Сон серебр. века, ч. 2

Темна душа, темна не потому,
Что путь далек или еще неясен,
А то, что нет ровесника уму,
Живому сердцу больно одному,
А день велик и истинно прекрасен:
 
Разгадка есть на день или январь,
На жизнь твою и на мою в придачу,
Так занеси в наш тайный календарь,
Что о тебе я, остывая, плачу.
 
И то, что я тобою был ведом
Все наши дни или, точнее, сроки,
Я сам лепил не скоро и с трудом
Наш голубой, наш запоздалый дом,
А мы в итоге снова одиноки.
 
И потому я добро ухожу,
Как тает снег для глаза незаметно,
И, подходя к земному рубежу,
Я никого прощально не сужу –
Все сущее по сути – безответно.
 
Мелькнула тень. И зимний день погас.
И позади прощания граница,
И в долгий путь благословляют нас -
И быль потерь. И счастья небылица,
 
1979
 
Оборвана нить, и надеяться только на чудо
Осталось судьбе и особой закваски строке.
И чашу поднес и уже прикоснулся губами Иуда,
И плата за это зажата в его кулаке.
 
И крест натирает плечо, и простуда глаза наслезила,
Какая работа – исполнить искомый завет.
Уже и копье подымает в сверкающем шлеме верзила –
Вот сердце стучало, надеялось. Вот его нет.
 
Теперь, отстрадав, и не худо подумать о страхе,
Который осилило сердце в последний момент.
И мертвому телу приятна шершавая шкура рубахи
Приколот к кресту, как к столу под ножом пациент.
 
А ну как не выйдет затея с твоим воскрешеньем,
Волнуется Бог, и волнуются, маются мать и отец.
И все же – о чудо! – верховным и умным решеньем
Ты встал и идешь, и летишь надо мной наконец.
 
Но время проходит, и эта иссякла развязка.
Бессмертных судьба для имеющих смерть – не урок.
Ни ада ни рая, лишь в Риме покоится мертвая маска.
Которую там обронил улетающий в небо пророк.
 
1979
 
Предугадать нетрудно, и давно –
Я вижу смерть с лицом белее мела,
Она ко мне сквозь грязное окно
Все приближает стынущее тело.
 
И день придет, настанет этот срок,
Когда, обняв озябнувшие плечи,
Я повторю бессмысленный урок,
Связав слова в бессмысленные речи.
 
Я совлеку лохмотья и сомну,
И ляжем мы, любя оледенело
И поздний час, и раннюю весну,
И по земле развеянное тело.
 
Как хорошо, что это навсегда,
Что ты моя, что время бесконечно,
И вниз скользит полынная звезда,
Как мы теперь – и круто, и беспечно.
 
1979
 
О, как давно и хмуро, и пустынно
В моей стране, не ждущей никого,
Так не казни нас, Господи, невинно,
Несправедливо – всех до одного.

Дела – труба. И род людской грядущий
Успел забытым в прошлое уйти,
Всеведущий мой Боже, Всемогущий,
Прости вину и укажи пути.

Не милости прошу, но состраданья,
В чем виноват, в чем не был виноват.
Я – человек, частица мирозданья,
Последняя из множества утрат –

Со мной уйдет и образ Твой, и слово,
Уйдет со мной наивный Твой завет,
И никогда не возвратятся снова –
Есть к смерти путь – дорог обратных нет.

Так мало уцелело от потопа,
Погиб народ и выжили рабы,
Погиб Китай, погибнет и Европа,
И русский лес пойдет им на гробы.

А сами, упокоены Тобою,
Погибнем второпях, истлеем не спеша,
И пусть всегда над нашей головою
Сияет неубитая душа.
И мы, как Ты, ни в чем не виноваты,
Ты вечно жив и вечно мы мертвы.
Прекрасны все исходы и утраты
Троянских стен и каменной Москвы.
 
1979
 
Кружится синий лист, дрожит сухое тело,
Колеблется трава – лишь ветер недвижим,
Как хорошо лететь, не ведая предела,
И знать, что этот лист мы музыкой кружим.
 
Как хорошо лететь и падать, тихо тлея,
Как тает снег и лед, и жизни нашей срок,
А мимо – сон, и явь, и лунная аллея,
Где шепот, и шаги, и птичий голосок.
 
Где некогда рука любила верно руку,
Где никогда для них не кончится тепло,
И вот они живут, опередив науку,
И та же птица к ним клонит свое крыло.
 
Да осенит их день, и этой жизни тленье,
Да осенит их ночь и сохранят века,
Рука лежит в руке последнее мгновенье...
Мелькнули жизнь и свет... – в руке лежит рука.
 
1979
 
                А. Латыниной
 
Покуда боль не одичала
И не кончается добро,
Мы начинаем жизнь сначала,
Мы начинаем все сначала,
Что, может статься, и старо.
 
На склоне дней, горы на склоне
И где-то возле сорока
Опять тоскуем на перроне,
Мелькнет ли вдруг в пустом вагоне
Тебя узнавшая рука.
 
И день мелькнет, и вечер прежний
Так не похож и так похож,
И что с того, что безнадежней
Дорогой той же, но безбрежней
От смерти медленно идешь.
 
