И всё ж поэма

                И всё ж…

(письмо другу Льву Гуревичу в г. Хайфу, Израиль, в семи главах и семи песнях, с прологом и эпилогом)

 Пролог

                Абсолюты очень своенравны,
                своды «вечных истин» - миражи.
                В каждой лжи есть чуточку от правды,
                каждой правде – капелька от лжи.
                А. Миль
Под старость что-то ноет (к непогоде?)
событий прошлого невидимый черёд.
А годы всё идут, идут (проходят?),
и ты идешь-бредешь – спиной вперед.

И потому – отчетливей что было,
грядущее – лишь в отблесках намек.
Известно: что пройдет, то станет мило;
Всему и всем начало есть и срок…

И саднят, и болят воспоминанья,
дрожат, как в небоскребе этажи;
неужто жизнь прошла в сплошном обмане,
в незнаньи, трусости и неизменной лжи?


I
(начало 50-х)

..Противники, словно рота.
готовая расстрелять.
Я сжался комком в воротах,
я знал, что обязан взять.
Л. Гуревич.

Давно, в доисторических глубинах,
я исчадье «Беломора» и махры,
в приюте голубом и голубином
родились МЫ на берегах Пахры.

По горну – неохотно на зарядку,
линейка, завтрак (жрать – «Всегда готов!»),
мероприятия… И всё по Распорядку,
по Плану, коий утвердил Хохлов.

От нудных правил – безграничный хохот,
и от нотаций юморная дрожь.
Таков порядок, такова эпоха –
ходи по струнке! Слушайся!.. И все ж

режим нам не казался деспотичным.
Зарекшись от сумы и от тюрьмы,
любой пацан – оригинал и личность!
И все росли в понятье общем – МЫ!

Слюнявое, безоблачное детство!
Незнания счастливый ореол,
влюбленность и невинное кокетство,
и зачинанье мужества – футбол.

Пенальти! Неприятельская рота
тебя была готова расстрелять.
Я виноват. Но сжался ты в воротах
и знал: за друга ты обязан взять!

И под дождем в Апрелевку шагали,
и «пендели» вожатый раздавал,
и ночью в сад бежали Ира с Аллой,
и сивый Мёрин «Гагры» напевал.


Пахрянские «Гагры»
(на мотив популярного в то время танго)

«Мерный стук копыт, и Мёрин мчится..»,
сквозь туман из детства в эту жизнь.
Тают в дымке образы и лица,
но былое память сторожит.
Сосны-великаны, чуть качаясь,
в памяти шеренгами встают.
С милым детством нехотя прощаясь,
Пацаны с девчонками поют:
Припев: Года такие,
Пахра такая
и эта светлая, счастливая пора!
Мы не забудем
в смятеньи судеб
тебя, наш символ, наша родина, Пахра!

***
И два пол-литра разливались в кружку,
и анекдоты в хохоте врались..
Затертое с годами слово – дружба
Была у нас. Прекрасная, как жизнь.

Вся жизнь потом – вот этих дней наследник.
Каскады умных и неумных слов…
Для друга можно так – пятак последний.
И так – переступить через любовь…

Раз молодежи все пути открыты
(не знали мы, что нам и в этом врут),
тогда в числе студенческой элиты
попали, хоть не в тот, но в институт!

               
II
(50-е годы)

… И учти такой момент –
я тебе напомнить смею –
ты не выходец с Бродвея –
нашей Родины студент!
А. Миль

Давным-давно не убежденный физик,
оставивший амбиции свои,
за христа-ради по дороге склизкой
случайно оступился в МИЭИ.

Давно поэт, философ и мыслитель,
о чем известно точно нам самим,
ввиду различных суетных событий
попал в благопрославленный МАМИ.

Студенчество! Какое зубоскальство
в смятеньи сессионных передряг!
И вызов обществу – невинное нахальство –
подошва «рубчиком» и экзотичный галстук,
и брюки-дудочки вихляющих стиляг!

Я был пай-мальчик, ты – стиляга-кремень..
Но были «Кама», абсолютный нуль
и «муза – фу! -какая»…  Было время
и радость в ширину и в глубину.

А в Венгрии расстреляны хортисты.
А нас лишали человечьих прав.
Но мы не допускали даже мысли,
Что эСэСэР, как наш Борис, не прав.

Хоть пошатнулась логика марксизма,
раздетой правдой не казалась ложь.
И осудили горечь сталинизма,
и что-то осмысляли мы, но все ж

по-прежнему сиял нам мир чудесный,
неважно – кем он и куда ведом.
Какие вечера! Какие песни
в бездонном упоеньи молодом.


