Мёртвый котёнок

 
 ПОЛЕТ.



 
 Жаворонок. Откуда здесь жаворонок? Мои веки были сомкнуты так плотно, что казалось, будто темноту глазам предписано наблюдать вечно. Очень не хотелось открывать глаза. И я не стал.
 Зато я прекрасно слышал жаворонка, я буквально видел его ушами, чувствовал высоту его полета. Метров пятьдесят. Нет, пятьдесят три. А вот сейчас - сорок девять. Четыре метра за четверть секунды. Интересно, какое максимальное ускорение может претерпевать его маленькое тельце? И не тошнит его от этих маневров в атмосфере планеты с самым нервозным населением во Вселенной?
 А меня тошнило… Тошнило под непереносимую головную боль. Под сухость во рту. Под комаров. Под колючки. Одна из них больно впилась мне в щиколотку. Ну и сволочь же эта колючка! Наглая и подлая, как безработица. Как инфляция, как девальвация, как секвестр и приватизация. Как все прелести буржуазного ****ского строя.
 С бунтарской ненавистью я вырвал колючку и бросил куда-то в сторону. Нога машинально разогнулась, плюхнулась в лужу.
 И снова наступил покой, покой с закрытыми глазами, сырой землей подо мной и степным, пахнущим сентябрем и полынью ветерком, который закручивал о мое ухо всякие шумные турбулентности. Да, форма не обтекаемая…
 А жаворонок в небе щебетал и кувыркался.
 Странно и по - инженерному работала моя болящая голова. Если голова болит, значит, она есть. Это меня порадовало. Но на всякий случай я её потрогал.
 Да, это была моя голова: твёрдая и с волосами. Зубы были целы. Нос тоже. Брови и глаза не болели. Затем я ощупал макушку и затылок. Шишек и ям, входных и выходных разного рода отверстий не было. Отсутствовали также торчащие из черепа острые и тупые предметы. В общем, дело обстояло не так уж плохо и я сам себе улыбнулся по этому радостному поводу. А если и был какой-то тупой и тяжелый предмет в ту минуту, то это и была, собственно, моя голова.
 Затем я снова потрогал нос. Дальше шла переносица. Очки! Где же мои очки?
 Это были мои любимые фотохромные очки со стеклами цвета ядра земляного ореха и тонкой металлической оправой под золото. Это были такие очки!
 И их не было.
 И тогда в панике открылся один глаз, как прожектор начал обшаривать земную поверхность, к которой левой стороной прилипла голова.
 Мой левый глаз принимал отраженный от наблюдаемых предметов свет, электромагнитное излучение видимого диапазона, распространяемое звездой Солнце вследствие бурных термоядерных реакций в его, солнечном, раскалённом пузе.
 Я продолжал двигать глазом. Травинки. Травинки. Жучёк. Снова травинки и кусочек проволоки в них,
какие-то паутинки. Вот чьи- то коконы. След копыта, в который натекла роса. Или дождевая вода? Кругляшки семян диковинного растения, утыканные иголочками тонкими, как волос.
 О! Кисть руки. Часы на запястье – мои, называются «ЗИМ». Завод имени Молотова. Ну-ка, пошевелим пальчиками. Мозолистая кисть в траве задвигалась, как в кино про ужасы.
 Ну да черт с ними, с ужасами. Главное - это моя рука, которая еще и шевелится. Это тоже радостно. Но оставим это, смотрим дальше.
 Носки и кроссовки фабрики «Красная Заря». Просто и круто, хорошие кроссовки. Лет восемь им. Теперь носки. Запаха не чувствую, но знаю, что мои. Еще бы не узнать: снимались наспех, оттого и скручены как две грязные кривые дули. Точно мои, так только я умею.
Этим можно даже гордиться.
 И вот за небольшим пучком травы, следовавшим за остальными, прямо у края лужи, в которой находились ноги (надо же умудриться так улечься!), я увидел свои очки. Они были впечатаны в глину так, что дужки торчали вверх, а между линзами виднелось углубление, оставленное, по-видимому, моим носом.
 И эти смешные носки … Да, у меня было правило. Можно сказать, у меня была традиция, которой я никогда не изменял. Где бы я ни был, когда бы и с кем бы ни ложился спать, в каком бы состоянии ни находился, я всегда снимал носки. Самое главное в жизни – это снять носки. И не только для хорошего кровообращения в натруженных стопах, а так, вообще, в принципе.
 Нацепив очки и более-менее приведя себя в порядок, я осмотрелся.
 Осмотрелся и снова чуть не упал в лужу.
 Во все стороны на десятки километров простиралась степь, и, несмотря на сентябрь, растительность всё ещё буйствовала и источала потрясающий запах полыни вперемешку с сотнями видов других трав.
 А в десяти метрах от меня стоял танк. Настоящий боевой танк отечественного производства.
 От неожиданности я протёр очки, рухнул обеими ягодицами и стал думать.
 Хорошо. Я в степи и не знаю почему. Это обычная ненормальная ситуация для офигевающего от жизни поэта и невостребованного инженера. Но какого хрена здесь целый танк, эта боевая машина массой во многие тонны? Я конечно, спортсмен, но чтобы притащить сюда такое!
 Я выдохнул перегар, и, отдирая от куртки глину, направился к танку, чтобы осмотреть находку.
 Металл. Металл. Несокрушимая твердь. Коробочки.
Штучки. Решёточки. Две какие-то антенны. Высоченные и невообразимо широкие гусеницы на катках.
 Заглядывать в ствол башенного орудия не стал: ну его к ляду. Вылетит ещё что, в глаз воткнётся. Вынимать замучаешься. Да и маму расстраивать не хочется. Хорошая она у меня.
 А тело всё-таки ныло: неподвижность начинала тяготить. Я оправился, заправился, сделал несколько наклонов, взмахов руками: приятно хрустнуло отдохнувшее тело; насыщаясь кислородом, побежала быстрее ожившая кровь, запульсировала в подреберье, в паху, в суставах. Привыкающие к свету глаза от природы, видимо, настраивались диафрагмой зрачков на солнышко, такое большое и оранжевое…
 И вот я уже курю сигарету, снова смотрю на этот чертов танк. Но меня уже он почему-то не удивляет. Вообще, меня уже давно перестало что-либо удивлять. Несмотря на то, что жизнь вырастила из меня материалиста-диалектика, она продолжала подкидывать иногда такие чудеса, что у человека с неокрепшим умом этот самый ум мог бы с легкостью сдвинутся по наклонной. Вверх или вниз. В зависимости от структуры интеллекта. Чем тяжелее фундамент научных знаний, чем крепче стены холодного расчета, не подмытые нелепыми эмоциями, тем труднее сорвать крышу. Проверено.
 Поэтому совершенно равнодушно я продолжал курить и разглядывать танк с повернутой башней и опущенным стволом. Если бы даже сейчас из башни появился сказочный Джин и предложил бы исполнить три желания, я просил бы трехлитровую банку пива, топографическую карту и компас.
 Но вместо волшебного Джина из люка под стволом кряхтя и матерясь, стал выбираться взлохмаченный человек в джинсах и кроссовках на босу ногу, в мятой серой майке, которая раньше, по-видимому, была белой. Человек был очень похож на моего старого институтского друга Андрюшу Адамца. Вслед за собою он выволок из танка автомат Калашникова со штык-ножом, какую-то флягу, похожую на термос, планшет, огромный бинокль и бутылку водки.
 Всю свою поклажу он сложил на броне, спрыгнул на землю возле меня и неуверенной рукой потянулся к моей сигарете, истлевшей наполовину.
 Мне уже не нужен был ни Джин, ни прочие толкователи чудес, которых не бывает, но которые мы любим придумывать себе сами.
 Да, передо мной в майке, джинсах и кроссовках на босу ногу, с сигаретой в зубах созерцал окружающий мир мой друг со студенческих времён Адамец Андрюша. Неподдельная маска изумления на его и без того забавном лице заставила меня прыснуть со смеху, ибо по всему было видно, что из того, как мы тут оказались, Адамец ровным счётом не помнил ничего! Однако того, где мы находимся, я также не знал.
 Он молча отвернул пробку на бутылке, сделал несколько булькающих глотков, поморщился, степенно запил из термоса, утерся рукой сопя и кривясь. И только затем он произнёс хриплым голосом краткую речь. Это были первые человеческие слова, которые я услышал за те сутки.
- Не живётся нам спокойно. Допрыгались! И где это мы, а?
Он протянул мне бутылку с водкой. Отпив ровно сто грамм, я пояснил:
- Тебя надо спросить. Ты танк вёл, а не я.
Я и сам был удивлён: Адамец не умел даже кататься на велосипеде, а уж на танках разъезжать, это уж простите...
Наверное, ездить на танке Адамец научился в своём училище, куда он направился с третьего курса института, продолжать обучение в котором по причине разгульного образа жизни он уже не мог.
- Если бы я остался в нашем городе, - часто говаривал он, - мне пришлось бы спиться!
 А между тем Андрюша продолжал тупо смотреть на танк, в то время как я, изо всех сил матерясь, рассказывал ему про то, что он, Адаменко Андрей Владимирович, есть курсант, что приехал он в очередной отпуск и по этому поводу нарезался со мной по старой памяти в каком-то баре портвейну. Потом мы набрали водки и среди ночи искали могилу нашего общего знакомого, а не найдя её, стали пить за всех мертвых разом. Затем по каким-то заброшенным рельсам углублялись в степь в поисках одиноко стоящего паровоза, по приданию якобы являвшего собой памятник гражданской войны.
 Дальше я и сам помнил всё смутно. По-моему, потом при лунном свете мы пили в кабине этого паровоза, до хрипоты споря о возможности функционального восстановления сей машины. Уже тогда от города мы были далеко, и видимо решив, что спать уже не придется, забрали оставшиеся бутылки с водкой и направились в расположение находившееся неподалеку танковой части, где по словам Адамца служил его друг и однокашник из Тамбова.
 Обо всех последующих событиях история и память умалчивает. Я вопросительно – умоляюще смотрел на Андрюшу в надежде, что мой рассказ подтолкнет его затуманенную голову к режиму вывода информации, что называется, на экран.
 Но на Андрюшином небритом лице мерцало лишь одно: «Файл не найден».
 Помолчав с минуту, он вышел из оцепенения:
- Слушай, я пока в танке спал, по радио передали, что тут где-то три истребителя прямо на аэродроме сгорели…
- Ну и что?
- Это тоже мы натворили?
- Не… Это не мы, уж точно. Иначе сказали бы и про танк, который их спалил. - И я ткнул кроссовком в гусеницы.
- Ну, хорошо. Сейчас это вот допьём и будем отсюда уматывать, и уматывать скоренько. Нас, поди, ищут уже. С пряниками.
 Бутылка ушла в четыре минуты, после чего нам стало не так жутко за последние приключения. Размахивая биноклем, Адамец даже предложил отправиться в путь на танке. Выяснилось ещё, что некий танкист Саша Карданчик проиграл ему щелбана и должен быть наказан жесточайше. Всё это вызвало с моей стороны бурю возмущений и вскоре приятель согласился, что путешествовать пешком гораздо безопаснее с точки зрения хотя бы той же скрытности передвижения.
 После этого Адамец отправился в танк с той же целью, с которой плавал Робинзон Крузо на полуразбитый корабль со своего злосчастного острова. Я тоже теплился надеждой, что нам удастся прихватить что-либо полезное для предстоящего похода, и чтобы не терять времени, решил с помощью компаса и предполагаемых ориентиров хотя бы грубо прикинуть, где здесь север, а где юг.
 Но не тут-то было. Как сказал знаменитый Мерфи, если неприятность может случиться, она обязательно случается.
 Поначалу север-то я нашел, и даже стал подъискивать на горизонте ориентиры, которых не было и в помине, так как степь была настолько ровной и одинаковой во все стороны, что здесь казалась убедительной теория средневековых монахов и инквизиторов относительно диска как формы Земли.
 Через пять минут компас изменил свои показания с точностью до наоборот. Затем стрелка дёрнулась на девяносто градусов, затем снова на сто восемьдесят. И так было без конца. Право, в очень странное место мы попали. И вело себя это место тоже очень странно.
- Ничего не понимаю,- пыхтел Адамец и тряс возле уха компас. -Панноптикум! Видение Иеронима Босха! Кантейберийские жопанцы Ицхака Рабина! Тепеле-Халма, Саге-Аду!
 Так он орал, пока я пытался прибегнуть к гелионавигации, то есть к навигации с помощью Солнца. Это мы ещё в институте проходили. Но и тут вышел полный прокол: непонятно когда, Солнце успело влезть в самый зенит, а отклоняться куда-либо и не собиралось. Без этого самого отклонения стороны горизонта определяться решительно не желают: это всё равно, что удалить магнитную стрелку из компаса.
В конце концов, я вслух подвёл итог нашим навигационным изысканиям:
- Всё ясно! Придётся прибегнуть к Анабасису!
- Как это? - недоверчиво выпучил глаза Адамец.
- Ну, это значит, что проблему придётся решать философски.
- А это как?
Я очень не любил долгих объяснений и поэтому раздражался с каждой секундой всё более:
- Каком к верху! Если не знаешь что делать, делай шаг вперед, верно? А если не знаешь куда идти, нужно интуитивно выбрать какое-либо направление и пилить не сворачивая. И тогда обязательно куда-нибудь придешь, понял? Это и есть Анабасис.
- А, что-то типа такого мне один прапорщик в училище рассказывал, - Адамец медленно чесал макушку. - Значит, говоришь, главное - ни куда не сворачивать?
- Ну, так…
- Тогда пошли. - И Адамец отдал мне половину поклажи, которую выудил из танка.
 Мы шли. Танк стоял. Солнце жгло. Колючки цеплялись. А жаворонок щебетал и кувыркался в небе...