Устань, душа, ведь ты остыла,
Как солнца круг, сошедший в даль.
Не ново то, что с нами было,
Но ново то, что это было,
Вот слишком кратко – это жаль.
 
Так начинаем жизнь сначала,
Жизнь без начала и конца?
А может быть, не так уж мало –
Друг с другом сомкнутых устало
И две руки, и два кольца...
 
1979
 
Ничьей красой – ни разу не сражен,
Ничьим умом и светом не влекомый,
Живу легко, давно заворожен –
Мелодией нездешней, незнакомой.

Я не смогу, пожалуй, передать,
Ее оттенков, смысла, назначенья,
Но чей-то голос каркал: «Исполать…» –
И раздавалось тихое свеченье.

Как будто две протянутых руки
Свечу и солнце пальцами сжимали,
Но два луча – тем пальцам вопреки –
В глаза мои, колеблясь, проникали.

Те два луча – добра и красоты –
Великий луч и еле различимый.
И между ними – падший с высоты
Зеленый луч, ничтожный и ранимый.

Пусть их союз тройной непостижим,
Пусть их напев не высвечен до яви,
Но слушаю и ощущаю им,
Что ни постичь, ни рассказать не вправе.

В тот миг мой взгляд безумен и незряч,
В тот час мой слог запутан и нелепен,
Но видите, как сонный этот грач
В одном глазу горит, великолепен,

И кожа воздух пьет, как камыши,
И рук сальцо о хрупкий ветер трется.
Летит дуга заломленной души,
И в ось она уже не разогнется...

Чтоб смысла круг катить, не уроня,
Рассудку след заметный намечая...
Четвертый луч – заветного огня.
Слепой полет. Последняя прямая.
 
1979
 
Всех близких одолеть – немыслимая драма.
Всем близким уступить, зачем же было быть.
Мохнатый жесткий лоб, нацеленный упрямо.
Все крутится во лбу губительно динамо.
Желанье удивить свою являет прыть.

Одна судьба в щепы. Другую горе лечит,
И третью мне дано разрушить до конца.
Бессмертная любовь возвышенно калечит,
Как тот Иезуит во имя мертвеца,
Творящий в полдуши, живущий в пол-лица.

Костер в лесу горит, и варится картошка,
И булькает кагор, и кружатся дымы.
Была сперва трава, и вот уже дорожка,
И вот уже страна, посередине – мы –
Похожие слова, и разные умы.

Теперь отладим жест, чтоб было больше сходства,
Как техника проста – убийства во любви,
Чтоб до конца постичь напрасного сиротства,
Тяжелый поворот рассудка и крови.
И это лучший путь и в стари, и в нови.

Еще дано растаять иль замкнуться,
Остыть и пощадить, и даже не узнать.
Так ветви от снегов к земле бессильно гнутся.
Пора снегам уйти, пора зиме очнуться...
Но если бы вершить легко, как понимать.
 
1979
 
Воробьиный день осенний
В ночь порхнул и не погас.
Длится несколько мгновений,
Как сомнений долгий час.

Что там было – только руки?
Только зеркало в очах.
В междометии разлуки,
При погашенных свечах.

В серебристо-белом страхе,
С золотой копной стыда,
Тихо плавали рубахи,
Между «нет» и снова «да»,

Между небом и рассудком,
Между словом и слезой,
Между желтым промежутком,
С болью древней и сквозной.

Полужив, ты плыл оттуда,
Полужив и полустар,
Недобыло в мире чудо,
Пусть за нас добудет дар.

И, стирая в хлопьях пены,
Память серую свою,
Той мгновенной перемены
Я дарованность пою.
Я молюсь ей. И заботой,
Жизнью, будущим плачу.
Гасну тихо за работой.
Гасну. Плачу. И – лечу...
 
1980
 
Начинаю страницу построже,
Что на взгляд недалекий бела,
И кругами волненье по коже.
Отчего это, господи Боже,
Мне любая душа тяжела.

Отчего я несу, погибая,
Отчего леденею, любя,
Отчего я, судьба золотая,
В откровенье с прохожей играя,
Никому не доверю себя.

В этом белом и солнечном свете,
В этом тесном и теплом мирке
Нас не лечат ни книги, ни дети,
И свинцовы ременные плети,
Что живут в полюбившей руке.

Домолюсь, допишу, все печали развею,
Доскриплю, долюблю и остыну, устав,
Как остынет земля, так и я донемею,
Долечу, дозову, горячо, как умею,
Эту роль, эту жизнь на лету доиграв.

И когда налетят ледяные метели,
Те, что север послал захватить города,
Я хочу, чтоб тебя эти мысли согрели,
Чтобы тихо они и горели, и пели,
Чтобы выжила ты, как земля в холода.
Я тобою раним, но ты сердца не мучай,
Милосердия нет, и не будет его никогда.
Ты всего лишь земля и не можешь быть солнцем и тучей,
Так рожай и люби все такой же везучей,
Да храни тебя вечно твоя золотая беда.
 
1980
 
Выступая из тьмы недалекой,
Круглым камнем из свежих руин,
Светит месяц в ухмылке широкой,
Как монгольской породы раввин.

И печалью его наблюдаем,
И заветом всевышним разъят,
Я смотрю, как и мы улетаем,
В этот воздух, где звезды висят.

