Баллада весь этот джаз

В твоём квартале
каждый вечер
на берегу ленивой речки
маячит исхудавшей тенью
былых ночей увядший гений.

Глядит, глаза и рот разинув,
на то, как корки апельсинов
бесплотно проплывают мимо
поверх дрожащей пантомимы.

Среди внушительных залысин
потрёпанной седою кистью
торчат, болтаясь влево-вправо,
остатки юности и славы.

Весь мир написан акварелью.
Беднягу мучает похмелье,
и он, глодая папиросу,
ждёт толстяка с распухшим носом.

Темнеет катер у причала,
душа исполнена печали,
трясутся руки,
рвётся кашель,
и память надоела страшно.

О-о-о! Раньше!..
 Гений был джазменом.
От саксофона плыли стены,
а пальцы женщин безмятежных
бокалы обнимали нежно.

Клубился дым в крикливых барах,
в карман стекались гонорары,
и горизонт, широк и светел,
сулил всё золото на свете.

Он жил в квартире в самом центре.
«Наш обаятельный эксцентрик!» -
звала его хозяйка дома
с глазами, полными истомы.

И подавала счёт, краснея,
и приглашала в воскресенье
почаще заходить к обеду –
«чтобы развлечь вдову беседой».

Он заходил – и развлекался;
порхал в потоках страсти галстук,
а дочь хозяйки, Магдалина,
пытала в детской пианино.

Ей только стукнуло тринадцать,
но формы стали наливаться.
Глаза, как маленькие звёзды,
смотрели женственно и просто.

Джазмену было двадцать восемь,
и он не задавал вопросов.
Сперва, конечно, впал в унынье,
пылая к юной Магдалине:

тугая шея саксофона
затосковала по салонам
и все любовницы гадали,
в каких маэстро бродит далях.

Потом младая кровь вскипела.
Маэстро принялся за дело,
и очень скоро Магдалина
совсем забыла пианино.

Любовь тайком,
постель украдкой,
оргазм со страхом и оглядкой,
холодный пот,
пустой желудок,
и –
счастье, бьющее рассудок.

Но
проболталась дочерь Евы.
Хозяйка умерла от гнева.
Арест. Процесс. Сырые стены
тюрьмы
и гибель всей вселенной…

Но вот толстяк, с вином и сыром,
и сохнет акварельность мира.
Закрылась рана ножевая.
Увядший гений оживает.

В твоём квартале
каждый вечер
везде вино,
повсюду встречи
кого угодно с кем угодно.
А ты сегодня как?
Свободна?


1997