Московская студенческая
(на мотив песни из к/ф «Свинарка и пастух»)

Ветер тихо деревья колышет
на бульварах любимой Москвы.
И таких же, как Лева и Миша,
обязательно встретите вы.
Все для друга в сердцах сберегают
много песен хороших и слов,
и всегда, и везде помогает
наша дружба и наша любовь.


III
(50-е годы)

«…я лягу там в одном носке,
а где-то рядом на песке,
блондинка, брат,
брюнетка, брат,
приляжет».
Л. Гуревич.

Давно, давно, во времена клевретов,
недугом рифмоплетства поражен,
Архипо-Осиповским беззаботным летом
строчил тебе послание пижон.

Про море, загоранье и гулянки,
Про тещу, про жену и про картёж…
У жизни мы не видели изнанку
и примитивно мыслили. И все ж

все было нипочем – беда и горе,
мир полон солнца, песен и стихов.
Какие горы здесь, какое море!
И нас манила молодость в поход.


Приморская походная
(на мотив молдавской песни «Мариника»)

Мы каждым днем
за горы дальние идем,
и там нас ждет,
забот веселый проворот.
И мы совсем не диссиденты,
злые элементы,
мы студенты
жизни энтой.
А что наколемся когда-то,
Вступим в ренегаты,
Знать не знаем, мы – студенты!

***
Сияло море-жизнь (отнюдь не старость!),
Бурлила в жилах юная пора.
Казалось, жить полней, привольней стало –
там «Оттепель» стояла у двора.


IV
(50-е - 60-е годы)

Свой дом! Когда-нибудь получим,
быть может, настоящий дом,
но этот первый, самый лучший
мы вспомним с грустью и теплом.
А. Миль

Давным-давно, в минувшие эпохи,
и даже, кажется, из глубины веков
к тебе текли восторженные строки
из города с названьем Щербаков.

А исстари он звался город Рыбинск,
и тесть мой родом был из этих мест.
И оказались мы с женой там, ибо
на практику послали нас на ГЭС.

Рождалась у наивного студента
возвышенных эпитетов чреда –
пусть мухи жрут ворчливых диссидентов,
но Рыбинское море – это да!

Хоть Пошехонье сгинуло под морем,
и правдой камуфлировалась ложь,
и радостью рядилось чье-то горе,
нам было невдомек… И все ж, и все ж

мы были светлой молодостью полны
и свято верили, и грезили о том,
что нас несут стремительные волны
к уютной пристани с названием «Свой дом».

Мы думали, что всё постичь смогли мы,
что воля, знанья принесут успех,
что в жизни повезет трудолюбивым
и будем мы отнюдь не хуже всех.

А там, глядишь, пойдем в аспирантуру,
найдем для книжек умные слова…
А через эту партноменклатуру
претило нам шагать по головам.


Аспирантская
(на мотив студенческой песни)

Если не попал в аспирантуру (сдуру!) –
- каждому деянью свой черед,
нахлобучив кепку,
выругайся крепко
и ступай на авторемзавод.
Там воняет гарью и соляркой,
в душу инженерскую плюют.
Ты вздохни поглубже,
затянись потуже
и иди в научный институт.


 V
(60-е – 70-е годы)

… Лапидус, Лапидус,
намотай себе на ус.
Л. Гуревич
«Хорошо, что я не Лапидуй»
Лапидус.

Давным -давно, когда и староверы
не ведали про слово «простатит»,
студенты превратились в инженеров,
притопали кто в НИЛ, а кто в НАТИ.

И продолжалась молодость в попойках,
в веселых самодейтельных грехах,
вилась то в завихреньях, то спокойно
в заботах, хлопотах, бравадах и стихах.

Нам повезло: так сильно потеплело
в дремучем догмо-каменном лесу,
что про цитаты Маркса то и дело
ворчали: «Ты мне «Бороду» не суй!»

Нам надоела фимиамов копоть,
хотелось жить по чести, без прикрас.
Но разносил по миру скорбный шепот
расстрелянный тогда Новочеркасск.

Вожди – «мерила истины» в искусстве
трепались в анекдотах по стране.
И в нас скорбели сумрачные чувства
по Пражской измордованной весне.

Нам недоступны подвиги ристалищ,
совсем не мы «горланы-главари»,
но и для нас пел громко вещий Галич
и Сахаров так тихо говорил.

И «тормозить» нам приходилось часто
в наивно честной слепоте своей
под окриком всесильного начальства
и взглядами партийных упырей.

Мы прозревали долго и не сразу,
но каждый что-то все ж подозревал,
когда царило царствие маразма
и шел экономический развал.

А помогал нам беспредельный юмор
вставать от судьбоносных оплеух.
И был, как злато в корабельных трюмах,
в полу здоровом теле здравый дух.


Туманная
(оригинальный мотив на стихи А. и Б. Стругацких из повести «Страна багровых туч»)

Ты слышишь печальный напев кабестана?
Не слышишь? Ну, что ж, не беда…
Нам чудится в далях далеких, туманных
чужая святая вода.