И смотрю и теряю не время,
Не надежду, не память, не сон,
Я смотрю, как пробитое темя
Выливается медленно вон,

А за ним и деревья и травы,
А за ним и дома и судьба.
Я напился всевышней отравы,
Чем насильно поили раба.

И веду эту белую массу –
Как пастух белорунных овец –
Хладнокровную мертвую расу,
Вымерзающую наконец.

Не на юг мы идем, не обратно,
Где гниения мертвый закон,
Где мы жили давно, вероятно,
До сибирских своих похорон.
Мы все дальше на север проклятый,
Где от холода выживем в дым.
Где нас мученик самораспятый
Не достанет отмщеньем своим.
 
1980
 
Движение руки. Движение ума,
И вот еще виток, и вот еще удача.
Стучат ко мне в окно деревья и дома,
Прощаясь, но любя, смеясь, но полуплача.

Стучат, чтобы теплом своим меня согреть,
Не на лету, во сне, не в яви, а в покое,
И глухо так, и мелодично впредь,
Как бронза звон-о-звон, как слово медь-о-медь,
Что, если бы пришлось достыть и донеметь,
Успел я перейти в значение другое.

И там еще добыть полсрока не спеша,
И отдышаться так, чтоб сердце не болело,
Я, ваша светлость, сам, прекрасная душа,
Продел сквозь ушко слов истонченное дело.

И в выигрыше я, но в проигрыше тоже.
Мне б только додышать, мне б только донести.
Как движется рука по полусонной коже,
Как движется рука, о рукотворный Боже.
Чтоб то, что не спасти – нечаянно спасти.
 
1980
 
                М.Чудаковой
 
На добро отвечаю добром,
Равнодушьем на зло отвечаю.
Я любую судьбу примечаю,
Постучавшую бережно в дом.
 
И в столице, и в самой глуши,
До последнего слова и дела
Я с любым, кто не предал души,
Своего достигая предела.
 
В этой жизни еще наугад,
В этой жизни короткой и тесной,
Никому до конца не известной,
Только имени доброму рад.
 
Слишком малый нам выделен срок,
Чтобы, меря бессмертием годы,
Злу ответить я чем-нибудь мог,
Не нарушив законы природы.
 
1980
 
 
                Г. Гачеву
 
Власть вертикали слишком велика,
Чтоб твари уподобило нас бремя
Забот и бед, чем медленное время
Гнетет к земле нас долгие века.
 
Я вверх расту, и корни не в земле –
Они туда – за облако и вьюгу –
Скользят винтом по сумрачному кругу,
И пропадают истины во мгле.
 
Ты дерево рукою погуби
И вырви вон с корнями – глянет яма.
Сруби меня – и в небе будет яма,
С корнями неубитыми в глуби.
 
1980
 
                Владимиру Сидорову
 
Все пройдет, все растает в тумане,
На коне пролетит, как весна.
И опять тишина на кургане,
Где недавно гремела война.
 
И леса облетают поспешно,
И река остывает в ночи.
И, прощаясь, кричат неутешно,
Собираясь в ватаги, грачи.
 
Все пройдет, и растает, и сгинет,
Заметет и дорогу, и след.
Только солнце меня не покинет,
Не ослабит спасительный свет.
 
Только женщина в ласке прощальной
Не обманет и будет щедра,
Только век мой, больной и печальный,
Осенит нас крылами добра.
 
Вяньте, травы, и мерзните, реки,
Облетайте покорно, леса.
Покрывайтесь морщинами, веки,
И старейте, друзей голоса.
 
Изменяйтесь, знакомые лица,
Превращайтесь, деревья, в кремень,
Пусть к закату устало стремится
Каждый век, каждый час, каждый день.
 
Все равно среди рая и ада,
Средь ночной нестареющей тьмы,
То ли веры мерцает лампада,
То ль горим еле видимо мы.
 
1980
 
Тихий омут возле мельницы,
Ивы падают отвесно.
Все наверно перемелется,
Утрясется, переменится,
Будет даже интересно,
Что когда-то било-мучило
И по свету помотало.
Было счастье мне поручено,
Из него я сделал чучело,
И того потом не стало.

Все, конечно, перемелется...
 
1980
 
Когда тебя та, что любила – забыла,
Когда все, что было – быльем поросло,
Спасти себя верой, что, точно, любила,
По-бабьи, по-детски, бездарно, бескрыло,
Толкала, спасала, как лодку – весло.

Когда к тебе та, что любила, остыла,
И в камень ушла и истаяла в пар,
Дорогой крутой – до последнего пыла –
Ползи, подыхай, упирайся бескрыло,
Пока еще жив и нисколько не стар.

И помни – ни смерти в казенном уборе,
Ни пеплу, ни порче, ни дням, ни годам
Не взять нас с налету, на наше же горе,
Ни завтра, ни прежде, ни вечно, ни вскоре,
Ни в лоб, ни в обход, ни с грехом пополам.

Пусть ширится око, вбирая не время,
Не сумму дорог, и кругов, и преград,
Пусть мысль прорастает сквозь твердое темя,
Как корку асфальта набухшее семя
Пробило наружу рожденье назад.

И пусть то, что ныне – за это расплата,
И дождь барабанит всю ночь по окну,
Нам было счастливо, крылато когда-то,
Когда-то,
Когда-то...
Минуту одну.
 
