Тогда на кладбище

    Эта  история  началась в ночь Ивана Купала 1973 года на кладбище неподалеку от Володькиной дачи.
    Накануне нам с ним объявили, что наши  девочки бросили нас. Бросили раз и навсегда. Бросили  и уехали поступать в институты в Ленинград. Как  будто в Москве ВУЗов не осталось! Хотя при  чем  тут  высшее образование - они уехали от нас. Чтоб  с  концами. Чтоб никаких последних слов, ночных звонков,  бессмысленных горьких свиданий. И поэтому  нам  -  ни адреса, ни телефона, ничего!  Нас  просто  бросили без права переписки.
   Володька загорелся местью. Девчонки  с  кудрявого  детства  строили  ему  глазки,  но   сначала мальчишеское презрение, потом бесконечные  материны спецклассы со спецкурсами, отцовы  боевые  дисциплины, его любимый волейбол, - какие тут  амуры! А потом появилась "Танчиня". И ни свободного времени, ни невостребованных чувств. А она!... Но теперь-то он свободен.
   Для меня вариант сладкой мести с  другими  был неприемлем. Других мне не надо было - их не существовало для меня - других этих. Ибо  фраза  "я  не могу без тебя жить" перестала быть набором  пустых звуков. Увидеть Анечку было  необходимо,  перемолвиться с ней было необходимо. Да  хотя  бы  рядом  постоять!  Чтоб хоть одно слово - с ее изломанных губ, хоть один взгляд ее пепельно-серых глаз. И если цивилизация середины ХХ века мне в своих средствах связи - в телефонах  там, почтах, а также в средствах перемещения - поездах, самолетах и прочих самодвижущих повозках - отказывает, то поищем средств иных.
    В 17 лет я был,  как  водится,  стихийным  материалистом, что означало, что в  Бога не верил, но про то, что  мой дед лично набил морду дьяволу, в  Ивантеевке  были убеждены абсолютно все, да и  матушка  говорила  о том же вполне уверенно. Ее бытовая магия -  ребенку грыжу заговорить, бородавку свести,  на  картах погадать - одно время была средством нашего  выживания, и не только  в  качестве  подспорья  нищему бюджету. Ну, а что вытворяла ивантеевская ведьма - я видел сам.
    Правда, матушка  своими  секретами  не  делилась  -   так,  кое-где, кое-как.    Но в Ивантеевке, в тамошней  библиотеке, перебирая книги, я наткнулся на  старый  выцветший листок  со  странным,    от    руки,  белыми стихами  написанным рецептом...   И была еще приписка - другим почерком: "Ладно, увидишь  ты  любимого, увидишь... А в спутниках ты до конца  будешь уверена? А если обернешься, а если зеркало тронешь?  Да и каждый раз свежую могилу  девственницы не организуешь... ".
        Библиотекарь Андрей Васильевич,  которому  эту записку  я  показал,  что-то  пробормотал   насчет "старых ведем", а потом, словно  вспомнив  что-то, судорожно смял записку и закинул ее в урну.  Потом было еще страннее - он  вытащил  листок  из  урны, сжег его и тщательно растер пепел.
     Могила девственницы имелась.  В  соседнем  с Володькиной дачей городке какая-то 16-летняя  дура выбросилась по несчастной  любви  из  окна  пятого этажа.
   Я изложил свои соображения Володьке. Прочитал рецепт.
   - У тебя  крыша поехала!  -  отреагировал он. - Чтоб я за жабами охотился?!
   - У тебя их здесь пропасть!
   - А бородавки?!
   - Суеверия!
   - А истолченные  пауки,  вымоченные  в  жабьей крови - это органическая химия, да? А что белладонна ядовита ты в курсе?
      - Выведу я тебе бородавки! Сто раз видел,  как матушка это делает: обвязываешь ее черной  ниткой, шепча "Отче наш", потом в убывающую луну нитку  на перекрестке закапываешь. Она сгнивает  -  бородавка сходит. 100%.
   - Ты  "Отче наш"-то знаешь?!
   - Знаю. Матушка, когда мне было лет 10,  надо мною часто на ночь читала. Заучил.
   - Ты можешь выучить хоть весь катехизис -  жаб давить я не буду!
   - Да не за жабами я тебя зову, твои ручки  останутся белыми и ненатруженными - на  кладбище  со мной пойдешь? Ты же его все с мальчишками облазил, как свою хату знаешь - один я ночью запутаюсь. А я все равно пойду!
    Тут дверь заскрипела, и  в  комнату  бочком  влезла его  сестра  Олюха - белобрысая   третьеклассница, вредина и ябеда, которую постоянно на Володьку,  а, значит, на нас обоих спихивали его родители. Ей  бы куклами заниматься, в дочки-матери играть,  а  она гоняла с   нами на велосипеде,  прыгала  за  нами  с обрыва в речку, с  оглашенным  визгом  кидалась за нас в драку.