 ЯМА
 
 Голым залезть на стол,
 Покушаясь на божий престол…
 Варитесь в бесконечной
 Помойной яме!

 /Егор Летов/

 - Ну что, смердова дочь, храпоидолица, очухалась? То-то, дура! Дыши, пока можешь! Довела тебя эта сука, а ты и рада водку жрать, парализованная! Артём, глянь-ка там в лохмотья ссаные! Жива ли ещё Дочь Демократии?
Дочь Демократии - это пьяная девица лет тридцати, беспомощно шевелящаяся в углу на топчане. Когда-то она была даже красавицей, а сейчас - просто симпатичной. Вот уже второй день она не может с этого топчана встать, и огромное розовое одеяло по этой причине служило ей одинаково как матрасом, так и пледом.
 Артём, двухметровый детина-боксёр и самый нерадивый фрезеровщик из всего моего подчинения возился, возился со смердящим телом:
- Перевернись, дура, на другой бок! Отлежишь задницу - онемеет, отрежут. Допилась, козлиха! Ну сейчас придет эта трында, я её отстираю, как надо!
Слышать мне это уже надоело, да и не было больше сил. Не отрываясь от экрана телевизора, я прибавил громкость. Что интересного может сказать в десять утра диктор местного телевидения, выставив на меня своё смазливое личико, доедая нервы писклявым голоском? Да ничего!
 Я - инженер. Моё предприятие неделю бастует. Люди год не видели зарплату, хотя чиновники из управления получают её регулярно и в таких размерах, что даже страшно становится!
 Завод у нас не простой. Завод у нас интересный. Завод у нас за забором, а на заборе - колючая проволока. Её еще спиралью Бруно называют. А заборов таких в ряд аж два.
 Есть заводы, на которых делают подводные лодки и всякие там глубоководные аппараты.
 А у нас - не делают. У нас - круче. У нас всё это великолепие плавает. И если вдруг оно плавает плохо, оно туже переделывается, чтобы плавало хорошо. И чтобы стреляло и взрывалось там и тогда, где и когда это нам надо, а не там и тогда, когда оно само захочет.
 А ещё мы любим и хотим работать. И получать за это деньги, которых хватало хотя бы на пищу, которую, в свою очередь, хватало бы на то, чтобы работать. И жить. И любить.
 Но этого нет. Демократия алчно пожирала все наши мечты и устремления.
 И поэтому наши жёны не хотят рожать нам детей. Они говорят, что их нечем будет кормить. Мы умоляем их, мы говорим, что всё скоро образуется, что мы найдём другую работу, или две, если надо. А жёны в ответ кричат и плачут, они не верят нам. Мы опускаем глаза: мы понимаем, что врём сами себе. Мы разводимся с ними, затем женимся снова, уже на других, и снова разводимся.
 А потом мы начинаем пить. Вскоре начинают пить и наши бывшие жёны. И город превращается в один большой бордель.
 Когда безработица достигла критической черты и на базаре, где торгуют памперсами, бывшим инженерам и кандидатам наук просто не стало хватать места, на фоне повального алкоголизма и безденежья самым модным средством производства стал самогонный аппарат.
 Так, с утра до обеда город гнал самогон, а к вечеру продукт полностью реализовывался. Товар уходил, выручка оставалась на руках. Но наш, городской самогонщик, имея, как правило, среднее или даже высшее техническое образование, всё-таки задумывался к вечеру о своей судьбе, о судьбе оборонки и государства в целом. И так от этих дум становилось горько и обидно, безвыходность и безнадёжность так щемили израненную душеньку, что вся дневная самогонная выручка пропивалась в тот же вечер. Самогон, естественно, приобретался у соседа.
 Так, посредством нелепо образовавшегося взаимозачёта, деньги были постепенно вытеснены с самогонного рынка и дельцы Зелёного Змия теперь сами вечером пили то, что гнали днём.
 Даже городские менты в конце концов отвязались от самогонщиков: как их штрафовать- то, если денег нет? Поскольку в условиях безработицы городской ОВД комплектовался в основном из самой непотребной части молодого мужского населения, штрафы менты решили брать самогоном. Протоколы, естественно, при этом по молчаливому согласию сторон не составлялись.
 По специфике своей город наш отличался от подобных в корне. Как ни странно, при всех политических извращениях и реформах, местные менты и военные пенсионеры чувствовали себя в этом хаосе как рыба в воде, ведя себя порой по отношению к режиму как проститутки. Закормленные неслабыми зарплатами и пайками, раздувавшиеся по штатному расписанию и животам менты вместе с другими бесчисленными полицаями беспощадно драли шашлычников, браконьеров, транзитных дальнобойщиков и ларёчников, торговцев подпольной водкой и чабанов. Конфискованное пожиралось тут же, часть попадала на стол начальникам и прочим чиновникам, которые все до одного знали друг друга и повально были опутаны родственными и личными связями. Братья, сваты, кумы и свёкры прочно вросли задницами во все лихие кабинеты города и вывернуть эту поганую грибницу с корнем даже буром было невозможно. И вряд ли будет возможно когда-нибудь.
 Вся военно-административная верхушка представляла собой такую же прочно повязанную тусовку. В социальной, экономической, политической и общественной сферах город был напрочь поделён на владения элитной кодлой беспринципных, хитрых и осторожных мещан, их лощёными жёнушками да бездарными доченьками.
 Остальные восемьдесят процентов более-менее порядочных офицеров и простых граждан прозябали в своих тесных квартирках, смирясь с происходящим. Зимой они топили своё уныние в водке и футболе по телевизору. Летом же, после работы на государство они отправлялись работать уже для себя на свои жалкие «дачи», как они их называли. Такая среднестатистическая «дача» являла собой соток десять земли, на которой веками росли лишь колючки да полынь. И вот, в конце двадцатого века бывший советский офицер, а теперь просто обыватель, на карачках лазил по этой земле, охал над хиленькими огурчиками, помидорчиками и
баклажанчиками, рабски молясь скорой зарплате и проклиная колорадского жука, сожравшего всю картошку.
 Иные ехали на рыбалку, которая уже давно перестала быть отдыхом и служила теперь лишь средством к существованию бледных детишек, хрупким костям которых так необходимы кальций и фосфор.
 Словом, с приходом «демократии» доблестные российские офицеры были вынуждены теперь заниматься тем же, чем тысячу лет назад тут занимались кочевые да оседлые племена татар и прочих народов.
 И тут мои невесёлые мысли бутылочным грохотом прервала внезапно возникшая из прихожей девица с авоськой.
 - О, Женёк, мой котёнок! Как вы тут без меня?
Девица нарочно загородила телевизор своим телом и брякнула на пол авоську с бутылками. Одета она была в белый шерстяной свитер, вязаную юбку до пят и босоножки, из-под которых выглядывали неуклюжие носки. Носки имели разный цвет, а один из них даже был вывернут наизнанку.
 Звали девицу Юлька - Фумитокс. Тут я вспомнил, что это она привела меня и Артёма сюда минувшей ночью, вытащив из какого-то находившегося по близости бара.
- Как мало нынче выгнала,- она запустила руку под свитер и чесала там всюду. - Горелка, сука, пыхтит еле-еле и как вулкан воняет.
Я попытался представить запах вулкана, но у меня ничего не получилось.
- А чего так долго?- кряхтел из угла Артёмчик. Он до сих пор возился с «Дочерью Демократии», которую остальные называли просто Верка-Плесень.
- А как тут быстро в толпе пропихнуться? Ещё надо бутылки не разбить. Как, вы ещё не знаете, что там делается?
- Да где уж нам уж это знать уж?- сказал Артём и ловко разлил смердящее пойло по стаканам.
- Ну тада я вам скажу,- заговорщицки прищурилась Юлька-Клякса, подсаживаясь поближе.- Ваши бригады, те, что из гражданских, опять в ангары с утра не вышли. Ну, это вы и без меня знаете, ещё какой-то кипиш там профсоюзный, говорят. Так теперь техники вообще по улицам толпами ходят, ментов повсюду немерено и все при оружии. А к вечеру, если не угомонятся или беспорядки какие начнутся, менты зачинщиков винтить и колбасить обещали.
 Довольная произведённым на нас впечатлением, Юлька опрокинула в себя стакан и полезла рукой в банку с капустой.
 А гордиться Юльке действительно было чем, ибо сказанное и в самом деле повергло меня в раздумье. Во- первых, я прекрасно знал гарнизонное начальство и штрейкбрехерские военные коллективчики, нашпигованные стукачами, лизоблюдами и фээсбэшниками как утка дробью: допустить бунт и массовый выход техников на улицы без собственного хотения они себе позволить не смогли бы. Во- вторых, казалось странным и нелепым выдержанное поведение обычно наглых и беспринципных спецов ( так в городе прозвали работников милиции из ОВД-1).
 Тут явно попахивало какой- то чудовищной провокацией. И действительно, к чему начальству организованная и спланированная забастовка? Того и гляди, поднимется шум, понаедут всякие московские комиссии - вот и вози их потом по рыбалкам икру есть. Это если повезёт. А если нет? Чего доброго и погон лишиться можно.
 А вот превратить рабочих в уличных хулиганов - роще пареной репы. А зачинщикам - дубинал в камерах и с работы долой. Поговаривают даже, что менты тоже люди с юмором. И вот эти «юмористы» на двери одной из камер даже будто бы табличку повесили: «Камера интенсивной терапии».
 С одной стороны, понимать весь этот гнусный расклад люди на улицах могли, а вот все ли?
 Я не стал долго раздумывать над реальностью своей гипотезы, однако твёрдо решил выбираться долой из этой поганенькой квартирки. Ну занесёт же пьяная ночь!
 Пока я умывался на кухне, развеселившийся Артёмчик приволок за шиворот полумёртвую от водки Верку и усадил её, как была, в одежде, прямо в замоченное там бельё.
 - Сидеть тут и бояться!- орал он и пытался впихнуть под воду всю Верку целиком.- Будешь ты ихтиандр, пока не протрезвеешь!
 Юлька- Клякса же хохотала нечеловечьим ором и звала Артёма выпить с нею в спальне. Грохот, смех, дребезг чего- то падающего и плеск воды заполнили всё вокруг. Телевизор, выставленный на полную громкость, рвал воздух композицией группы «Ва-Банкъ»:
 