1980
 
Любовь – это страшное чудо,
Смертельно его торжество,
Вот выживу и позабуду
Свинцовое счастье его.

Мы, к счастью, болеем не часто,
Чем хочешь, чуму назови,
По паре на вечность, и – баста,
И хватит об этой любви.

Пусть жены рожают бесстрастных,
Пусть множится род без чумы,
Разумных рожают и властных,
Холодных, как камень тюрьмы.

И если засветится чувство,
В безумных от счастья глазах.
Да здравствует ствол и искусство,
Всесильный, всевидящий страх.

Что счастье размажут по стенке,
Что душу развеют во тьме,
Что спрячут в железном застенке,
Как в тигле, расплавят в уме.

Тогда только жизнь и возможна
На этой земле не на миг.
И истина та непреложна –
Твердит полумертвый двойник.
 
1981
 
Катаю шары золотые,
Зеленое порчу сукно,
И липы еще молодые
Стучатся негромко в окно.

Мол, глупо часы и недели
Гонять золотые шары,
Мол, есть на земле у Емели
Забота важнее игры.

Как ветер заметен по кроне,
Придавленной силой к траве,
Так мир пребывает в поклоне
Ее совершенству молве.

Не той – и безродной, и низкой, 
А вещего слова молве –
Всевышней, всесущей и близкой,
Всеведущей вечно молве.

А ты, ее жизни крупица,
Посмел от работы устать,
Не смеет не мертвая птица
В стеклянной коробке летать.

И липы, исполнены долга,
Разбили с размаху окно,
И мерно, и больно, и долго
Сдирают, как кожу, сукно.

И лузы листвою забиты,
И выброшен в воздух – лечу –
И запахом гибельным липы
Усталую душу лечу.

И вторя железной подсказке,
Пока не упал, бормочу:
... Катаю шары золотые,
Зеленое порчу сукно...
 
1981
 
Привыкаю к коридорам
Без шагов и суеты,
Даже к воздуху, которым
В такт со мной дышала ты.
 
Привыкаю к предстоящей
Долгой солнечной зиме,
К жизни, с виду настоящей,
С болью мертвой на уме.
 
Привыкаю круг за кругом,
Шаг за шагом, не спеша,
Ты была мне верным другом,
Мой двойник, моя душа.
 
Привыкаю, как деревья
Привыкают к холодам,
Как старинные поверья
К строчкам книг и телеграмм.
 
Привыкаю неизбежно
И во сне, и наяву.
Так деревья листья нежно
Опускают на траву.
 
Понемногу каменею,
Смерти здешней не боюсь,
Привыкаю, как умею,
Дальше – лучше научусь,
 
Из тумана утром рано
Светит желтое жнивье.
II болит святая рана –
Сердце глупое мое.
 
1981
 
ПАМЯТИ САШИ ТИХОМИРОВА
 
Судеб стыки, жизней стыки,
Стыки дней, и лет, и дат,
Оборвутся в чьем-то крике
И не свяжутся назад.
 
Быт ли руша, жизнь торгуя,
О ребенке хлопоча,
Больше, слышишь, не могу я
Не не слышать, как, стуча,
 
В такт колесами стуча,
Может – поздно, может – рано
Электричка из тумана
Надвигается, крича...
 
Дуя в судную трубу,
Тормозя железным телом,
Красный глаз горит во лбу.
Красный глаз в тумане белом.
 
Прочь с дороги, злая сила,
Не железный он – живой.
Электричка тормозила,
Упираясь головой,
 
Чтоб за этот срок мгновенный
Нитью жизни до конца
Оплести строкой нетленной
Роли друга и отца.
 
Роли мужа, мага, света,
Исцелителя сердец,
Безымянного поэта,
Бедной твари, наконец.
 
Роль святого человека,
Роль продолжившего род,
Роль приметы страшной века,
Где на нас машина прет.
 
Роль раздавленного бытом,
И – от мысли в горле ком –
Прежде женщиной убитым,
И повторно – колесом.
 
Все на свете справедливо.
Каждый день – последний день.
Жизни крохотной огниво
Не осилит тьму и тень.
 
Каждый день – туда ворота,
Что ты сделал – весь итог,
Жизнь и миг – до поворота,
Жизнь и миг – единый срок.
 
Пусть зима, пусть мало силы,
Пусть по шею в землю вбит,
Все, что сделал до могилы,
До черты, где был убит –
 
Суть твоя, предел, расплата,
Мной услышанный завет.
Тяжело, гремя крылато,
И ни в чем не виновато,
Смерть неся и яркий свет,
 
Неизбежно и не пьяно,
На минуту разве рано.
Тормозя и грохоча.
В такт со временем стуча,
 
И давя в слепом усердье
Души, судьбы и умы,
Жизни новой милосердье
Надвигается из тьмы.
1981
 
Узнал – не умер, не сошел с ума,
Не вбил в висок назойливый свинец,
Не сжег судьбы и не спалил дома,
А просто стал свободен, наконец.
 
Лишь в первый раз я сердце раскачал,
Чтоб лопнул шар, кровавый, как ракета.
Я каждый день, как судный день, встречал,
И дожил вдруг до нового завета –
 
Беги людей, коль хочешь уцелеть,
Не требуй с них ни истины, ни платы,
Уходит все, лишь остается медь,
В которой мы предавшими распяты.
 