   - Саш, а можно, и я с вами?   а то я маме пожалуюсь, она папе расскажет, папа узнает, что Вовка математику не учит - с дачи в Москву отправит, и плакало твое кладбище. Не  найдешь ты к полуночи Светкину могилу и свою Аньку не увидишь, хоть и не стоит она тебя, я  тебе  сто раз  говорила, что дура она, и тебя не любит,  а  еще  - вот...
   Она разжала руки.   В детских ладошках сидела пупырчатая  склизкая жаба. Я представил, что ее надо будет резать и едва не передумал. 
   - Олюху брать надо. Ее ножи - это холодное железо.  Мало ли чего... или кого ты сдуру вызовешь. Если мы собираемся заниматься магией  и  надеемся на результат, то надо подстраховаться.
   - Что значит надеемся?!  Результат будет! Это же  заклинание старых ведьм! Я тебе же про них рассказывал! Да им только мой дед мог противостоять!
    - Ну, твой дед – он, конечно, особенный. И это возвращает нас к той же проблеме. Ты надеешься увидеть наших девчонок... – и он вдруг перестал привычно придуряться. Он  перестал блистать своей голливудской улыбкой. Он взял меня за плечи. -   Как ты думаешь - какими?
   - Что значит "какими"?! 
   - Ты надеешься их увидеть рыдающими  над твоей фотографией?
   - Ну, Танчиня пусть рыдает перед твоей. - буркнул я и высвободился.
   - Танька плакать не будет - презрительно пискнула Олька. - И Анька  - тоже. Дуры!
   - Вот... Устам младенца...
   - Хватит! Мне плевать, плачет она или смеется,  одна или с  толпой подруг... Или друзей... Да откуда у нее толпа друзей в Ленинграде - она там бывала-то раньше раза три по паре дней?! И не все ли равно! Мне надо ее увидеть! И все! И я ее увижу! Ты  - со мной?! Ты будешь спутником?  Ты прикроешь мне спину?!
   -  Вот это ты уже напрасно... 
   - Нет! Я хочу, чтобы ты понял! Не видя ее мне трудно жить. Мне трудно жить, понимаешь?! Понимаешь ты, что я эту дуру Светку понимаю?!
   -Понимаю. - он отвернулся. - Мне, думаешь, проще?..  Ладно, давай попробуем. Чует мое сердце - напрасно это.  Олюха, а ты нам   жабьей крови нацедишь. Идет?
   - Идет! - ни капли не колебалась она.   Кого резать своими ножами,  ей было все равно.
   Признаемся теперь, что без Олюхи ничего  бы  у нас не получилось, кончившись не начавшись.  Когда она начала препарировать бедных земноводных,  даже мне пришлось выйти.  А Володька, тот изначала  отказался  при том ужасе присутствовать.

   Кладбище. Заросшая метровой  крапивой  дыра  в заборе. Наши жалкие  фонарики. Сумасшедшие  крики  ночной птицы. Внезапно вырастающие  перед глазами кресты. "Не надо бороться с ночными  страхами. - учил когда-то матушку старый китаец дядюшка Ли, - Впусти их в себя и купайся в них как родниковой воде, до дрожи. И сделай эту  дрожь  сладкой".
   У меня в руках были  свечи, пара зеркал, черный пузырек.   Володька шел, опираясь на осиновый кол. Олюха прикрепила к запястьям ножны метательных ножей,  к поясу – другие, свои, любимые. Глазенки ее  были распахнуты так, что ресницы едва не доставали до затылка, она что-то беспрерывно гундосила себе под нос, но к ней никто не прислушивался - каждому хватало своих эмоций.
   Могила.  Небольшой холмик свежей земли, цветы, фотография.
   - Вот.  - выдохнула  Олюха.
   - Без четверти 12. Давай.
   Я кивнул и принялся зажигать свечи, зеркала, поднял с могилы фотографию. Улыбающаяся мордашка, светлые кудряшки волос, темные, наверно, карие глаза....... "Что же ты, дурочка, наделала?... Что-что?!  Больно ей было очень - вот и все! Мне   - тоже больно, и  она  мне поможет!"
   Володька обожженным концом кола  замыкал по земле  круг вокруг могилы. Олька вдруг выдернула ножи и с размаху всадила и в деревянную скамейку. Опомнилась, попыталась выдернуть,  сразу не получилось, пришлось расшатывать.
   - Ты, вон, лучше крапивы нарви.
   - Зачем?
   - Ты ножами мертвяков убить хочешь? Может, хоть обжечь сумеешь...
   Олька посмотрела на меня. Господи,  может, хоть  больше за нами цепляться не будет. Все  польза.  Она пошла к зарослям крапивы. Начала рвать. Голыми руками. И даже не шипела.
   - Так. Без 5.  - остановил ее Володька.
   Я опрокинул пузырек на вату. Какой мерзкий цвет! Володька подставил голову - я смазал ему виски.
