В поисках вдохновения

(сон в плацкартном вагоне поезда
Санкт Петербург - Москва)

писалось это для Женечки Телицыной
(ведь если бы не её абсент…)

«Смысл моего творчества – отобразить возможности и стремления человека пропорционально масштабу Вечности»
Уильям Берроуз


***

Под грохот монотонный железяк,
Под сотрясания пола замызганного
Высасываю пять бутылочек подряд
Краснодарского портвейна неизысканного.
По стеночке из тамбура в вагон
Иду – я вовсе не шатаюсь –
Ещё бы нижнеполочную бабку не задеть,
К себе наверх взбираясь.
Если буду рвать, то только вниз –
Туда на столик, аккуратно газетой
Застеленный – не спускаться ж мне
Опять – нет! а можно и в пакет – способ проверенный.
Я с претензией на стихотворный дар;
Полупьяно брежу о смысле творчества;
Я сегодня с девушкой порвал
(И напился то от одиночества) –
Всё в сознании смешалось и во сне –
Клеточки работают пропитые – странная
История пригрезилась мне,
Образы какие-то уже избитые:

***

Я, чтобы полностью поэзии отдаться,
Лишь музе жизнь всю посвятить,
Движеньем воли душу отделил от тела мяса
И в странствие отправил – мир весь изучить.
Да, лишь познав всю красоту природы,
Лишь побеседовав со всеми мудрецами,
Смогу поэта отличить от сброда
И чувства выразить свои словами.

***

Душа моя без тела не скучает –
В астрале Вечности теперь она –
Ей гимны петь любви никто там не мешает,
И не дурманит дым от гашиша.
В пески Аравии отправилась сначала –
Узнать о жажде, грусти и нужде;
Нельзя смеяться там – она молчала –
И бредила лишь о воде.
Да, вдохновенья влаги не хватает –
В отчаянья пустыне её нет –
Жар пресыщения всю жидкость иссушает –
Попав сюда, умрёт любой поэт.
Мираж любви вдали –
Душа туда стремиться –
Бежит и падает – кругом одни пески;
Лишь в вышине кружит надежды птица,
Да облако напоминает о дожде.
В индиго, раскалённым солнцем, неба
Манит оно меня спасения надеждой –
Ей внемлет жизнь провяленного тела
И разум – он пока что не повержен.
Оазис правды, очищенья
Достигнуть сложно – путь далёк;
Я запер сам себя в гламурности темницу,
По глупости был сам к себе жесток.
К религии примкнуть мне каравану
Не хочется – я выберусь и сам;
Священник за умеренную плату
Берётся показать, пройти как по пескам.
Гадюка, извиваясь гибким телом –
Искрится чешуя на солнце так прелестно! –
Ползёт ко мне – готов поганый яд – и между делом
Собою на песке выводит арабески.
Душа иссохла вся и,
Умирать готовясь,
Раскаялась во всех своих грехах;
И сразу же, о чудо, очутилась
В яванских девственных садах.

***

Осталась бы навек в тех кущах райских –
Играла бы на арфе золотой –
А нимфы бы кружились в вихре танца,
Нектар ей приносил бы негр молодой.
Лазурным небом там пленится взор,
И воздух полон фимиамом,
Искрятся радугой луга вокруг озёр,
И по утрам туман над ними пряный.
Увы, блаженству вечно не бывать –
И скоро исчерпав все темы,
Не смог о рае больше я писать,
Пора душе продолжить приключенья.
Скучаю я в покое и довольстве –
Мне странствия тяжёлые милей –
Чем выше горы, тем и интересней
Взбираться ввысь по остриям камней.

***

Душа моя – паломница в Непал –
Хочу я мудрости набраться вечной –
Прекрасное ценить везде, куда бы ни попал,
Хочу достичь спокойствия я в жизни скоротечной.
Мне мало ощущать прекрасное в природе –
Я с детства жил рассвета откровеньем,
Полётом птиц, бутонами цветов,
Рубины звёзд считал я с упоеньем
На небе ещё наших праотцов.
Но в двадцать первом веке
Не природу, проснувшись, видим каждый день;
Всё больше стали в жизни человека,
Мы не под деревом – под крышей ищем тень.
Хочу последовать примеру я Бодлера –
И красное в бездушном ощущать –
Воспеть бензин и клетки из бетона,
Не землю – прах отцов, а плиты целовать.
Мы в суете своей давно забыли Бога –
Его нам телевизор заменяет;
Бредя но улицам Европы Вавилона
Моя душа в неоне утопает.
Представить хоть на миг
Всю мощь и гордость Мысли,
Что, не смотря на скрежет, стон и визг,
Железу форму предаёт – какую пожелает –
Триумф Труда – величественный Бриг.
На нём, лоснящимся на солнце
Акриловой блестящей краской-кожей,
То вниз, то вбок глядя через оконце,
Летим к звезде, на землю непохожей.
Как божья тварь урчит –
Налажен механизм –
Не верьте вы тому, кто нагло говорит,
Что жалок Человек; О нет, есть Разум,
Впрочем, довольно Силы мне,
Её сменить на Чувство уж пора –
Всё в меру хорошо; Стою на корабле –
Надеюсь, что в последний раз паломница душа.