Чем ближе ты, тем кара тяжелей,
Тем беззащитней перед каждой тварью,
Но ты живи, и сердца не разлей
На тротуаре теплой киноварью.
 
Ты их люби, прощая до конца,
Предавшую не оставляя душу.
Коль не случилось кары от творца,
Я тоже их за это не разрушу.
 
Всей самой белой памятью своей,
И черною – дотла и без остатка –
Жалей людей, воистину жалей,
Всю жизнь жалей, и медленно, и кратко.
 
1981
 
Скоро сердце не вздрогнет при встрече,
Не замрет от испуга на миг,
И уже равнодушные речи
Пересилят неслышимый крик.
 
Что нам, милая, ждать от рассвета,
От дождей за осенней стеной,
От такого забытого лета,
Где ты век вековала со мной.
 
Я не трону горячей ладони,
Не напомню тебе никогда
О цветах на осеннем перроне
И о теплой купели пруда.
 
Все прощают от силы по разу.
Милосердие – гибель души.
Оборви осторожную фразу.
Даже писем – и тех не пиши.
 
С этим почерком, кротким по виду,
И зачеркнутой фразой в конце
Позабуду я скоро обиду,
И печаль отгостит на лице.
 
Но когда-то, кончая устало
Век свой скорый в московской глуши,
Полувспомни, как тихо летали
Две в июне единых души.
 
Все же было за что зацепиться,
Удержаться в осеннем краю,
Где печальная теплая птица
Кружит в памяти, словно в раю.
 
1982
 
Потихоньку, тьма ночная,
Сердцу ворожи.
Ходит-бродит доля злая
Вечером во ржи.
 
Заколдуй ее, далеко
Унеси из глаз.
Что-то сердцу одиноко
В этот поздний час.
 
Замани меня звездою,
Посвистом крыла,
Этой темною рекою,
Что не скрыла мгла.
 
Замани, укрой надежно,
Спрячь от навьих чар,
Заколдуй, тебе не сложно,
Теплый светояр.
 
И потом лишь мне и полю
Тихо расскажи,
Как осилить нам неволю
Сумрачной межи,
 
За которой – те просторы,
Где ни слез, ни дат,
Только ветра разговоры
Слышимей стократ.
 
Только музыка да шорох,
Только снег да пыль.
Да еще горит, как порох,
По жаре ковыль.
 
1982
 
Мысли мерзнут на лету,
Жизнь проходит втихомолку,
Мало, впрочем, в этом толку –
Свет осилит немоту.

Вот дорога. Снег. И слякоть.
Дом. Чумазое окно.
Равнодушно и давно
Научились в доме плакать.

Но не менее, а боле
Продолжают чудно петь.
В этом доме живы впредь
Будут музыка и медь –
В ноте, цвете и глаголе.

За стеной старинной кладки,
Среди стульев и узлов,
Печек, бронзовых голов,
Изо всех худых углов
Лезут вечности манатки:

Веник – магии крыло.
Свечка. Зеркало. И – чашка,
Без чего на свете тяжко,
Коли с Богом развело.

А еще в придачу к глине –
Теплый до полу халат,
С тайным знаком мягкий плат –
Ромб с крестом посередине.

Пригодится для пиров
Незатейливая глина,
Жизни здешней половина
Ускользает от оков.

И поет халат чуть слышно,
Дверь входная в такт стучит,
Даже печка не молчит,
А шипит светло и пышно.

И когда незримый свет
Обретает плоть и голос,
Понимаешь: хлебом колос
Бредит бездну тысяч лет.

Ах, халат, он так летит,
Так на нем тепло и сухо.
Смотрит с нежностью старуха,
Рядом тает инвалид.

И качаться в нашей власти,
И кружиться нам дано.
Тускло светится окно.
Пыль на нем червонной масти.

Хорошо душе моей
И тепло, светло и чисто.
И летят два тихих свиста,
В плат укрытых до бровей.
 
1982
 
Лучше быть зависимым от ветра,
От земли и таянья снегов,
От безликой власти километра,
От безликой власти берегов,
 
Лучше быть зависимым от страха –
Страха смерти, старости, стыда,
От тебя, натруженная плаха
Божьего и светского суда,
 
Лучше быть зависимым до йоты
От судьбы неверной и скупой,
Душу доводящую до рвоты
Глухотой своей и слепотой,
 
Лучше быть зависимым от сплетен,
От чужой хулы и похвалы,
И от той, чей облик беспредметен,
От ее величества молвы.
 
Но минуй, страшнее, чем опека,
И страшнее, чем предсмертный час,
Эта власть живого человека,
Что возносит или губит нас.
 
Что отнять и дать имеет право,
Сокрушить, помиловать, спасти,
Или хуже много, чем отрава,
К славе горней душу вознести.
 
Лучше быть зависимым от Бога,
От его безликого суда,
И еще от совести немного,
Что не подводила никогда,
 
Лучше быть... но выбора не будет,
Беззащитны имя и судьба,
Где приказчик милует и судит,
И царя, и бога, и раба.
 
1982
 
Уходит речь из памяти моей,
Тепло руки в ладони остывает...
Прошу тебя, и музыку развей,
Которая в душе моей витает.
 