 Маршруты Московские,
 Маршруты центральные…
 …Электричкой из Москвы
 Я уеду, я уеду в никуда…

В кухню, шлёпая босыми ногами вошла совершенно мокрая и отстиранная Артёмчиком Верка. Вода текла с неё ручьём, моментально образовав на полу лужу, в которой тонули хлебные крошки, тараканы и ещё какая- то дрянь, хрустевшая под всяким входящим сюда. Прямо так и пел поэт:

 Под каблуками хрустит сверчок,
 Враги народа бредут в ночи,
 Под нашими ногами земли клочок
 Стремительно тает под напором мочи…

 А всё-таки она была красивой, эта Верка. Она не одевалась в крепдешин и меха, на её руках было лишь одно кольцо- обручальное. Да и то на левой. Она не гонялась за модными шмотками и не цеплялась в волосы подругам в борьбе за очередного богатого любовника. Она не состояла в компартии и женсовете, не лезла в депутаты и участковые избиркомы: она была простым инженером. И при том инженером хорошим. Но когда настал тяжкий момент на предприятии, всегда молчаливая Вера вдруг первой выступила против сокращения рядовых работников и расширения руководящего аппарата. И под предательски молчаливое согласие тех, кого она защищала, Верка первая же под это сокращение и попала. Как бывает в таких случаях, за нею тут же потянулся ещё целый эшелон несчастных.
 Вот такая и стояла сейчас передо мной Верка: в мокром халате, с мокро спадающими на плечи волосами и удивительными глазами. В тапочках. В луже.
 Ей не нужен был даже макияж: с такой естественной и простой нежностью это превратило бы её в куклу. Кабинетную и продажную.
 А она была честна и беззащитна, ради таких стоило жить в первую очередь, такие имеют право на счастье и покой, прикрытые сильной спиной, обогретые дыханием. Чистейшая из чистых, трезвая из всех трезвых, иди же ко мне, дай мне обогреть тебя и утонуть в бездонном, смиренном взгляде, запутаться в мокрых волосах, припасть к твоим полным малиновым губам и не выпускать из них водочный перегар, наполнивший тебя всю не как болезнь, не как смерть, а как жизнь и лекарство. Как новокаин против пыток жизни.
 Да, Вера, это хорошая идея! Прямо тут, на столе! Помнишь, как в институте? Вот так, так, бросай эти тарелки на пол! Вилки? Вилки- тоже! Долой, всё к чёрту долой и иди ко мне. Мы ещё прорвёмся, поверь, пройдёт время и мы выкарабкаемся из этого дерьма, из этой ямы, из этого зловония чиновничьих душ, войн и насилия…
 Я не помнил, как мы оказались на столе, как Верка страстно и горячо что- то шептала мне в ухо с придыханием, как слетали пуговицы с моей рубашки и сама рубашка тоже вслед за ними.
 Через час мы сидели в креслах по разные стороны по- простому накрытого стола. Верка пришивала мне пуговицы обратно на рубашку, а мы с Артёмом поправляли здоровье остатками пищи.
- А где Клякса?
- В ванной,- ответил мне Артёмчик с набитым ртом.
За окном кричали в мегафон и требовали освободить проезжую часть. Ласково и упорно весеннее солнце пробуждало сознание. Мне нужно было спешить. Я должен быть там.
 Через пятнадцать минут я, уже выбритый и причёсанный, забрал у Верки готовую рубашку, заправил её в джинсы, накинул свою любимую кожаную куртку спортивного покроя, и, попрощавшись со всеми, вышел на улицу вон.

 2.

 Хороша улица весной! Да, собственно, весной вообще всё кажется хорошим благодаря ещё не знойному, но уже до боли в глазах яркому солнцу, благодаря сладковатому запаху прелой и вышедшей из-под снега растительности. Вообще, запахи и звуки весны, для меня, близорукого человека с развитым в ходе моей недолгой эволюции зрением и обонянием, составляли примерно восемьдесят процентов поступающей в мозг информации.
 В середине апреля наш город не обязательно разглядывать. Человеческий глаз он не очень-то радует. Ну, за исключением женщин, конечно. В середине апреля город наш достаточно вдохнуть и выслушать. Вот, например, идёшь ты по тротуару среди таких- же зевак- прохожих, вдыхаешь воздух, и краски города, его очертания, складываются в сознании замысловатым столбиком образов.
 Запах палёной бумаги. Мокрая мешковина. Резина, машинное масло, крем для бритья, рыбья слизь, влажный мех, окись железа. Что так пахнет? Не «что», а «кто»! Обернись- это сзади тебя мужик идёт. Идёт и «Приму» курит.
 Или вот, к примеру, запахло костром. Но въедливый аромат пряностей к запаху тому примешан. Не ищите дыма- тщетно. Просто подходим к нашему знаменитому в городе постоянно действующему базару- Кривой Толкучке. Это сало копчёное так пахнет. И морковка корейская.
 Ценники на товаре и вывески тоже интересные:

 Селёдка каспийская.
 Внутри крови нет.
 Очень вкусная.

