Астения

I

От зараженья музыкой – души
пути ведут лишь в эпопею смерти.
В раскрой зеркал бросаться суеверьем –
равно, что сны свои распотрошить,
не выбирая ни судьбы, ни меры.

В том сентябре, где взялся я стареть,
марать бумагу призраками вёсен,
срывает голос песенная осень,
метёт листвы колдующую медь
и дни всё ближе к ночи сносит.

Невольный жест – и выдан с головой:
я одичал в молчании тяжёлом.
Стучится дождь связующим паролем
вчерашних счётов с нынешней тобой –
летучей, как трава на дальнем поле.

Какой соблазн в окно его впустить!
Остановлюсь: он слишком архаичен.
А я, как будто, больше органичен
за тленом кофе, перечнем густым
примет смешного птичьего величья.

Они летят, как будто напоказ,
кропит их небо сероватым прахом,
они кому-то плачутся от страха,
смертельно просят оборвать рассказ,
на крыльях вынося меня из мрака.

II
            
Срыв на дожди. Осенний капюшон
надвинет небо, голову вбирая...
В такие дни единственный заслон –
когда, забывшись, молча застываешь
в остатке дней, сулящих пустоту
свистящим ветром на сквозном мосту.

Вновь выживать в испарине времен
твой зимний голос требует в мажоре.
Сезон безумья. Длительный циклон
твоих зрачков, не чувствуя отпора,
меня заставит вытащить слова
о том, как глубоки твои права...
...в такой канун, в такие рубежи,
что прогоняют страшными стихами
сквозь методичный благовест души,
как будто колокол мерцает голосами,
как будто пенье кружится у храма
и никуда, как время, не спешит.

Но что-то вымерло из вымученных фраз...
Какой пассаж о том, что давит тяжесть!
Я, видно, выбыл. Прочности запас
тут ни при чём. Никто ведь не обяжет
произнести смешливые слова
о том, как глубоки  мои  права.


На болевых пределах бытия
я ничего, пожалуй, и не значу.
В нечеловеческие неудачи
никто не верит, видимо, не зря.
Хранит игру зачинщик декабря,
не открывая уровень задачи.


III

За пепелищами далёких сфер
я уповал на призрачную квоту
для отреченья, режущего ноту
по голосам, что я сгубить успел,
пока луна наплавила дремоту.


C таким багровым диском разве жить?!
Ты выбираешь бегство в эти... страны
своих зрачков, где чуткий семигранник
мерцает, обволакивает жизнь
распадом слов под музыку желаний.

А я уже которую подряд
листаю осень (всё никак не сыщешь
тех слов, что затерялись среди тыщи
таких же медных, зрелостью звенят,
когда в тоске рассохлой сердце свищет).

Забросив лица в произвол судьбы,
игрою черт ущербные монады,
мы понимаем: меньшего не надо,
и невозможно большее избыть,
пока луна заходится руладой...

...но голос твой пронзительно зовёт...
Иду впотьмах, наощупь, чёрным стуком.
Светила новых сфер в конце разлуки
нам помогают позабыть черёд
для избывания вины и муки...


Смотри, мы попадаем в этот раз
туда, где не бывают так случайны
ни тонкий взгляд, ни лепет обожанья,
с которыми расходится подчас
безумный наш, убийственный рассказ.


IV

...осталась мелочь медленного дня,
который строгость встраивает в голос,
почти прощённый вымаркой примет,
способных приукрасить перспективу.
Ты понимаешь, что пора связать
хотя б два слова, принятых на веру,
и вырваться на улицу из стен,
зажившихся от старых откровений.

Боязнь произнести немного ближе,
чем было прежде, (на сердце скребёт),
слова тебе, завзятая притвора,
уже уходит, слышишь, навсегда,
и только раздаётся, как закат
в предместия провинции глухой
сарказмами отпетая тоска
звенящей в окна меди колокольной.


Расход печали, собранной до тьмы,
раскачанной решением исхода,
неровную побежку, говоришь,
пустил в толпе искать родного взгляда?
Скользит по льду двух лет оцепененье...
И кто поможет холод разогнать?
Мостится ад потугами благими,
и роялизм коробит невтерпёж.

...в сердцах мерцал кощунственный смешок –
веселый даймон грезил беспокойством.
Разинув рты, скользили мимо толпы
ещё не бывших, но уже былых,
когда вселяясь в строй Библиотеки,
мы Вавилоном звали этот край.
Я ж отвечал ему: «Помилуй, легче...
Что будет, если кто-нибудь поймёт...»

А в этом театре что за синева
таких закатов – сколько жить придется!
(...отрыв от почвы вызвал это пламя...)
Да и Россетти вряд ли б преуспел
переиграть прозрачность недоверья
невольных рук. Так шутят только боги:
«Обрадуйся, не бойся, я не сон...»
(И Фридриха Вильгельма в этом пафос.)

Прозрение так медленно в тебе,
что кажется – и время задохнулось.
И стоит ли, подумай, уходить?
Так я ушел. Корпели чёрным луны.
Так почему-то резало глаза...
А в старых измереньях время вышло
тому холодных – века полтора
галдящих лет, в прогрессии дичавших.

Ушед в отрыв, сезон разнообразя,
изобретёшь чего-нибудь попроще:
представь себе, ну что за благодать
разбрасываться всем, что ты имеешь!
(Цитатность духа требует призванья.)
Трагедия рисуется сквозь лица
и, уснащая времени реестр,
рождается, пожалуй что, и в нас.

Я радуюсь так редко, что слезами
(– «шалишь, не верю») жизнь благодарю,
с неё сметая ересь рукавом
и тут же вспоминая суеверье,
которому сегодня сотня лет...
Но – сотня мне, когда оно во власти.
И можно ли прощупать тонкий пульс
сквозь долготу древесного страданья?