И этот жест, что бережней крыла
Птенца слепого в сгорбленной ладони,
И эту весть, что женщина была
Попутчицей нечаянной в вагоне.
 
И все ладони на сырой коре
В заклятии старинного обряда,
В осенней той и пасмурной поре
Московского святого листопада.
 
Освободи от смуты, наконец,
От ожиданья жаркого озноба,
От этих двух невидимых колец,
Связавших нас невидимо до гроба.
 
От страха новой встречи сохрани,
От всех надежд, что сердцем завладели.
Пусть ночи все и медленные дни
Для нас не собираются в недели.
 
Одно прошу у минувших времен,
Одной не излечить мне нежной жажды –
Оставь душе несовершенный сон,
В котором были счастливы однажды.
 
1982
 
Мне бы выдохнуть имя "Арина",
Мне б пустить его птицей в ночи,
Только знаю – судьбы половина
Не ответит, кричи не кричи.
 
Где по свету тебя замотало,
Что ни писем твоих, ни звонков,
Видно, мало нас било, и мяло
И ломало во веки веков.
 
Видно, был я наказан сурово
За чужие, свои ли грехи,
Но ни встречи, ни явного слова –
Только зов да больные стихи.
 
Да вверху через веси и долы,
Через весь этот звездный трезвон –
Безнадежного света глаголы
И размытый, нерадостный сон.
 
Только музыка долга и права,
Только дерево возле руки,
Одиночество слева и справа
Нашей встрече живой вопреки.
 
Ты права, если твердо решила,
Если что-то весомей любви
И всесильнее разум и сила,
Чем святое волненье крови.
 
Чем души беззащитная жалость,
Чем порыв без руля и преград...
Быть оставленным – экая малость
Для того, кто спасен и распят.
 
Кто, пропав в неприкаянном небе,
Позабыв золотое жнивье,
Как голодный молитву о хлебе,
Повторяет лишь имя твое.
 
1982
 
Как вдохну я в каменную душу
Самый малый доразумный стыд,
Я себя бессмысленно разрушу
От твоих нечаянных обид,
 
Не согрею сердце ледяное
Ни свечой, ни солнцем, ни лучом,
Никогда во веки не открою,
Чем я жив и мучаюсь о чем.
 
И не достучусь в твои темницы,
В лабиринтах душных задохнусь,
Как воздушно хлопают ресницы,
Я у них неведенью учусь.
 
Не придешь, не вызвонишь, не встретишь,
Не примчишься, пальцы теребя,
Равнодушье – истина и фетиш –
Ныне и вовеки для тебя.
 
Дослужу, доверю и не брошу,
Доползу до смертных рубежей...
Жизнь мою – спасительную ношу
Для самой себя – недоразбей!
 
1982
 
Мне кажется, что жизнь уже прошла,
И все, что есть – былого искаженье,
Так, эхо, тень, пустое отраженье,
Без стен и крыши крест и купола.

А я, дурак, прикручен к тем крылам,
Привязан, приторочен, присобачен,
И сам собой порядком одурачен,
Деля, уже со смертью пополам,
Любовь к крылам и нежность к куполам.

Еще рука в усердии тверда,
Еще душа скорбит по совершенству,
По суете, тщете и всеглавенству,
Но жизнь течет лениво, как вода,
Уже туда – неведомо куда.

Огонь полупотухших фонарей,
И свет звезды, летящей одиноко,
Других миров недреманное око
Мне ворожат, но – ямб или хорей –
Не различу при свете фонарей.

Такая музыка вчера еще вела,
Такая музыка вчера еще резвилась,
Но звук погас, и музыка разбилась,
И скрипка отрыдала у стола,
И отзвонили осень купола.
А жить еще так долго на земле,
Звезду искать и горевать о Боге,
Дремать и мерзнуть на чужой дороге,
И руки греть в полуживой золе,
Искать в добре и находить во зле,

И, обретя, бессмысленно терять,
И вновь искать, и находить другое,
И утра свет, и небо голубое,
И этих дней томительная рать –
Зачем течет – уже не понимать...
 
1983
 
Ах, как это и лепо, и просто
Жить с людьми по закону любви,
Понимая, что кожа – береста
И леса эти – братья твои.
 
Эти камни, овраги и кручи
И зерно в колыбели земли,
Эти белые пышные тучи,
Что текут неподвижно вдали.
 
Понимая, что б сколько ни билось
Ненадежное сердце в груди,
Жизнь – такая великая милость,
Что не важно, что там впереди...
 
1983
 
Дай подышать не велением воли –
Долгом своим и работой своей,
Бегом, тщеславьем, сумятицей боли,
Приторным словом удачливой роли,
Жизнью во имя идей и детей.

Дай подышать этим пьяным угаром,
Запахом мести, удачей стыда,
Чтобы не даром, не даром, не даром,
С этим своим перекрученным даром,
Я появился на землю сюда.

Бешеной плоти разлив не закончен,
Слово чумное не сдохло совсем,
Пусть засупонен, и пусть заколочен,
Точный удар еще страшен и точен,
Пусть я по-вашему равен и нем.

Снова – не песня, а кровь на рубаху,
Снова – не слово, а стон или крик,
Хватит, довольно, мы отдали страху
Дань уваженья, пора и на плаху,
Если ты воин и Бога должник.
 