Или вот ещё:

 Килька пряного посола.
 (Не та, что вчера у казахов).

Конечно, нельзя сказать, что такое можно увидеть только весной. В другие времена года и не такое прочтёшь. Просто весной хватает времени и внимания на такие весёлые вещи.
 Вот кавказец, тоже весёлый, торгующий рыбой, закликает отмахивающегося от него старика в кошачьей шапке:

 Эй, дед молодой,
 Без бородой,
 Покупай, не жалей,
 Бабке рыбу подлинней.

А рядом- стол со скобяными изделиями. Мужик на куске рваного картона написал:

 Кисточки.(Штобы красить).

Весел город! Идёшь, среди народа толкаешься, смотришь на то, что бы ты мог купить, если бы у тебя были деньги и радуешься весне. Потому что больше радоваться и нечему.
 Покупатели на рынке- оборванные, голодные и злые. Кто с похмелья, кто с дежурства. У тех и других- денег одинаково. Зато все с виду довольные.
- Как жизнь?
- Во! А у тебя?
- Тоже во!
- Ну и хорошо. Вечером заходи, если деньги будут.
Короче говоря, вам каждый тут ответит, что дела у него идут нормально, что жизнь складывается как нельзя лучше. А на самом деле, если ответить искренне, то есть сказать, что жизнь- дерьмо, да и не жизнь это вовсе, всё равно никто не поможет.
 Впрочем, был тут у меня случай, когда я встретил одного своего знакомого.
-Как дела?- спросил он.
-А, херня!
-А чё так?- он, бедняга, ожидал стандартного ответа типа «нормально». Забыл, видать, что я- то не стандартный!
-Некогда мне объяснять свои проблемы. Да и зачем, друг? Тебе своих мало? Всё равно ты мне ничем не поможешь!- решил поиграть я. Делать- то нечего!
-Ты скажи, может и помогу!
-Доллар мне нужен.
-Всего-то? На вот. Эх ты, проблема тоже!
 Так у меня появился психологически гибкий и принципиально новый безвозмездный способ брать в долг. А главное (что мне особенно нравилось)- способ этот был на сто процентов честным.
 Только сегодня на рынке было как- то суетно и зыбко.
 По разговорам продавцов я понял, что рабочие действительно что- то затеяли. Но что именно? Кажется, Клякса была права. Однако, как бы чего покруче не случилось: ни профсоюз, ни наши горе- патриоты из КПРФ, вконец извратившие и опозорившие марксизм, на сегодня никаких акций не планировали.
 Мои нервы яростно требовали ответа на вопрос: что происходит? Кто виноват, можно выяснить и потом. Значит, нужно срочно искать своих и решить всё на месте.
 «Свои» толпились в пивнушке неподалёку и загадывали наперёд всяческие версии.
 Громче всех высказывался Вася- Шпынь, прозванный так за свою бесконечную энергетику.
- Я так думаю,- говорил Вася и расставлял на столике кружки с пивом, - демонстрацию они не тронут, тут все наши. Мне Плющев сказал, что менты будут хватать только хулиганов.
- Да этому Плющеву только бы жопу свою прикрыть,- возражал Дима-Тулуп, боксёр, футболист и гуляка.- Он знаешь хитрый какой? А кто из нас хулиган- это сами менты решать и будут.
 Я был больше согласен с Димой, чем с вечно весёлым Васей, который был также хитёр, ни с кем никогда не ссорился и потому считался дипломатом в общении.
 Пивнушка, в которой мы находились на тот момент, выходила фасадом прямо на улицу. По ней, завернув с площади, прошли сначала отдельные группки людей, а затем показалась и вся колонна. Колонна вышла на прямой участок дороги и направлялась уже к перекрёстку у рынка, который был блокирован ментами. Люди продвинулись по дороге ещё несколько сотен метров и остановились перед преградой.
 Забыв про пиво, мы вышли из нашей рюмочной и тут же влились в поток самых разных, но возмущённых одним и тем же людей.
- Пусть нам дадут пройти!
- Это провокация!
- Осторожно, тут ребёнок!
- Лонг лайф Фидель, лонг лайф Усама!
- Двигайтесь назад! Там кюветы!
Каждый орал своё, и в стихийно возникшей давке становилось всё тяжелее двигаться и даже дышать. Внезапно мой взгляд уцепился за маленького, плешивенького, но весьма расторопного человечка лет пятидесяти. Мужичек то и дело поправлял что-то под пиджаком и шевелил губами так, как если бы он говорил сам с собою.
 Со стороны милицейского кордона знакомым голосом вновь закричали в мегафон, снова потребовали освободить проезжую часть.
 Казалось, мужичёк только того и ждал. Внезапно он выхватил из внутреннего кармана пиджака пустую поллитровую бутылку из-под пива, огляделся на соседей по давке, выбрал место для размаха и резко метнул бутылку в укрепления ментов. Бутылка полетела в одну сторону, а мерзкий мужичек пулей ринулся к краю людского потока и вскочил в откуда ни возьмись появившийся москвичёнок без номеров.
- Держи провокатора!- закричал я, но поздно: в передних рядах уже давно шла рукопашная битва с ментами.
- Вот суки спецы!
- Мы так и знали!
- Да хули вы знали? Теперь держитесь!
Дальше всё было почти как в известном кино про рядового Райена.
 Мат, визги, треск дерева, рвущейся одежды , звон стекла- всё слилось в один звук.
 Дима- тулуп крутил какому- то сержанту руку и пытался отобрать резиновую палку, а тот норовил заехать Диме непременно в пах. Внезапно вынырнувший откуда- то Вася- Шпынь подскочил к менту на своих ловких и быстрых ножках и- БАХ- БАХ!!! – брызнула кровь, лопнувшая щека мента повисла на скуле, он упал на одно колено и исчез под десятками ботинок. Через долю секунды я и сам, очнувшись от оцепенения, кинулся в драку. Не жестокость, а страх толкнули меня в месиво. Сильными прямыми ударами с обеих рук я разбивал в мясо голову какого- то мента, в спешке подкравшегося и защёлкнувшего на моём правом запястье наручники. Так яростно, наверное, я не бил даже боксёрский мешок. Почему? Какие могут быть «почему», когда есть страх! Паталогический страх перед тем, что меня кинут в камеру и подвергнут всяким издевательствам уроды, которые в школе перетряхивали чужие карманы в раздевалке и отбирали у младших в столовой булочки, привёл меня в ужас.
 Мне было нестерпимо больно: наручники, болтающиеся на правой руке, врезались в кость, рассекли кожу, а я продолжал бить мента, который никак не хотел сдаваться и падать, разбивая мне надкостницу, колени, бёдра носком тяжёлого кованого башмака. В очередной раз нанося удар правой рукой, я промахнулся и провалился на онемевших от боли ногах вперёд, падая на кого- то. Дело бы закончилось совсем худо, если бы болтающиеся на правой руке наручники вскользь не ударили доблестного стража порядка по правому глазу, после чего мента тутже замесили какие- то малолетки- хулиганы.
 Оставаться на поле боя мне больше было нельзя: во- первых, уже не было сил продолжать побоище. Во- вторых, наручники на одной руке и окровавленная голова явно говорили о том, что я являюсь очень даже актуальным объектом для задержания. Через джинсы на ногах тоже выступила кровь. Казалось что кости ног сейчас надуются, лопнут, и из них вытечет кровь, пульпа, клубки вен, сухожилий и нервов.
 Мамочка! Мои ноги! Скоты! В этом городе чиновники- все скоты!
- Женя, Же-е-е-ня!- вдруг донеслось до меня,- не потеряйся, не потеряйся, уходи за нами, там сейчас всех винтить будут!
Я сбил кого- то с ног, сам упал, встал, обошёл ещё пару человек. Это кричал мне Дима- Тулуп, удаляясь с компанией в дебри близлежащих дворов.
 Не чувствуя под собой ног, я бросился в спасительную дыру бетонного забора, ведущую во внутренние дворы типичных для города «хрущёвок», квартир наподобие Веркиной. В одной из них мы и залегли на дно, вернее, на пол, изредка посылая «гонцов» в аптеку да в рюмочную.



 ПОЛЁТ

 Если этот город- мираж, тогда
 почему он приближается?
 А если нет, тогда отчего он висит
 в воздухе без всякой поддержки?