Ну, вот, – ты скажешь, – вывел панораму:
играешь снова, будет ли предел?
Ты скоро поседеешь, друг мой, где ж
твое лицо сквозь пыль культурологий?
Один рассказ – о разнобое глаз,
нашедших только цепь ассоциаций
тяжёлой позы («что за нелюдим!»)
с орнаментальной мимикой ответов.

Лоскутные, без проблеска слова...
Затмения не вывернешь изнанкой...
Из эпоса пикеты возвращать
уж нету смысла – выжито калёным.
И всё они прибрали ко двору,
да только двор – в гниющем лихолетье,
где выживем ли мы – лишь праздный толк
из строя чувств заёмных песнопений.

Наборною мозаикой греша
своих порывов, меченных распутством,
мы подойдём и к птичьему наречью,
согреем малой толикой тепла
забытую шальную анаграмму
во время наших призрачных пиров.
Ты помолись, когда я... за меня.
Что видит Бог, узнаем только вместе.


V

Когда поднимешь осторожный взгляд,
не испугать тебя – уже так много.
Хотел бежать – подкашивались ноги...
Ты и сама – безудержный возврат.
Новалис прав... Но – дикие дороги

в глубинах книг, пылящих плоть и кровь
тех, кто увидел в розе сокровенной
закон судьбы с отсветами сражений.
В нас бродит сном холодная любовь,
кипят ключи безудержных сближений.

В сухой крови – предательство и блажь.
Державный треск на этот раз без дыма...
Уже не ждут нас полностью живыми,

и не дождаться от меня тепла,
пока с собой я в вяжущем разрыве.

На пересказы снов ушли года.
Медь катастроф озвучивала строфы,
и не было в словах ни веры в Слово,
ни меры. Словно чёрная вода,
они текли, как проклятые новым

порабощеньем. В промельке зеркал,
бросающих в дурную бесконечность,
я всё ловил тебя на слове «вечность»
глаза в глаза и слышать перестал
всё, что дерзало музыке перечить.

...простить за сны, которые не спел,
и сам себя не можешь. Не ложатся
в мотив слова, которыми сражаться
я, видит Бог, с тобою не посмел.
Но без прощанья – разве расставаться?

О том и жест застывшего кривлянья
смахнет, как ёрник, этот древний бес,
чуть презирая за удельный вес
того, кто жил в растяжке ожиданья
наперекор затерянным в родстве.

О, в этих сроках столько из времён
пощад не знающих, багрящихся, глубоких,
что пыль степной разъезженной дороги
стоит в глазах – всё тех же – без пелён
всё видящих, как небо, без подмоги.

«Весенний день...» Ты помнишь благодать,
дарованную, с кем давно я не был?
Изменой ли глухой гневил я небо,
когда бросался нас опровергать
и погибать в безвременную небыль?

И воевать до греческих глубин
души своей проклятие ночное?
Лишь бесприютность и печаль покоя
войдёт в прохладу вёсен голубых,
найдёт твой взгляд нездешнего покроя.

Смотри, все в белом (словно знак обета)
сквозь остановленный зелёный зной
идём – всё те же будто – мы с тобой...
В плывущих днях распавшейся надежды
чудит лишь Баха медленный гобой,

иль вянет флейта, выдыхая нежность,
зайдя в регистры, где и смерть богов
покажется забавой для врагов.
Но их задержит не моя кромешность
и не твои расправы с полуслов.

В конце концов усталость победив,
шутя распишем лепет буффонады.
Пожав плечами, спросишь, нам ли надо
держаться правил легковой езды
в незнаемое – на краю эстрады?


VI

Кто может взгляд прямой не отвести,
когда его спроваживает время?
Решать тебя – погибнуть в теореме,
когда в попытках голос обрести
вдруг забываешь, как звучала тема.

В каком пространстве, словно в забытьи
я нахожусь, припадочно шагая
по трупам слов, чьи лица попирая,
учу разлуку наизусть, как стих,
которому тесна гортань немая.

И суть ли в том, как тяжело простить
что нас предаст? Ведь времени всевластье
бессильно против потаённой страсти.
И ты не знаешь, как себя спасти
от смерти или, может быть, от счастья.


VII
 
Кто вверит волю выправить душе
дрожание заочного прощанья,
мерцание уверенного знанья,
что больше не проснуться мне уже,
увидев мир с потерянным названьем.

Излечит строй полуночного сердца,
изучит шорох чёрного стекла...
В параличе предательства соседство,
чертёж лица орудует с торца...
И в старость погружаешься, как в детство.

Лишения пропущенного долга
не отмывают сфер голосовых,
и светится непросветлённой ролью
в театре слова саблезубый стих.
Душа – как ветошь, траченная молью.

Листает бронзу падающий вымпел:
заденет жест подхвата – и в отвес.
Безволием болеющий регресс
унёс туда, где я случайно выжил,
глаза как в смерть забросив – в глубь небес.


VIII

В конце концов к исходу мартобря
меня штормит, как градусник в болезни:
слова ночуют даже в той из песен,
откуда их выкидывать пора,
скребутся в той, что гонит со двора
их, как ублюдков с полутёмных лестниц.

Юродивых мелодий тщетный писк
несётся вне законов отраженья,
пронзает дрязги, цедит пораженье
дрожащей жатвы, ветром, как знаменьем
по лицам слов полощущей свой иск
о правде сердца, перебившей мщенье.

Когда бы вечность – сморщенный чулан
в косматом мраке, сытом пауками,
тушила зов, разграфленный строфами,
поперхивалась пеплом, как шагами
галдящих сонмов, смытых в океан,
не голосить – ценилось бы веками.