1983
 
Продолжается работа,
Не кончается зима,
Облетела позолота,
Не прибавилось ума.
 
Только все же почему-то
Больше света впереди –
Стала медленней минута,
Хоть беги или иди.
 
Стали медленнее сутки,
Еле движутся года,
И меж ними в промежутке
Леты черная вода.
 
Да еще литая лодка,
Тяжела и велика,
Белый кормщик смотрит кротко
Сквозь меня на облака.
 
Что в его улыбке кроткой –
Страсть былая, давний бой?
Для меня он мост короткий
Между жизнью и судьбой.
 
Как он видит все, наверно,
Из своих свинцовых вод.
Жизнь прошла светло и скверно,
А могла – наоборот.
 
Кормчий ждет, года все тише,
Тише, медленней, страшней,
Словно крылья, кружат крыши
Среди улиц и огней.
 
И под тем крылом железным,
Так устало и темно,
Смотрит оком бесполезным
Одинокое окно.
 
1984
 
Сколько пропущено дней и ночей,
Сколько не тронуто снов и дорог,
Был я ничей и остался ничей,
Был одинок и опять одинок.

Машет ворона сонным крылом,
Снег на свету, свет на окне,
Что я опять все о былом,
Что это жизнь вспомнилась мне.

Завтра душа крикнет: «Лови»,
Бросит в ладонь счастья ключи –
Значит, и ей не хватает любви,
Нежных забот, света свечи.

Я ей в ответ смерти ключи
Тоже в ладонь брошу: «Держи».
Нежности свет, пламя свечи,
Брошу в ладонь с криком: «Держи».

Что за обмен мы совершим,
Вот и конец дней и ночей...
Листья хвои, бывшей ничей,
Бедная тень, медленный дым...
 
1984
 
Неужели все встречи случайны
И минута удачи – волна,
Чуть коснулся неведомой тайны,
А уже исчезает она.
 
Вот растаяли первые страсти,
Вот уходит любовная боль,
Вот и друг на изломе напасти
Завершает прилежную роль.
 
Вот ребенок встречает сурово,
Вот приятель подчеркнуто сух.
Виновато неточное слово
Или недругом пущенный слух?
 
Оправдаться, наверное, просто,
Все вернуть, что уходит из рук –
Все слова у чугунного моста
И сердец совпадающий стук.
 
Эти споры за чашкою чая
И погони за истиной вслух...
Только буду я так же, встречая,
Как приятель, печален и сух.
 
Мимолетное счастье законно,
А другого не знал человек,
Вот уже, промелькнув исступленно,
Исчезает в минувшее век.
 
Мимолетнее каждая встреча,
Мимолетней печали разлук.
И срываются нежные речи
На любой человеческий звук.
 
1984
 
 
Когда проходит жизни сон,
И взгляд скользит легко
За здешний мир, за небосклон,
За свет, что высоко.

Когда и боль, и красота
Не видимы душе,
Когда последняя черта
Видна в карандаше,

Когда возложены персты
На грань карандаша,
И прежний голос высоты
Не слушает душа,

Тогда откуда-то извне,
Вне логик и ума,
Приходит женщина ко мне
По имени Зима.

В ней столько жара и огня,
И бешенства и вьюг,
Что мне уже не до меня,
А лишь до губ и рук.

И крутит жизнь мою метель,
Дорога не видна.
И пью, давясь, горячий хмель,
Без устали, до дна.
 
1984
 
Осенней жизнью медленно дыши
И пей до дна надколотую чашу,
В бреду ума и ясности души
Прощальный час я нежностью украшу.

Не той – шальной и пьяной, не святой,
А той, живой, и медленной, и тихой,
Скользящей за предельной высотой
Звездой падучей, яркою шутихой.

Все позабыв, у краешка стола
Колдуй, лепи и выводи узоры,
Нам жизнь уже и тесна, и мала,
Так начинай невидимые сборы.

Не ближний путь, и много не возьмешь,
Добро и зло дели уже надежно,
Возьми любовь, но ненависть не трожь –
С ней можно жить, но вечно невозможно.

Тепло свое последнее раздай,
Зачем оно холодному покою,
Где не плывут ни Волга, ни Валдай,
И дна морского не достать рукою.

От каждой капли губ не отрывай,
От каждой капли вод и каждой капли суши.
Тяжелых век на мир не открывай,
Чтоб круг святой хранил живые души.
 
1984
 
Звено добра негромкого начну,
Звено навета выброшу из цепи,
Прощу друзьям и новую вину,
Как конь прощает бесконечность степи.
 
Вершится суд неправедный в душе,
И судят нас, за дело и не дело,
По всем законам вечного клише,
Которыми судимо только тело.
 
Ты подошла, в глазах твоих клеймо,
Какая мелочь – истина и право...
Вот две свечи, два зеркала в трюмо –
Кривое – слева, и кривое – справа.
 
О, как мы в глубину искажены!
О, как уходят в глубь они, мельчая!
И там внутри, где свечи зажжены,
Стоит стакан невыпитого чая.
 
И там, на дне, мерцание звезды
Да волосы неведомого мрака,
Усталых рук размытые следы
В созвездьи пса или созвездьи рака.
 
Размытых глаз тяжелая печаль,
Размытых губ кривая вереница,
И эта даль, такая в душу даль,
Что там Сибирь, и даже заграница!
 