/М. Секирия, из «Недопетого»/


- Вот ты говоришь, что даже такая ерундовина, как простой комар- объект материальный. Тогда почему он не втыкает свой нос или хоботок, как там его, во всякие железяки? Словно наперёд знает, что ничего хорошего он из железяки не высосет! Откуда у него такая информация, и кто её ему дал?
- Ну, во- первых, информация сама по себе и определению есть материя, и это при необходимости даже тебе, пеньку, могу доказать. Но дело не в этом.- Я начинал уже злиться на Адамца, вспоминая поговорку о том, что даже один дурак может задать такой вопрос, на который сотня умных не сможет найти ответа. Задавать такие вопросы Адамец был мастером, каких поискать!
 Нет, я вовсе не считал Адамца дураком, просто он всегда любил выступать оппонентом в каких- либо суждениях и при этом сам на изречения был скуп. Ну зануда страшный! Да и годы, проведённые в казарме, несколько притупили его творческие способности, без которых любой процесс познания обязательно зайдёт в тупик, каким бы ни был большим запас его книжных знаний.
- А дело в том,- продолжал я ,- что здесь ты делаешь банальную логическую ошибку, которая сама по себе, допущенная ещё в самом начале рассуждений, уводит тебя по неверному пути. Имя этой ошибки- нарушение причинно- следственных связей. Ведь комар- он не потому комар, что безошибочно определяет, под какой поверхностью кровь, а под какой- нет. Напротив- он именно потому и не ошибается в выборе пищи, что он уже и есть комар, то есть объект с развитыми, присущими только ему свойствами. Свойствами, которыми, собственно, его «комариность» и описывается. Одним словом, первичен сам комар как сформировавшееся существо, но существо с присущими ему свойствами. И свойства эти, изменяясь уже в процессе эволюции в соответствии с окружающими условиями, изменяют в конечном счёте и самого комара. Надеюсь, ты понял, что бывает комар без комариных свойств (например, пришлёпнутый комар), но не может быть свойств комара без него самого. Понял, колбаса?
 От такого монолога я даже запыхался на ходу.
- Интересно- интересно, бурчал Адамец,- значит, ты полагаешь, ага… вот как ты полагаешь, интересно- интересно… Гм…Хм…Угу? Угу…Ну так если верить этой твоей теории, человек тоже никем не придуман и является результатом, как ты изволишь выражаться, эволюции?
- Совершенно верно! И я , и ты, и медуза в море, и эта ящериуа у тебя под ногами, и кузнечик, и тарантул, и синегальский голаго- всё это представители живой материи, обладающие вследствие многообразия климатических и физических условий окружающего мира различными свойствами, различной степенью сложности построения организмов. И как получается, все ползучие, прыгающие, бегающие, плавающие и летающие твари по своему существованию равноправны.
- Ну ты сравнил Мерилин Монро и скорпиона! Вот так равноправие существований!
- Между прочим, скорпионы появились на Земле около четырёхсот миллионов лет назад . В ту пору ещё не только Мерилин Монро с её млекопитающими сиськами не родилась. Не было в помине даже и австралопитеков и прочих реликтовых гоминоидов, дальних предков человека.
- Ага, вот ты и проболтался! Значит, человек всё- таки появился позже? Ты противоречишь сам себе, дорогой мой Юджин!- и Адамец ехидно ухмыльнулся.
- Нисколько. Напротив, это говорит в пользу защищаемой мной теории. Действительно, человек появился намного позже: ему всего- то около двух миллионов лет. Но появился он не на пустом месте и не сбухты-барахты по велению Господа-Бога, как любят утверждать богословы. Вот тебе пример из физики: энергия ниоткуда без причины не появляется и никуда бесследно не исчезает; она лишь переходит из одного вида в другой. Точно так же не может из ничего появляться новый вид живого существа. Новый вид генерируется вырождением, утрачиванием свойств старого, либо появляется вслетствие ответвления нового вида. Пример: домашняя свинья и лесной кабан, собака и волк, и так далее, и всякое такое прочее. Словом, различий между немецкой овчаркой и обычным шакалом никак не больше, чем различий между человеком и шимпанзе. Мало того, и те и другие по отношению друг к другу межвидовые родственники. И если бы не чрезвычайно удачное развитие человеческого интеллекта, принадлежность человека к окружающей природе вообще не нужно было бы доказывать, да и доказывать- то было не кому. А пока же приходится вступать в борьбу с невежеством, домыслами и всякого рода религиозными фантазиями. А всякие фантазии и фобии возникают там и тогда, где и когда человек не в сила обьяснить явление либо из-за недостаточно быстрого темпа развития научного прогресса, либо просто от лености ума, либо вследствие ограниченности его способностей.
Наконец, окончив свой монолог, я вспомнил, что идём мы уже около четырёх часов и степной пейзаж несколько переменился: наш злополучный танк скрылся за горизонтом и уже не был виден даже с бугров и холмов.
 Мы остановились и прислушались. Было тихо так, как если бы мы оглохли.
 За четыре часа (вот странно !) солнце абсолютно не поменяло своего положения и продолжало торчать в зените на синем, даже можно было сказать, фиолетовом небе со слегка проступившими точечками крупных звёзд. Ни куста, ни дерева, ни холмика- на сколько хватало глаз. Степь и степь, душистая полынь да колючки.
 И мы двое. И всё.
 Но я ошибался. Вскоре я понял, что мы не одни в этой удивляющей с каждым часом всё больше степи. Но надо было думать об этом раньше. Хорошо, хоть автомат с собой взяли. Это если патронов хватит. А если нет? Тогда уж лучше бы мы оставили его в танке.
 Адамец снял с плеча термос, и, держа его за ремешок, протянул мне.
- Не хочу.- ответил я и пошёл дальше. Странно, совсем не хотелось пить.
- Ну тогда я сам. Жара такая…
 Я сделал несколько шагов и услышав сзади страшный вопль, обернулся.
 Вещи были разбросаны вокруг, из опрокинутого термоса выливалась вода и тут же уходила в иссохшую землю без следа. Мой друг катался по траве и кричал что-то непонятное. Он судорожно сбросил с себя правый кроссовок и прыгал, падал, кувыркался, пытаясь снять с ноги носок. Времени на размышление у меня не было, и чтобы успокоить взбесившегося Андрюшу, пришлось срочно дать ему в морду, хотя с первого раза попасть и не удалось.
- Быстро снимай носок!- орал он и дёргался, как паралитик.
- Не крути ногой, ****ь, я браслетом за него зацепился! Сейчас сниму, заткнись только!
Когда носок был снят, из него выползла безобидная «божья коровка», моё любимое насекомое, расправила крылышки и улетела.
 Замолчавший Адамец сидел на заднице разутый на одну ногу и смотрел на носок в моей руке, хлопая глазами.
 Я ничего не понимал. Пришлось снова дать ему в морду, но так, по дружески, чтобы синяка не было, а мозги на место встали.
 Через несколько минут мы продолжили путь, а разговорившийся и радостный Андрюша бодро шёл со мной плечём к плечу и пояснял своё поведение.
- Женя, понимаешь ты меня или нет? В детстве, когда я жил с мамой в селе, меня укусил за ногу во-о-от такой тарантул. – и он изобразил руками полуметровый отрезок. – Ну, может и не такой, может, чуть меньше, но факт тот, что он меня укусил, у меня даже тут шрамик есть, потом покажу.
- А на мозгах у тебя шрамика нет?
- Тебе легко говорить, а я тогда маленьким совсем был. Смеёшься, да? Я всяких в жизни трудностей хватил, но и сейчас, в двадцать пять лет, я боюсь всех этих… Ну, которые с лапками. Понял?
 Так я впкрвые узнал, что Адамец страдает орахнофобией. У меня агромания, у него- орахнофобия. Какая разница? Это ведь не паранойя и не шизофрения, не эпилепсия какая - ни будь. У каждого свои маленькие фобии и мании. У всех разные, но у всех есть.
 Я похлопал Адамца по плечу.
- Ладно, извини. У меня самого- агромания.
- А это как?
- Это значит, что меня прёт от счастья, когда я залезу повыше или уйду подальше, когда раздолье, ветер в лицо, простор и свобода- вот это и есть агромания. Например, все альпинисты- агроманы.
- И всё? А звучит, как «психопатия».
- Мало ли что звучит? Вот красивое слово «ассенизатор»?
- Красивое.
- А это, в сущности, говновоз. Надо просто вдумываться в смысл и не употреблять научных терминов в присутствии идиотов, иначе всё опошлят, а потом ещё и в психи запишут.
 Мы закурили и двинулись дальше.
 А солнце стояло в зените. Так же стояло в зените. Дрогнул воздух, поднялся чуть ощутимый ветерок, дышать которым было легко и приятно: на вдохе прохлада нежно освежала гортань, вливалась в лёгкие, а на выдохе уже горячим потоком выливалась из ноздрей.
 Что- то родное было в этом ветерке, навеянном как будто детством, мамой, красивой и могучей Родиной- СССР, первыми двойками и замелованной доской, октябрятскими значками и пышными парадами по праздникам. Казалось, доносились даже обрывки музыки, чеканный шаг военного строя и звон медалей, шелест огромных бантов на девочках- отличницах- всё слилось в смесь мелодий из телепередач «В гостях у сказки» и «Абэвэгэдэйка»…
 Доносились нараспев какие-то стихи, читаемые монотонным, но кажется, бодрым голосом.

 Синим- синим пластилином
 Небо белое залито.
 Отшлифовано, и дырка
 В пластилине вместо солнца.
 Ослепительная глина
 Кровоточаще - открыто
 Из отверстия впритирку
 Выливается и жжётся…

- Слышишь?- вдруг остановился Адамец и задрал вверх указательный палец.
 Я вздрогнул.
- Тебе тоже показалось? Всё. Это массовый психоз от переутомления и потери влаги. Я в книжке читал, что…
- Тихо, Юджин!- оборвал он меня.- Слушай!
 До нас доносилось:

…Удивлённо степь сухая
Растекается от жара,
И дрожит мираж на небе
Пластилиновом пугливо.
Воздух жгучий внутрь вдыхая,
Я дымлюсь клубами пара,
Телом двигая нелепо,
По песку иду тоскливо…

 Я тщетно всматривался в даль в надежде рассмотреть, кто же здесь по песку идёт тоскливо. Но на горизонте вокруг никого не было.
 На всякий случай мы залегли в полынь, и даже дыхание задержали, прислушиваясь. Было тихо, как в гробу. Только я, используя свой феноменальный слух, которым природа компенсировала мне близорукость, слышал лишь разгибание травинок под нами и биение сердец - моего и Адамца. У него, кстати, билось чаще. Говорил я ему, дурню, чтобы спортом занимался - не хочет.
 Я продолжал наблюдать за частотой биения сердца, и то, что она резко падала, меня не пугало. Амплитуда и мощь ударов- напротив, нарастала и уже ощущалась физически всем телом.
 Мы обменялись с Адамцем взглядами и я хотел было что-то шепнуть ему, но он в ответ приложил палец к губам, требуя молчания. А я и не спорил.
 Когда лежишь в траве, она может показаться лесом. А всякие жучки и паучки- древними реликтовыми животными.
 От жучков и паучков пришлось отвлечься, потому что таинственные стишки нараспев вновь принесло ветром. С какой стороны- неизвестно. Мне почему- то представился Винни-Пух, идущий по полю и срывающий на ходу ромашки.