И молодцам мнится в мечтах залихватских
Ефремовский мир голубой,
и умные люди, герои Стругацких,
казалось, ведут за собой.

Мечты и реальность, когда ж ваша встреча?
Неужто – нигде, никогда?
Но в сердце журчала: «Быть может, не вечер?»
из детства святая вода.


VI
(60 – 80 годы)

И никому не дав пощады,
финтя и с пользою, и без,
Лев с мячиком на спортплощадке,
как бес, сорвавшийся с небес.
А. Миль.

Давно, когда года не так спешили,
и был совсем мужским наш сильный пол,
почти без признаков брюшины и плешины,
втянул один другого в баскетбол.

И время, вдруг медлительное что-то –
- так кажется нередко молодым –
тянулось от среды и до субботы
и от субботы снова до среды.

А в раздевалке шумное собранье,
остроты изрыгает каждый зев
про строй, про власть и просто так – для брани.
И кто-то прав, а кто, быть может, лев.

Зато отбыв разминки принужденье,
летели в мир сияющих вершин
и погружались в бездну наслажденья,
в наш баскетбол – отдушину души!

О, как упруго мяч ласкал ладони
и попадал в кольцо за разом раз!
Какой полет, какой восторг бездонный,
когда отдашь хороший точный пас!

А после, измочален как любовью,
пока утробный пламень не остыл,
для удовольствия, а также для здоровья
под душем тушу омываешь ты…

Ну, а потом с креветками и с матом
за кружкой кружка пиво льется всласть…
И все забыли – правых, виноватых,
какой там строй, какая, к черту, власть!

А роскошь человечьего общенья?
Когда оставив семьи и труды,
вкушали в возлияньях и реченьях
в богемной «голубятне» Бороды!

Там гордо реет мат интеллигентский,
и каждый от речей и водки пьян.
Вещает откровенно диссидентски
Великолепный Леня Фогельман.

И смачно крякнув – грубо, но здорово,
упруго изогнув мужскую стать,
Ельчевский вставит вычурное слово
И тут же – вслух! – помянет чью-то мать.

Артем с кривой ухмылкой околичной
и длань полу молитвенно воздев,
разложит все по полочкам логично
и усмирит неправый чей-то гнев.

И в древнерусской бороде порывшись,
сарказмом мефистофельским скрипя,
исторгнет Генрих фразу, как отрыжку,
и добрым взглядом одарит тебя.

Геворков с удивленными глазами,
армянским темпераментом горя,
теорией и практикой терзает,
о сексе вдохновенно говоря.

Дурнов ему поддакнет компетентно,
потом еще о чем-то поорут…
(Бывали и другие в этих стенах,
но большинство пришлось не ко двору.)

Презревши дистоническую слабость,
и я влезаю в развеселый гам
стишком – то философским, то похабным,
и кайф ловлю с изжогой пополам.

Ну, и Гуревич – вот, совсем не старый,
лениво распустивший свой живот,
немелодично трахает гитару
и песни задушевные поет.


Баскетбольная лирическая
(на мотив песни из к/ф «Земля Санникова»)

Призрачно все в этом мире бушующем,
каждого сделало время рабом.
Есть только миг между прошлым и будущим,
миг вдохновения – наш баскетбол!

Вечный покой сердце вряд ли обрадует.
Бурный порыв – вот венец панацей!
К цели летишь, спотыкаясь и падая,
верный бросок – и удача в кольце!

Взять не дано новых славных вершин еще.
В прошлом – горенье, удачи, любовь…
В воспоминаньях останутся в будущем
юность и зрелость, и наш баскетбол.


VII
(90-е годы)

… Жизнь – как море?
Да это – старость!
Л. Гуревич.

И был прощальный и отвальный вечер,
последний баскетбольный твой сезон,
когда успехов дружеское вече
тебе желало с грустью и слезой.


Отвальное

В нашей жизни мало кайфа.
Если хочется покоя,
поезжай в Израиль, в Хайфу,
есть местечко вот такое.

Правда, все там на иврите,
в крайнем случае, на «инглиш».
Не тушуйтесь и соврите,
что болтаете на идиш.

Здесь, в России непорядки.
Нам грозит номенклатура
диктатурой демократов
или правой диктатурой.

А политики-нахалы
Предрекают холод-голод.
Там харчей, тепла навалом,
хоть ходи все время голым.

В Хайфе веет русским духом
и израильским апломбом
тихо пахнет, и по слухам,
наши признают дипломы.

Ну, а если нет работы
инженерам, кандидатам,
независимость, свобода
все ж, о боже! – так приятны.