Я, может быть, вернусь в грядущий век,
Куда еще ведет меня дорога...
На дне зеркал мерцает человек,
Искавший путь, а встретивший лишь Бога.
 
1985
 
Нагадали, нападали,
Накрутили снега,
Может, надо – но надо ли
Мне осилить врага?

Выйти в поле железное,
В эту медную рожь,
И над самою бездною
Напороться на нож.

Или жизнь осторожную
У другого отнять,
Чтобы звали безбожною
Народившую мать.

Или выстроить весело
Не дома – терема,
Чтобы ты занавесила
Эти окна сама.

Чтобы руки раскинула
Наяву, как во сне,
Чтобы прошлое минуло,
Но очнулось во мне.

Чтобы плыли и падали
Эти слезы из глаз,
Может надо, но надо ли
В этот утренний час?
 
1985
 
Ничего мне не надо от Бога,
Ничего мне не надо от века,
Только счастья земного – немного
Да родного душе человека,
 
Что ты выдумал – в этой разрухе,
В этом близком аду и содоме.
Где усталые мысли – старухи
Доживают в разрушенном доме.
 
Чем ты можешь, безумный, за это
Заплатить мудрецу и пророку –
Невелик капитал у поэта,
Да и мало в нем толку и проку.
 
Два стишка на возвышенной ноте,
Две слезы по убитым и павшим,
Две молитвы – любви и работе,
Всем желавшим и ныне уставшим,
 
А еще – бесконечной печали,
Одиночества тихие звуки,
Ты расплатишься этим едва ли
За родные и добрые руки.
 
За крупицу земного уюта,
За надежду, что это по праву,
За дорогу, свернувшую круто,
Может – в гибель, а может – во славу,
 
Ну, а может – в такое болото,
Что не выдрать ни душу, ни ноги,
Где топили, и топят кого-то
И событья, и люди, и боги.
 
И ничто не спасет от развязки,
И к кому апеллировать, боже, –
Бесконечная линия ряски
Изумрудно-коричневой кожи.
 
1985
 
Испанская песня
 
Испанец Родриго пришел к своей милой впервые,
И плыли за окнами в небе вдали облака голубые.
 
Испанец Родриго сказал, что она для него как мадонна,
И тронул ей руки, и тронул ей губы, конечно, влюбленно.
 
Она же любила кого-то, но точно кого, к сожаленью, не знала
И с этим испанцем судьбу свою тотчас руками связала.
 
И годы прошли – десять лет они жили прекрасно,
И ей показалось однажды, что жили, конечно, напрасно.
 
Когда этот кто-то пришел к своей милой впервые,
То плыли за окнами в небе вдали облака голубые.
 
И тронул ей губы и руки, сказал, что она для него, как святая,
И долго она горевала, по небу устало летая,
 
Что где-то на острове чудном живет ее главный избранник,
Гуляка, безбожник, на острове чудном и странник.
 
И ждет не дождется, и ждет не дождется, теперь уже точно,
И любит ее, и лелеет, и молится милой заочно.
 
И тихо она повернула, по небу устало летая,
И кто-то вослед ей сказал еле слышно: "Родная..."
 
Она же давно торопилась, спешила, летела,
И тело ее облаками вверху голубело.
 
И плакал безбожник, и видел высоко впервые,
Какие вверху облака, как она, голубые.
 
Сперва облака, но потом уже тучи, конечно,
И дождик над островом падал и лил неутешно,
 
И остров он смыл, и, конечно, безбожника тоже,
Потери на этой земле бесконечные множа.
 
И плакал Родриго, и "кто-то" уже не впервые...
И плыли и мимо и дальше, все дальше, конечно,
                вверху облака голубые.
 
16 февраля 1985
 
Где-то помнят Трояна и Сима,
Где-то плачут о бедной Марине,
На развалинах древнего Рима
Или в нынешней древней Мессине.
 
Почему же мы так безымянны,
Безголосы, неслышимы стали,
Погорят и погаснут экраны,
Как погасли кресты и медали.
 
Почему же, законы наруша,
Мы стремимся подпольно в предтечи,
Ведь забыли и небо, и суша
Даже божьи заветы и речи.
 
Ведь забыли и люди, и страны
Все, что с нами и сталось, и было,
Лишь в надежде они неустанны,
Чтобы солнце вверху не остыло,
 
Что подвешено кем-то, когда-то,
Чтоб светить и лжецу, и пророку,
И гниющему в поле солдату,
Равно – западу или востоку.
 
Равно – северу, миру и югу,
Равно – бьющему, равно – распяту,
И кружиться по точному кругу
И летящему, и не крылату.
 
Где мне место в великой картине
Безымянного мрака и света,
В этой нынешней древней Мессине,
Что для памяти мера и мета.
 
Что я, боже, для белого снега,
Для истории гибельной скачки,
Что мне, боже, звезда твоя Вега,
Что я Веге – холодной гордячке.
 
Да, конечно, я связан рожденьем
С этим снегом и тем небосводом
Так же явно, как связан движеньем
Со своим терпеливым народом.
 
Ну, а значит – и с этим Трояном,
Начинавшим с груди и удара,
И с газетой и белым экраном
Безымянного в космосе шара.
 
1985