А ракушки странной формы
Древних- древних океанов
Миллионы лет под солнцем
В слое пыли загорают.
По ракушкам я ступаю
Древним фирменным кроссовком.
И хрустят они: в их теле
Мало кальция осталось.
 
 Только к стихам этим теперь перезвон был примешан. Тонкий и мелодичный, будто тысячи маленьких серебряных колокольчиков качаются в едва уловимом ветре.
- Куда же это мы с тобой попали, Юджин, а? Что же это за херня творится с нами, ****ь её?
- Тихо, не паникуй. – прошептал в ответ я и передёрнул затвор. – Вставай.
 И мы встали. Местность вокруг не переменилась, если не считать большого мёртвого и корявого дерева метрах в семистах от нас. Адамец вылупил глаза.
- Пять минут назад этой коряги тут не было!
- Сам знаю. Пошли потрогаем её. И понюхаем. Смотри! Там под деревом сидит кто-то!
- Я не пойду! Вечно ты себе проблемы ищешь! Давай обойдём это место. Не видишь, что-ли, тут такая творится ерунда, сам чёрт не разберёт.
- …да, сам чёрт не разберёт. – раздалось неожиданно эхо. Мы остолбенели. Откуда в степи может быть эхо? В лесу, в горах – это понятно. А здесь?
 Дальше эхо просто издевалось над нами.
- Этого не может быть в принципе!!! – прокричал я в небо.
- …может быть, в принципе… - ответило эхо.
- Эхо, отвали!
- …хо-хо-отвали, - ответило эхо.
- Отколебись!
- …бис-бис-бис! – продолжало издеваться эхо.
 Я выстрелил в воздух.
- Так бы сразу и сказали…- ответило эхо и что-то зашуршало в траве. Больше никакого эхо мы не слышали.
- Так ты пойдёшь к дереву? – спросил я Адамца
- Нет.
- Тогда стой тут, а я иду сам.
- Ладно, иди. Я за тобой. Если что, я тебя в больнице навещать буду. Уж если ты чего удумаешь, нас уже ничто не спасёт…
- И на том спасибо. – и я направился к дереву.
 Шёл я оптимальным шагом – два шага в секунду. С такой же частотой в два герца подо мной хрустела полынь.
 Было ли мне страшно? Да, мне было страшно. Вообще говорят, что все великие дела делаются на эмоциях, с преодолением какого – либо чувства, с подминанием одного сильного желания другим, более ценным и запредельным. Так, желание поспать утром подавляется чувством ответственности перед товарищами по работе, желание избежать боя на ринге и не бить другого человека по голове подавляется желанием выиграть поединок.
 Теперь же жажда познания разметала и выбросила из моей души всякий страх перед неизвестным, ибо страх неизвестности – тормоз прогресса, это всё равно, что испытывать страх темноты и сидеть под одеялом, пугаясь просто встать и включить свет.
 А мелодичный звон тысячи серебряных колокольчиков всё усиливался, всё приближался. Вскоре мы убедились, что источник звука – дерево. Адамец уже осмелел и стоял рядом со мной под огромной раскидистой кроной. Он задрал голову вверх и восхищённо сопел.
 Дерево подавляло своим величием, своей пятнадцатиметровой высотой, несмотря на абсолютную мертвенность. Через деревянный скелет временами пробивалось солнце. Именно здесь, под кроной, чудесный звук достигал наибольшего размаха, амплитудного апогея, сыпался со всех сторон сотнями непередаваемых стереоэффектов.
 От каждой веточки, каждого сучка и задоринки тянулись тончайшие нити разной длины, на которых колыхались в воздухе небольшие треугольники разнообразных пропорций, сделанные из какого-то материала с металлическим блеском. Раскачиваясь на ветру и ударяясь друг о друга, треугольники и издавали тот самый звук, который мы слышали.
 Отвлечься от дерева нас заставил шорох и раздавшийся за ним тяжёлый вздох до невозможности уставшего человека. Мы обошли дерево вокруг огромного ствола и увидели первого за весь наш поход человека. Он не обращал на нас никакого внимания, и мы без страха приблизились к нему.
 Человек сидел на коленях, поджав под себя ноги. Из одежды на нём был только чёрный запыленный балахон с капюшоном, который свисал на спине. Совершенно лысая голова, мускулистая толстая шея, тяжёлый подбородок, крупное обветренное лицо. Если бы он встал на ноги во весь рост, то был бы в полтора раза выше меня, а шире в плечах, наверное, раза в два.
 Но он не вставал, опустив в землю свои очень добрые и большие глаза, продолжал чуть заметно раскачиваться из стороны в сторону, бубнить что-то под нос и огромными жилистыми лапищами в разном порядке передвигать камешки в пыли.
- Юджин, скажи ему что-нибудь. – прошептал Адамец.
- А что я должен ему сказать?
- Ну, ты понаглее будешь…
- Понаглее – это ты. Я – посмелее. А поскольку тут бояться, как я смотрю, нечего, вот ты и спроси его о чём-нибудь сам. Давай, давай, время теряем.
 Адамец глянул на меня, шумно сглотнул свою скудную алкогольную слюну, прокашлялся в кулак и начал:
- Драсьти, это… Добрый день! В бок вам помощь, как говорят юмористы, разрешите обратиться. А вы в пятом управлении случайно не служили? А в ОКБ Сухого? Там, говорят, сейчас темы интересные ведутся… Простите, это не вы тут стихи сейчас читали?
 С таким же успехом можно было бы обратиться к сухому стволу дерева – человек абсолютно не реагировал на нас, продолжая передвигать в пыли камешки.
- Похоже, стихи читал не он. – выдал мне резюме довольный Адамец. Очевидно, он был рад тому, что я его больше не заставляю приставать к этому загадочному типу неизвестного происхождения.
 Ситуация могла бы зайти в тупик, но вдруг совсем рядом мы услышали уже знакомую тарабарщину:

…Трафарет на горизонте
Рисовал тела строений:
То заброшенным проектом
Выделялась индустрия.
А следы ракет крылатых
Из причудливых обломков
Будут найдены потомком,
Как сегодня мной ракушки…