***

Стальной ковчег – прекрасный пароход
Несёт меня сквозь волны к берегам
Страны, где музы ждут меня давно,
Где вознесусь я к виршей облакам.
Сапфир воды искрится по утрам,
Крылатых рыб над гладью вспышки;
Осталось мало ждать – я скоро буду там,
Откуда многие поэты уже вышли.
Так сладко-приторен от опиума дым –
Окутал  тихо он все мои чувства –
Мне качка в море больше не страшна –
Во власти я особого искусства.
Теперь я стал звездой – взираю на всех вас,
Луны целую бледный лик,
Но знаю точно – ждёт меня коллапс,
После того, как отрезвления настанет миг.*
Трещат стальные рёбра корабля,
Кровоточат заклёпок зубы –
Так сильно в море буря поднялась,
Узнав, что опиум мои познали губы.
Меня Творец лишить задумал дара –
Запретный плод не должен был вкушать;
Моя душа объята пламенем пожара –
Погибну я – уж рвётся, плача, снасть.
На берег выкинут – в карманах нету денег,
Не понимаю я туземцев языка;
Подобен казаку, попавшему на Терек –
На мушке он у дикого черкеса.
Среди скорлуп кокосовых,
Подошвы колет галька,
Бреду растерянный, собравшись умирать;
Душа моя вся в путах лихорадки –
И некому, увы, её спасать.
Раскаяться опять – и вновь обет нарушить?
Смириться с участью? О нет!
В смердящих ядом джунглях постараюсь выжить –
И не в такие беды попадал поэт!
Я, как Адам, нагим бродил по дебрям,
Лишь обезьяны видели мой стыд,
Когда скача безумно по деревьям
Бессвязной бранью высмеять мой вид
Они пытались; Серыми хвостами –
Когда прямыми, словно римский стяг,
Или петлёй, ветку зажав тисками –
Они махали, словно жезлом маг.
В гниющей сырости, в удушливом тепле
Я оценил комфорт цивилизации –
Мечтал о маленькой бетонной конуре,
Молился чуду электрификации.
Я понял всё – хотел я лишь писать;
Чернила – кровь, но негде взять бумаги.
В Москве, порой, я уставал её марать,
А здесь я за клочок отдал бы все дензнаки.
Теперь я знаю, какого другим,
Оставшимся без крова и клозета;
Ещё я больше полюбил Басё –
Премудрого скитальца и поэта.
Отчаялся я ждать чудесного спасенья –
В пещере обустроил склеп,
Где между плесенью и тоннами помёта
Мой должен упокоиться скелет.
Пока я жив – наполнен череп мозгом –
Роятся строчки в нём клубком из змей,
И мыслей много в нём – бездарных, несерьёзных,
Воспоминаний о свиданьях с Ней.
Но лишь умру, когда устанет сердце,
То мозг – отныне сгусток плоти жалкий –
Сгрызут, смакуя, перламутровые черви,
Увянут образы – исчезнут без остатка.

***

Готовясь к гибели, чадящей пустотою,
Я сочиняю самоэпитафию –
Хоть так я душу перед смертью успокою,
Хоть так короткую припомню биографию…