   - Какой мерзкий запах. - пробормотал он.
   Олька  откинула белобрысые волосики,   я повторил процедуру.  И, помедлив секунду, одним глотком выпил остаток. Какой мерзкий вкус. Затошнило. Стерпел. Встал на колени перед могилой,  перед свечами, перед зеркалами...
    "Зеркало в зеркало...   обликом  облако... некуда - в некогда..."-... коридор зеркал, коридор свечей... "дробным подобием...."...
   И последняя свеча в бесконечной дроби отражений дрогнула.
   Сзади что-то тревожно выкрикнул Володька, и   я  услышал боевой оглашенный визг Олюхи.  Не оглядываться! Они прикроют   спину!
   - За мной!
   Я шел по коридору к той последней свече, которая была  и не свеча вовсе, а  мерцающая,   как пламя свечи, колеблемое  в почти недвижном воздухе,  почти прозрачная девическая фигурка. А по бокам горели факелы, и сияли огромные зеркала.
   - Сашка! Бегом! Догонят!
   Не отвлекаться! Спину прикроют они!   Вот и она. Кудряшки, карие неподвижные глаза. А девушка подняла просвечивающую руку и указала на одно из зеркал.  И вошла в него, как в дверь, Я повернулся и, закусив губу, тронул зеркало рукой, нажал  -  как паутинка лопнула - рука вошла  вглубь  оправы. Я шагнул.  Новый коридор. И мерцающий силуэт у дальнего зеркала.
   - Сашка, бегом!
   Я побежал. Сзади слышались шаги друзей и неясный шум. Время от времени  Володька на выдохе с выкриком всаживал во что-то кол, и свистела крапива, и взвизгивала от азарта и ужаса Олька. Не оглядываться! Но с каждым биением сердца уходили силы, а я бежал, поворачивал, отворял зеркала, входил, снова бежал... А за мной  бежали, отбиваясь от слепой жути друзья. И когда призрачная рука в очередной раз указала на   зеркало,  я послушно повернулся и... и замер.
   Свечи по бокам оправы чуть высвечивали стекло, в нем отражалось зеркало напротив, а сквозь него...
   Комната. Четыре кровати. В центре стол. На столе  бутылки портвейна. Сковородка картошки.  Рассыпанное печенье. С десяток мальчишек, девчонок и среди них они - Анитонька и Танчиня. Со стаканами в руках.  К Тане подходит парень. Они переплетают руки. Пьют вино. Целуются.
   - Таня... -  не верит своим глазам Володька.
   И к Анитоньке, моей Анитоньке подходит мальчишка. Они переплетают руки.
     -Аня! - закричал я и ударил  по зеркалу. Стекло треснуло, побежало трещинами и рухнуло. Из ладони брызнула кровь.    Кажется я увидел, я успел увидеть, как  вздрогнула  Анита. 
   - Сашка, все! - заорал Володька, -  гаси зеркала! Сашка!
   И завизжала  Олюха. Кажется, я впервые услышал, как она визжит от страха.
   Я обернулся.
   К  зеркалу, к дыре,  прямо ко мне шла Света. Кол, крапива, холодное железо... Она шла на меня.
    "Ты любишь? Ты видишь? Дай..."
   - Сашка!! - опять заорал Володька.
   Олюха сделала лучше.  Взметнулась рука, просвистел нож,  второе зеркало лопнуло.
   "Зачем?... ты же любишь...ты же видел?...  ну, почему?" – полупрозрачный силуэт метнулся ко мне.
   - Сашка! Свечки!
    - Подождите!
  Она была уже вплотную с зеркалом.
    - Олька!....
   И опять просвистели ножи.
   "Поздно..." - прошелестело... и пропало... У самой  дыры...  .  Но все пропало.
   Пропало все. Осталось только темное, деревенское кладбище,  старые   кресты, новые столбики со звездами да луна сверху...
 И мы трое. Приткнувшиеся друг к другу,  боящиеся посмотреть друг на друга, замерзшие...  И у всех так болела голова...

   С Анитой мы встретились только через 4 года.
   Я тосковал по ней так, что  вылетел из института и загремел в армию – морская пехота. Когда вернулся -  и Анита, и Таня уже перевелись к нам.  Анина мать позвонила мне на третий день после дембеля. Я не смог ей отказать и согласился на встречу с моей...  с когда-то моей девочкой.
   Странно было смотреть на ее приближающуюся фигуру и ничего не чувствовать.  Ничего.  А она изменилась. Хоть платье было мне знакомо, но раньше у нее были длинные волосы, теперь  - стрижка, завивка...  И не было у нее в обычае подходя опускать голову.
   - Ну, здравствуй – сказал я
   - Здравствуй, - чуть улыбнулась она и подняла, наконец, ресницы. 
Ее губы улыбались, но в карих глазах стоял кладбищенский холод.