Вернулся я и места не признал...

                Полночь в Москве.
                Роскошно буддийское лето.


                 *  *  *

Вернулся я и места не признал.
Здесь даже спать укладывали хором,
Пока на стороне я кочевал
Да горизонт мешая с кругозором,
На Козерог настраивал бинокль,
Где вечер, как тяжелый эпилог
И полог, опускается у ног
И побывал однажды некто Гоголь;
И тоже стал с течением годов
Юродивым с оскалом Торквемады...

Москва! Не оставляй на мне следов,
За исключением следов губной помады.

И, хлебниковой около воды,
Пусть лжет Тверской и пользует трескою
Меня безумия. И, долго ль до беды,
Когда глядишь на прошлое с тоскою,
Но шаришь по углам его следы.

Я знаю: никакой моей вины,
Что не доходят стоны до стены.
Терзая слух и сердце чье-то раня,
Стоишь, бубнишь, Создателя тираня:
Ни друга, ни собаки, ни жены.
 
Есть сандуны в минздраве сатаны,
Куда восходят стройными рядами
Семирамид висячие зады.
Никто не вяжет лыка. Между нами
Попасть впросак едва ли мудрено:
Нам счастие иное суждено.

А что Москва? Слезам она - ни-ни:
У стен Кремля отплакалось народу.
Сезам открыт в крапленую колоду
Бубновыми тузами со спины.

В имперский стыд, единственную, ту,
Москву мою, как в оное клозета,
Засунут по сто первую версту.
Мол, дальше чем уходишь в темноту,
Тем ближе приближаешься к рассвету.

И город, сильный хваткою немых,
Способных знать, как много в этом звуке
(Хоть звуки нынче взяты на поруки -
Начнешь с бузы, а скатишься к базуке,
Иди потом - прикуривай у них),
Возьмет меня. Да как меня не взять?
Пусть не в зятья, но, сердце сжав до боли,
Чтоб тоже был способен понимать
Свободу, понимаешь, поневоле.

1995