Самоэпитафия мальчика, возомнившего себя поэтом


Много ли я за свой жизни обрубочек
Испытал, пережил, ощутил?! Но читая
Чужие измышления, в чернилах застывшие,
Умудрённым аскетом себя возомнил.
Я, самоназвав себя богемцем,
Потерялся в лабиринте сознания,
Жизни принципов не понял
(Вряд ли; просто наплевал на них брутально).
Душу весело так было задушить! и вести
Себя асоциально –
Негодяйствовать, подобно Рембо,
Издеваться над мещанской моралью:**
Жить подальше от народа трудового,
Не дарить ему цветы своей души,
(Мой декаданс кричал при приближенье сброда,
А сброд кричал – меня-ка опиши!)
Воровать в буржуйских магазинах,
Попробовать колоться, много пить,
Умы невинные насиловать пороком,
Целок глупых заставлять развратно жить.
Теперь, когда почти все отвернулись
(Мой эпатаж порядком надоел),
Я стал московским комнатным подонком,
Алкоторчком, зато я поумнел.
Я любил – но были ли чувства прекрасны –
Душу я не отдал – ограничив цветами
Внимания знаки. Как безмозглый рабочий,
Оценить весь изыск красоты не сумел –
И лишь для дурмана нужны мне бирманские
Маки. Но упорно – настойчивей всякой
Еврейской мамаши – я насиловал ручку
(потуги небезуспешны) – и даже
Влюблённости в строчки врифмовывать
Получалось (все тщеславны – все грешны).
Но, что делать, меня опять разлюбили – ах!
В платочек надушенный внезапно так, моя
Душа кровью харкнула – обманут, брошен
Юный сопляк – это пока преамбула.
Её любимый город – Париж – хочет там
Блистать звездой шикарной – а я у порога
Её сяду прям – на ступени мраморно-влажной.
Этот город её манит – чем? Романтики
Стереотипом дешёвым – башня, поля,
Поцелуй (не мой) – там тоже весело так
Играть моим сердцем сушёным.
Я всегда мечтал сильно – стать Верлена
Другом по рюмке абсента***; жить в Латинском –
А за радость такую потом от сифилиса
Сгнить впустую –
Это моё парижское желанье; а у неё оно
Обстоит иначе – ей стандартный набор
Зданий – и чтобы я не маячил перед глазами.
Привык я прикарманивать чужие –
Точнее женского пола – сердца – а тут вдруг
Понял – меня хитрее – не заметил даже, как
Обыграла. Такой невинной казалась
Девицей – я уезжал – она плачет – потом
Пришла моя очередь слезами делиться –
И уже моё сердце в груди скачет. Ручкой
Два сделала раза – впервые не понял –
С плезиром повторяю – ты мне совсем-
Совсем не нужен – что делать, я опять уезжаю.
Я искусством живу – это веру мою разжигало,
Да, укрепляло уверенность в том, что повис
Я над сбродом навсегда (или надолго),
Что я что-то Такое творю.
Я с сокамерником по таланту –
Вприпрыжку за музой гонялся –
Он и я теперь студенты, а
Студенту нельзя распылятся… но
Мы опьянели от внезапной
Свободы. Важности щитом
Прикрыв лицо, мы глупости невероятной
Вкушали пряные плоды. Потом
Опять ребячились; Всем было стыдно
С нами; а я орал котом
Весенним, водкою опившись и богами
(Оригинально) были битники для нас, и
С них пример мы брали,
Хотя они уже в гробу, костьми гремя,
Наверняка, на нас глядя, уж не один
Устроили сальто-мортале.
Но мы же их мудрей! Мы – самый
Цвет культуры – наплевать на серость
Бытия – мы ищем новый стиль,
Мы странниками бродим – ага, и вот где
Оказался я! Так сладко было жить!
Так горько умирать
(Банальностей набор готов в уме всегда)!
Я знаю, что она не будет
Вспоминать про юного и глупого меня…

***
 
Мрачный склеп задушит вдохновенье…
Вход в него плюётся лоскутами света…
Не познаю больше откровения –
Уж забыла муза своего поэта…

***

И последнее – всем, кто пишет,
Кто лелеет в себе этот дар –
Может кто-то (дай Бог) и услышит
Мой предсмертный сердца удар.
Не гонитесь за славой дешёвой –
Ведь читателю нужно не это –
Пусть твой стих – от правды пудовый –
Разбудить сможет в нём Человека.
Да, из столетья в столетье
Повторять нужно Правду поэтам –
И в забвенье уйдёт лихолетье,
Внемлить будут нашим советам.
Я уверен, настанет тот век,
Совершится прекрасное чудо –
И искусство поймёт человек,
Что сейчас живёт в юрте с верблюдом.
У него огромное сердце –
И оно для изыска открыто –
Пока жив – дерзай же – твори –
Распахай его деловито!

***

Никогда не замечал твоей любви,
Часто так тобой пренебрегал;
Ну а ты меня искала и нашла,
От бездарности меня спасла,
В час, когда талант мой умирал.