И подаст община боны,
сыщет кой-какие средства.
Ну, а дальше – жизнь не лоно,
хочешь жить – умей вертеться.

Там туристы из Европы
размещаются уютно
и на солнце греют ..(спины),
и бросаются валютой.

Поднесете чемоданчик,
подадите одежонку,
и, глядите, на майданчик
поднакопите деньжонок.

Если ж из того же злата
автомастерская выйдет,
поимеете приватно
и гешефт, и чаевые.

От физической работы
отпадает жир от брюха!
Независимость, свобода
тела совести и духа!

А потом акционером
вступишь в денежное дело,
то ли в нефтяные сферы,
то ли в частные бордели.

Потекут привольно годы
там, на родине мессии.
Независимость! Свобода…
от друзей и от России.

Наведешь на морду глянец,
станешь литлл-капиталистом,
может быть, и к нам заглянешь
именитым интуристом.

Ну, а мы тут, честь по чести,
будем как-нибудь бороться.
Может, ты нас примешь, если
эмигрировать придется?

Уделишь чуточек кайфа
для российской голи-драни,
если в солнечную Хайфу
эта банда вмиг нагрянет?

Ну, а вдруг пробьются всходы
на краю тысячелетий?
Независимость, свобода,
может быть, и нас приветят?

И тогда, вы лишь представьте,
на денек-другой толково
в гости приплывем туда, где
в Хайфе кайфы ловит Лева!

Все друзья-баскетболисты
от души тебе желают
адаптироваться быстро,
как судьбу, принять Израиль.

Но куда ты денешь, бедный,
терпкий дух Пахры веселой,
чудеса автопробегов,
пьянки после баскетбола?

Очень грустно, милый Лева.
Прошлое проводим плачем.
Дай-то бог тебе здоровья
и немножечко удачи!

***
И ты теперь в «Земле обетованной»
как заурядный Олим (нет? олИм?)
И там живут, по слухам, не в нирване,
Замкнувшись по скорлупкам по своим.

Так что там, за морями и долами?
И чем живешь уже не первый год?
Как смотрятся в потусторонней раме
в России беспределы и разброд?


Базарно-рыночная
(на мотив песни из к/ф «Белорусский вокзал»)

Здесь форменный базар,
торгашеский угар,
и даже Маркс не разберет,
где деньги, где товар.

Потеет в рынке вся планета,
над нашей Родиною гам.
И как прожить с обеда до обеда
по этим честно заработанным денькам –
ни президент, ни бизнесмен не скажут вам.

Растет поток натуры,
но все ж бессилен он:
пока над нами партноменклатура,
базаром быть российский рынок обречен,
а новый строй пока еще не испечен.


***
Последними надежды умирают,
хотя их в Думе топят, как котят.
В грядущем мы одно лишь точно знаем,
что нам с тобою будет шестьдесят.

Какая цифра! Экий срок горбатый!
И годы, как купюры, шелестят.
И наши стали взрослыми ребята,
и внуки подрастают….  60!

Года – богатство? Что еще осталось?
Но пусть они еще поморосят
житейской радостью, а то – удачей малость.
Немного надобно нам в наши шестьдесят.

Мы «фу!-какую» вспомним, как бывало.
В застолье мы, пощады не прося,
кирнем, потом закусим до отвала
за здравье этой даты – 60!

Давай, дружище Лев, не падать духом!
Еще не скоро финиш возгласят.
Пусть нелады со зрением, со слухом –
переживем! Нам только шестьдесят.

И семьи окружают нас уютом,
любовью, юным лепетом внучат.
И людям мы нужны еще, как будто,
вот в эти трудовые 60.

Нам не грозит покоем «море-старость»,
нас не отравит равнодушья яд.
Все проживем, что нам еще осталось.
Какие наши годы? Шестьдесят.

Тебя достигнет наш российский ветер,
и наши пожеланья прилетят:
живи, бодрей, будь в меру толст и светел,
люби, твори еще хоть 60!


Эпилог

Тебя уж нет, как, к сожаленью, многих…
Ушел безвременно, не досчитав года,
не выдержав тоски своей дороги
без той, с кем сердцем сросся навсегда.

И говорили олимы на тризне,
что с жизнью ты расправился своей,
поскольку жизнь не вышла без Отчизны,
без целей, без работы, без друзей.

И не было желания сражаться,
померк навечно этот белый свет.
Ну, как не вспомнить строки Окуджавы
о том, что на чужбине счастья нет!

И у меня такая ж боль и тяжесть,
покончить с жизнью призывает честь.
Но я останусь, с рваным сердцем даже,
поскольку дети есть и цели есть.

Мы все уйдем, невольно или вольно.
Но мы с тобой, сильнее ли, слабей
сыграли нам отведенные роли,
оставив свет и память о себе.

1991-1995-2002 гг.