраз — и пускай пародия,
а совсем не презумпция славы.
В драке нам не остаться хорошими, —
но не совестно, званым-непрошеным,
подкатиться к принцессам с горошинами
и уйти от опеки-облавы.


* * *

Мы привыкли обходиться без зубной пасты,
а напасти для нас — что в пасть чуингам.
Мы десятком строк выправляем касту —
Варну кшатриев, пристрастившихся к деньгам.
Не горюньтесь — останетесь при своих козырях,
и будут розовыми рубашки карт,
и позорный валет свалит с рук, и прозою
вам объяснят про азарт и фарт.


* * *

Уныние, конечно, — смертный грех.
Огрех не счесть, но памятно поныне,
что ад составили совсем иные —
пинай их в зад. А после из прорех
в чужой судьбе мы прочих напрочь кинем.


* * *

Мы давно уже не цветы
на забытом судьбой фестивале.
Мы сквитались — поставили vale.
Я квиток возвращаю. А ты
Продолжай — будь вальяжной. Мы свалим —
только вместе. На книжном развале
мы не сыщем с тобой правоты.
Всем привет. Поминайте как звали.


* * *

Приверженность к пристрастному пространству —
ко времени пристойна, но за фук
я оставляю город. Длится пьянство —
и странствий отзвук пристальней, чем звук
трезвеющих мелодий мелодрамы,
в которую мы влипли — текст для двух
настойчивых в посылках персонажей.
В постылой пьесе сцена — та же рама,
в которую не втиснешь ни пейзажей,
ни натюрмортов. Город так же глух.
Из панорамы нацедить полграмма —
уже успех. И пусть усохнет слух.


* * *

Прикорнёшь — и опять невпопад
себя вспомнишь — пусть вспять — на закорках
у забытого деда, который не в лад
выводил матросов с затопленной лодки.
Переборки врасхлёст, переборы не в такт —
не реляции — так себе тексты.
Победительной поступью — или с ходу в пятак,
или просто пропасть — и пускай не за так...
Всё мористее время и место.


* * *

Циклевать паркет безнадёжнее,
чем составлять циклы
из проходных стихов,
подобранных наугад
(что гадать — чей здесь такт не в лад
и чьи ритмы назойливо тикали),
из стихов — глаз даю, хоть выколи —
отобранных у сыкливых прохожих,
осторожно остриженных ёжиком
и понятных до потрохов, —
и у тех политиков,
которые так и не вникли,
что Никею без Александра
не возьмёт никакой диадох,
что не всякие плоские мантры
превращают тупых аналитиков
в толпу эпигонских пройдох.
Впрочем, Александрию Египетскую
незазорно ведь взять напрокат.
Пусть атомная электростанция будет липецкой
или совсем уж припятской —
Апокалипсиса суррогат.

Македония — Бог с ней, но Даррелл — с Александрией.
Квартетом — по рейдам. Пусть реют штандарты,
и сквозь реи нам мреет какой-то античный колосс.
Плотники сладили палубу. Марево мы покорили,
куревом запаслись. Осталось исправить карты.
Мрия — хохляцкая блажь. Ну а гладкопись —
вроде поп-арта.
Мы по паркету скользим. Жаль, что маяк безголос.


* * *

Мы кажемся вальяжно-важными,
но — на самом деле — приважены ворожеями.
А если и представляемся отважными,
то только на светских раутах,
где, впрочем, сподручнее слыть страдальцами
или отошедшими от дел нетопырями.
Кажимость — веский повод оказаться в ауте,
в хлипком мороке, цветастом узорочье,
но не стоит держаться за поручни,
хлопотать лицами, топырить пальцами
и к верблюдам торочить иголочное ушко.
Всё равно зависаем ведь в каждой яме,
куда угораздимся рухнуть,
и по лужам ходим пешком.
И если уж не вышли ни рожами,
ни в люди — привычно тухнуть,
Останемся, бля, прохожими —
из прихожей в коммунальную кухню.


* * *

Контаминации непристойных жестов
порождают реплики — для кукольного театра.
Коннотации взглядов — поверх фиесты —
то ли зима в Фиальте, то ли вдоль шествий
унылые ликторы ускользают в атрий,
где давно усох в прибамбасах бассейн.
Слова прорастают порой на безлесье,
Норовят на безрыбье пятиться и блестеть.
Путь из зёрен в колосья затейливо-лестен.
Гусар на парадной лестнице навязчив, но всё ж уместен,
и пусть он ещё корнетом начал бузить и лысеть.
Шудра привычно безвестен, но помнит, что борозду
надо тянуть до моря,
а дальше только русские быструю любят езду.
Они верят, что мир просторен
и в нём поперёк проторены дороги для удальцов.
Земледелец задумчив. Путник уклончив. Проворен
бывалый моряк на вантах.
Облезлый распутник тщательно лечит чресла.
Солдат, потерявший свой ранец,
уже не хочет маршальского жезла.
Непросто пахать на пуантах,
Но зато опаляет танец
Поле словесной пыльцой.

Босяками рассеянными стали сеятели — бывшие кшатрии.
Неприкасаемые приучились косеть
с одного косяка — и, коснувшись бутылки,
пылко спорят, где bene, где patria.
Ubi urbs — там и orbis. Где сеть —
там и рыба. Рыбарям на баркасе не валко, не мылко.
Статный гусар, пошатываясь, поигрывает курком.
Чуть скривившись, на берег сходит Иван Барков.
Чем в словесность без мыла — лучше, не глядя, в ****у.
Грустный Брюсов в глаза смотрит бритым затылком.
Мариенгоф с марионеток тщетно требует мзду.


Декабрь 2000 г.