***

Я к вам пишу – я выверяю строчки –
Лишь лучшее достойно будет музы –
Её хочу обрадовать стихов дарами;
Слова рождаются и, набухая  в почки,
С Гаити распускаются цветами.

***

Увы, порочен я – отравлен злом разврата –
Всё меньше с каждым святого островок.
И мне уже не так страшна расплата –
Так глубоко засел во мне порок.
Но для поэзии всегда душа открыта –
Во всём готов я чувствовать прекрасного черты –
Цветы жасмина и убогое корыто
Я одинаково люблю во имя красоты!..

***

Правда ведь сон красивый?!
Досмотреть бы его до конца!
Проводница, крашенная гнида,
Растолкала – типа скоро Москва.
Обдавая пассажиров перегаром,
И периодически им ноги отдавливая,
Понедельника утром поганым
Выхожу наружу, судорожно отрыжку сглатывая.


* Цена Истины

В моём позвоночнике лёгкая дрожь. Она распространяется по рёбрам и подобна полёту мёртвой птицы. Я иду по тёмной улице. Мне страшно, но я точно знаю, куда иду. Листья выкрикивают моё имя. Нет, не яростно, но и не маняще. Просто выкрикивают, как иракцы, приветствующие Саддама. Я боюсь этих криков. Я боюсь поздних прохожих. Я точно знаю, что все они, поголовно, хотят меня убить. Но они этого почему-то не делают, видимо, ещё не пришло время. Они все злые, как и звёзды на небе. Маленькие злобные красные глазёнки высматривают меня в моей вакуумной тишине.
И это расплата. Расплата за блаженство постижения великой Истины. Я это знаю. Но всё равно очень боюсь.


** Убийца банальности

Жизнь – это ****ь, которую нужно ****ь во все щели.
Удар – яркие, чуть мерцающие круги в глазах; я чувствую, как цевка тёмной крови медленно сползает по моему лицу, заполняя своей густой массой всё больше пор. Ещё – и я быстро, взмахнув руками, падаю. Холодный асфальт принимает меня, а тяжёлые ботинки глухо стучат по моим рёбрам, груди, которую немного защищает вязаный свитер, подбородку. Потные ублюдки упиваются видом моей беспомощности, они, истекая слюной, не знают, что я не мажор; я – сооснователь эпистолярной психоделики, соучастник литературной шайки неодекадентов. Пусть сейчас я умру, я уже наследил в вечности!
Моя миссия – убивать банальность; убью я её когда-нибудь и в этих скотах. Хотя нет, в них она бессмертна. Это единственное, что у них не отнимешь, что в них никогда не умрёт. Они сгниют, стухнут в своих пошло-чёрных гробах, но их мещанство останется. Перейдёт к другим, к их детям. Они жалки, они всегда будут радеть лишь о материальных ценностях; да, всегда, вечно!
Банальность; страшное слово. Ещё немного, и она, смачно срыгнув, проглотит всех нас. Никто не будет не то что творить, многие этого и сейчас не могут, но даже мечтать. А мечты – двигатель человечества. Я должен убить банальность, увидеть её агонию, услышать её предсмертный хрип, злорадно харкнуть, нассать на её мёртвое тело.
Я ору в вечность; разрываю её; расписываю её стены нецензурными слоганами; я плюю в вечность, плюю в вас – всё это лишь для того, чтобы привлечь ваше внимание, чтобы вы тоже возненавидели эту драную суку – банальность.


*** Абсент

Грязной лазурью отражается в моих зрачках абсент. Его запах переносит меня на поля далёкой Франции – старого Олимпа забытого и потерянного в суете искусства; его вкус швыряет меня в Ад, пышущий жаром безверия и мрака. Из тела Вечности, по жилам которого пульсирует Время, я вырываю себе небольшой кусочек. В нашем мире Просвещённые называют его Счастьем. И я действительно люблю всех, я радостен и весел. Киноварь рассвета распускается на небе нигилизма и неискренности; Данте обретает свою Беатриче; нежные белые лепестки цветов вишни перерождаются и обретают бессмертие в изящных трёхстишиях Басё; хлеб умиротворения и бесстрастия питает нищих духом… А потом я вновь остаюсь наедине с мыслью, что она не пришла и не позвонила… И снова я прибегаю к нектару транквильности… и не нахожу в этой мутной болотной жиже ничего… ничего, кроме зависимости от неё…


август 2002 – март 2003