 И наконец, мы увидели чтеца урбанистических речёвок: он шёл прямо к нам, и осталось ему пройти уже совсем немного – метров семьдесят. Откуда только взялся? Впрочем, мы уже перестали чему-либо удивляться.
 Похож он был телосложением и замашками на всеми любимого красноармейца Сухова из фильма «Белое солнце пустыни», только одет он был в камуфляж без каких-либо знаков различия. На глаза была натянута полностью развёрнутая пилотка советского образца, оба кирзовых сапога были до блеска начищены, пахли гуталином и казармой, однако портянки из мягкой ветоши были намотаны внавал выше уровня сапог и удерживались от разматывания дурацкими резиночками от детских трусов. Его рыло было кругло и небрито, короче говоря, он выглядел, как идиот. Вооружение у этого типа было также презабавным: за спиной на плече у него висела винтовка, какую увидишь только в мультфильмах про пиратов - с расширяющимся к срезу ствола дулом и огромным, похожим на круглую паутину прицелом вместо мушки.
- Щиро витаю вас, добри пановя! – смешной боец замахал руками, едва завидев нас. Он ускорил шаг и радостно гоготал, напевая что-то. Наблюдать его можно было уже и без бинокля. Он явно был рад нам, перебирая своими толстыми ножками. Да, питался он, должно быть, куда лучше, чем боец за счастье трудового народа товарищ Сухов.
- Здорово, типы! – откозырял боец и тут же протянул нам руку. – Зовите меня Шура. Шура Микитин я!
- Юджин, это же Швейк! Помнишь «Похождения бравого солдата Швейка» и его анабасис? – вскричал Адамец.
- Точно так! – откозырял Шура и добавил: - Меня так, помню, «Швейк» и дразнили. А ваще я – Саня.
 И он, прижав одну ноздрю пальцем, из другой выстрелил соплями в землю, будто плюнул. Обтерев ладонь об засаленные камуфляжные штаны, Саня-Швейк переключил своё скачущее внимание на лысого человека в балахоне.
- А-а-а-а! Вот ты мне и попался, гнусный урод, бляжьий сын, мерзкая пакость! Сейчас я тебя проучу! – с этими словами боец в развёрнутой пилотке снял с плеча свой чудо-карабин, переломил его пополам, и, пошарив в кармане огромных камуфляжных штанов, извлёк оттуда облепленную табачными и хлебными крошками мясистую вишню величиной с кулак. Разбрызгивая яркий сок по всей своей небритой морде, Саня с хлюпанием запихал вишню в рот, в невообразимой спешке обглодал её, чавкая. Наконец, двумя пальцами он залез глубоко в глотку и вынул отттуда мощную косточку, которую тут же зарядил в ствол, закрыл затвор и прицелился Герберту в лоб. Мы ничего не понимали и ждали развития событий.
 Раздался мощный щелчок и голова бедняги резко дёрнулась, от сильной отдачи Шуру-Микитина бросило задницей на колючки, но он ловко поднялся, охая, будто был к этому готов.
Несчастный лысяк повалился вбок, одной рукой опирался на землю, другой размазывал по лицу слёзы – он плакал. На лбу его формировался иссиня-красный кровоподтёк. В толстенном стволе дерева зияла сквозная дыра: рикошетом ударившись о голову Герберта, косточка разлупила дерево насквозь.
 Я и Адамец бросились на помощь бедняге, но он всё время отворачивал от нас своё залитое слезами лицо, сжав правой ладонью лоб. Наконец, мы как могли успокоили его, уложили на землю и пытались охладить его синяк с помощью специальных ментоловых салфеток, что раздобыли в аптечке танка.
- Эх ты, как шарахнуло! – жалел беднягу Адамец, разглядывая синяк.
 Саня тоже подполз поближе и гордо пыхтел:
- Это ещё ерунда, такой лбище не прошибёшь! Я бы вам сейчас установку «Град» изобразил, да жаль, арбузы кончились. А вообще - синячёк хороший получился.
 С этими словами он поднял из травы хворостинку и, старательно высунув красный язык, принялся старательно расковыривать в кровоподтёке ранку. От этого Герберт как-то по-детски икнул, пробормотал что-то вроде «мама» и снова заплакал.
 Тут я не выдержал, резко встал и подъёмом стопы уколбасил Сашу-Швейка поперёк его толстой хари. Пыль от кроссовка разлетелась в воздухе кольцевидной туманностью: обычно такими ударами вратари выбивают мяч в поле. Развёрнутая пилотка советского образца слетела с круглого лохматого качана, и, спланировав по дуге, плюхнулась метрах в трёх от нас, как рваный футбольный мячик.
- Эх, дык здорово! – прокомментировал Адамец. Жаль только, видеокамеры нет. Мы тебе покажем, урод, установку «Град»! Тебе арбуз засунем в пасть так, что семечек ни одной не выплюнешь! Между прочим, мой друг Женя – мастер спорта по боксу!
- Ага, а ещё – мастер спирта по сексу! – прихрамывая на одну ногу я ходил кругами. Моя правая стопа тоже испытала внушительное потрясение.
 Саша-Швейк сидел на заднице и обеими руками восстанавливал смятый рельеф лица, бормоча без остановки:
- Один-один, один-один! Больше не надо, больше не бейте. Все в расчёте, дали сдачи, все довольны! Все смеются, все довольны, да? Вот и всё, вот и помирились, вот и хорошо. Ох-ох, чтож так сводит, так сводит скулу! Ой. Печёт! Подуйте, подуйте тут, а?
- Сейчас вот только шнуро завяжу на башмаке и дуну.
- Ой, не надо!
- Вот и заткнись!
Наконец Лысый Герберт пришёл в себя и проговорил:
- Он меня уже измучил своими обстрелами. Ну почему меня все обижают! Нигде покоя нет, так всё надоело! В степь убежал – и тут достали, хотел вернуться, да где там!
- Ты можешь пойти снами. Уж мы-то выберемся отсюда как-нибудь. А вообще-то тут не плохо! – пытался обнадёжить я его.
- Ох, наивные вы, наивные! Наивные и несчастные хорошие люди вы мои-и-и… Отсюда некуда идти, потому что здесь нет правильных направлений. Здесь вообще нет направлений, если хотите знать, и времени тоже нет. Хотя, впрочем, я и так вижу, что вы принимаете меня за сумасшедшего.
- Слушай, Герберт, или как тебя там! – говорил Адамец, прикуривая сигарету. – Этот придурок тебе случайно в голову тыквами или ананасами не стрелял?
- Пробовал, такой же результат! – оживился Саша-Швейк. – Впрочем, у меня тут завалялся один, хотите посмотреть? Брызги сока во все стороны разлетаются, даже иногда радуга бывает, а ему – ну хоть бы что! Только рожа мокрая. Зато смешно как!
 И у него откуда ни возьмись возник в руках громадный сочный ананас с красивым зелёным хвостом листьев.
- Для стабилизации в полёте. – пояснил он, нежно разгладив хвостатый ананас.
- Ну вот, снова началось! Я же вам говорил! – увидев ананас в руках Швейка, Герберт спрятался за Адамца, вжал голову в плечи и закрыл её руками. Послышались всхлипывания, переходящие в плач.
- Ты опять? – огрызнулся Адамец на Сашу-Швейка.
- Да нет, что вы, что вы! Забыли, забыли!
 Герберт перестал плакать и продолжил свой рассказ.
- Вообще, эта степь не для хлюпиков. Вот я, например, не такой. Я плачу только от душевной боли, от опустошения. Ну, от физической иногда тоже. – он взглянул на Швейка. – Что особенно хорошо, так это то, что в степи совсем другой мир звуков. Да и вообще – это другой мир. Здесь не гула станков и автоматов, нет стука всяких там кассовых аппаратов, телефонных звонков, хлопания дверей, ругани и воплей. Здесь, в степи, совсем другие ценности. Тут другие порядки, нарушать которые также чревато неприятностями, как нарушать законы повседневного мира.
- Ну, это мы уже и без тебя поняли. – объяснил Адамец. – Так что ты там говорил насчёт ценностей?
- Вот, например, деньги. Ценность? Да ещё какая! Там, откуда вы пришли, деньги – это даже целая философская категория, на них можно всё купить, из-за них люди пускаются на самые страшные преступления. А здесь, в степи, деньги – это всего лишь жалкая и бесполезная бумага. Я же говорю, что тут всё – с ног на голову!
- Такая уж и бесполезная бумага! – вмешался Саша – Швейк. – А жопы нам теперь колючками вытирать, что ли? Кстати мужики! Продайте моток туалетной бумаги, а?
 В руках у Швейка появилась перетянутая банковским ленточками пачка сторублевых купюр, свеженькая, чистенькая новенькая.
 - Десять штук! – присвистнул Адамец.
 - Да хоть двадцать. Ну что бумагу даете?
 - Сейчас, сейчас! Юджин, планшет!
Адамец шутливо выбрасывал из планшета тетради, карта, схемы, а Шура – Швейк с видом куца, закупающего в Китае шелк, ощупывал, сминал бумагу, тёр о ладони, нюхал, и раскладывал на две кучки: первый сорт туалетной бумаги и второй сорт туалетной бумаги. Третьим сортом, как я понял, были неразмятые и хрустяще-жёсткие купюры госбанка Российской Федерации.
- За это всё даю десять тысяч! – начал торги Швейк. Наши глаза блестели, а сердца стучали.
- Каждому. – вставил я.
- Ну нет уж! – не уступал Шурик Микитин. – Деньги это хоть и плохо для сортира, а всё же бумага.
- Подожди, подожди. Тут в планшете ещё газета
огромная есть! Ага, смотрим. Сколько страниц! «Время» называется. Швейк! Да для тебя же это самая ценная штука! Правда, вот фотографию Зюганова кто – то из танкистов на сортир оторвал, но она маленькая всё равно была. Гм-м-м… Будто знали, что бумага – то пригодится. Короче! По десять штук каждому за эту вот кучу чудесной туалетной бумаги.
- Кстати, Андрей, - снова вмешался я, - мы ему ещё за Лысого Герберта не додали. Ну-ка, подержи его, чтобы я в печень попал…
- Не надо меня держать, всё додали. Не надо в печень! По десять, так по десять, каждому, так каждому! Аб чём базар, вернее, маркет.
 Он выдал нам по обещанной пачке, собрал бумагу в свою развёрнутую пилотку, утоптал всё внутри неё кулаком и обратился к Герберту.
- Ну, Лысый, угости зачипатых перцев, не жлобись, чувак! Заодно и примирение обмоем, и сделку.
 Лысый Герберт весь как-то сжался и вопросительно посмотрел на нас с Адамцем.
- Да ладно тебе, не писай, сосиска! – Не видишь, чтоли, они свои типы!
 Адамец возмущённо глянул на Швейка. Видать, ему не очень хотелось быть «своим типом» такому, как Швейк. Но тем не менее он сказал Герберту:
- Ладно, чего там у тебя? Только смотрите там, без фокусов! Юджин, если что, нарежь им обоим.
- Угу, нарежу. Не мешай. – ответил я и продолжал считать банкноты. Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, фу ты, как повезло, восемьдесят девять…
- Так кого мы ждём, ёбт? – Адамец достал стакан, дунул в него, и взглянул на Швейка, наморщив лоб. Я знал, что если Адамец так морщит лоб, от этой «гармошки» ничего хорошего не дождёшься. Швейк этого, конечно же, не знал, но «гармошки» испугался, потому что резко перевёл взгляд на Герберта и грозно продублировал фразу Адамца:
- Да! Кого мы ёбт, ждём, а?
Я уже пересчитал свои деньги и спрятал их, однако до сих пор не понимал, что именно эти трое замышляют. Я знал только одно, что в случае чего Адамец просил всем «нарезать в дыню». Мысль была верная и поэтому, случись что, Адамцу будет нарезано послабже.
 В ответ Герберт развёл руками:
- Дык надо по «банану» звонить…
- По «банану», так по «банану»! – с этими словами Швейк вытащил из голенища сапога самый обыкновенный банан, очень даже необыкновенно повертел его в руках, и после смешного звука «чпок» из банана жужжа вылезла антенна. Так что получилось что-то похожее на сотовый телефон, только без кнопок.
Герберт уже было протянул руку за чудным бананофоном, но Швейк отстранил её важным жестом:
- Я сам! – И он в ритме «спартак-чемпион» пять раз сдавил банан. Причём при каждом сжатии банан издавал писк резинового ёжика с дырочкой в правом боку.
 Видимо, на том конце линии молчали, так как толстый Швейк ещё несколько раз пискнул бананом и снова уставился тупым взглядом в одну точку. Наконец, он оживился.
- Алё, алё! Пулемётный завод, сборочный цех, мастер Иванов слушает, ха-ха! Мне Ленку Колбаскину надо. Это ты? Ах ты храпоидолица, сучья дочь, крыса утёртая! С кем ты разговариваешь? Я тебе ща скажу, с кем ты разговариваешь! Я- капитан – комендант тридесятой гусарской границы, смотритель Злых Урочищ и русский офицер, фруктомётчик седьмого хлеборезного полка, оператор точильных установок всей жратвы Александр Микитин – Толстый!
 Из банана в ответ кто – то возмущённо вопел женским голосом и Толстый молча слушал, описывая зрачками невообразимые траектории. Нос его дёргался, а губы поочерёдно обкусывали друг друга.
- Герберт? Лысый, что – ли? Здесь. Даю.
Герберт взял банан и поначалу долго что–то выслушивал, затем перевёл взгляд на Швейка и стал оправдываться:
- Я мудак? Какой мудак? Он мудак? Не знаю, он же вроде как твой знакомый… Ага, вот сама ему и скажи… Чего звоню? Лен, надо два огника… Ну, затесались тут двое непонятных, нормальные вроде люди. Реальные, так сказать, челы… Высокие, да. Симпатичные, а про семейные положения свои они тебе сами расскажут. Ждём. Ждём. Ага. Ага. Всё.


 

 ЯМА.

 Никто не повинен в том, что он родился рабом,
но раб, не только не стремящийся к свободе, но и всячески оправдывающий своё положение, есть достойный всякого презрения невежа, холуй и хам.

 В.И Ленин, «О национальной гордости великороссов.»


 После апрельского побоища с «доблестными защитниками правопорядка» последовали, как и полагается в таких случаях, массовые увольнения на нашем предприятии. И естественно, «по сокращению штатов». Особенно интенсивно штаты сокращались в тех отделах и подразделениях, которые особенно активно поддержали демонстрантов у «Лихого рынка». Как всегда, сработала безотказная система доносов. И доносов, надо сказать, неофициальных, работающая даже более оперативно, чем система местного особого отдела. В таком маленьком городе, как у нас, это вовсе не было удивительным.
 Не удивился я и тогда, когда обнаружил у себя в почтовом ящике повестку в мой любимый, как я его называл, спецотдел спецмилиции. И поскольку повестку должны были вручить мне лично, а дома меня, как назло, уже два месяца застать было невозможно, она тут же отправилась в мусорное ведро. Позже выяснилось, что такие повестки получили все те, кто участвовал в рукопашной схватке с ментами, а также те, кто официально считался организатором демонстрации и за десять дней до шествия, как и полагается по закону, поставил об этом в известность местные власти в лице заместителя администрации города и района Плющёва. Именно он убеждал Васю-Пороха в том, что менты не тронут демонстрантов. А Вася ему верил. Плющёв не мог не знать о провокации спецслужб. Поэтому мы все теперь называли его просто – Свищев. И даже если этот лысый сплетник действительно не знал о планах горе-полицаев, всё равно оставалось ещё девяносто девять поводов называть его всяк гадко. Через две недели после драки с ментами я сидел в известной пивнушке «У Степана» с перебинтованными ещё ногами и выслушивал рассуждения Димы Тулупа, заядлого спортсмена, бросившего учёбу ещё в восьмом классе и набравшегося ума, как он любил выражаться, «по жизни». Толкая свою политически значимую речь, он размахивал растопыренными, покрытыми куриным жиром пальцами, а в правой руке держал надкушенный копчёный куриный окорочёк. Обычно так на концертах дирижёры держат свои дирижёрские палочки.
- Ельцин ушёл и все его забыли, он уже не жилец в политике. – говорил Дима, прихлёбывая пиво. – Путин лучше будет, вот увидишь. Он обещал, что безработицы будет меньше, а зарплата больше. Так что, может быть, нас облегчение даже ждёт.
- Не радуйся, - спорил я. – Ну и что, что пришёл Путин? Да хоть Мутин, хоть Тутин! И чего? Изменится политика государства в отношении наёмных работников? Бред! Снизить уровень безработицы для них – это значит поднять плату за труд, лишиться сверхприбылей. На это ни один буржуй не пойдёт – он же не идиот, к сожалению… Поэтому безработица – источник их доходов при условии наличия частной собственности на средства производства, чего они яростно добиваются. И вообще,можно смело сказать, что безработица есть форма государственного шантажа наёмных работников. Поэтому сейчас любой работодатель запросто сможет сказать любому из нас: «Или ты работаешь на моих условиях, либо ты не работаешь вообще». Вот и вся арифметика.
- Так ты хочешь сказать, что государство и не собирается даже бороться с безработицей?
- Ну, в общем, да. Мало того, безработица искусственно этим государством создаётся в интересах частных собственников, которых оно, государство, обслуживает. Государство всегда навязывало обществу интересы того класса, который на данный момент является правящим. Сейчас же в России правящим классом является промышленная буржуазия. Это если выражаться в терминах прошлого века. А проще они называются «представители крупного бизнеса». Вот эта-то небольшая кучка и владеет в целях сохранения своего богатства и власти всеми благами и ресурсами. Суды, прокуратуры, парламенты – всё поставлено в подчинение им и их интересам.
- Получается, у нас нет никакого выхода?
- Ну, в общем, так и получается. Смотри: ни смена президентов, ни парламентов, ни министров, ни губернаторов при сохранении существующего государственного строя каких-либо ощутимых изменений не даст. Выход есть только один – замена существующего государственного строя более прогрессивным. Это может быть сделано постепенно само собой в ходе эволюционного развития общества и истории (что рано или поздно произойдёт), либо путём революционным. А с точки зрения законов сегодняшнего государства, попытка изменения государственного строя является одним из тягчайших преступлений, а любой гражданин с иными взглядами на государственное устройство является, следовательно, потенциальным преступником. Такова ситуация в действительности. Страшная, можно сказать, ситуация. А простой обыватель сидит себе дома возле телевизора, создавая иллюзию счастья с помощью дешёвого пива, распространяет пердёж о том, что все правители сволочи и обсуждает с женой новое платье Аллы Пугачёвой.
- Во как? – Дима нервно отхлебнул пиво.
- Вот так! Серьёзное времечко настаёт, не правда ли? В воздухе нашей эпохи уже носится запах железа, грядут перемены. Так что скоро нам всем придётся сделать выбор: либо мы до конца своей жизни называем себя рабами, либо власть до конца своей жизни называет нас преступниками.
Дима задумчиво молчал. Он не хотел быть рабом. А на борьбу с режимом, на решительные и грамотные действия готов не был. Поэтому Диму удовлетворило бы нечто вроде халявной свободы – без борьбы и труда. Может быть, именно поэтому он и влез в политику, но и там нужно было бороться и трудиться. Это его и разочаровывало, как и всех, кто даже не пытался понять конечных целей тех партий и движений, куда они случайно попадали.
Мы продолжали молча пить пиво. До меня доносились нетрезвые разговоры посетителей бара: бомжей, безработных, офицеров и прочей нищей пьяни. За окном спешили со службы другие, трезвые, но ничем не отличающиеся от этих люди. Они также были равнодушны к окружающему их миру, также по-мещански замкнуты в своих мелочных бытовых проблемках. Они были неспособны оценить свою роль в обществе и роль нашего общества в истории. И уж тем более, они не были готовы бороться за свои права, которых их лишили. Разумеется, я имел в виду не всех абсолютно, а абсолютное большинство. Но были ли они в этом виноваты? Конечно нет! Те, кто приучал их безоговорочно всю жизнь следовать за собой к великой цели, предали их, переродились, перестроились, нашли себе новые ниши и прикрытия.
И так от этого стало больно, обидно, так плохо на душе от осознания беспомощности, что незаметно для себя я вдруг сделался совсем пьяным и на время своего опьянения стал одним из этих несчастных людей.

Через несколько дней мы узнали, что в связи с событиями у рынка возбуждено уголовное дело. Следствие продвигалось исключительно быстро, на показаниях задержанных. Так-то вот. Говорил же я своим товарищам, чтобы не брали в движение случайных, безыдейных авантюристов.
Говаривали даже, что ФСБ накрыло некую группу «террористов-патриотов» во главе с меланхоликом шизоидного типа Витей Солохиным, решившим взяться за очищение «Великой России» от засилья «дьявольских жидо-массонских сил».
Видал я потом этого Витеньку после СИЗО и понял, что очень много времени потребуется для того, чтобы мы вылезли из этой помойной ямы невежества и тьмы.



ПОЛЁТ.

Наблюдавшийся 16 апреля 2001 года в нашем районе
плотный туман в виде белой пыли является взвесью
песка и соли, принесённый бурей из казахстанских
степей и отношения к работе военных не имеет.

/ Из газеты «Истребитель» от 18.04.2001 г./


Пока Лысый Герберт договаривался о чём-то с мифической Ленкой Колбаскиной по фантастическому бананофону, мы с Адамцем заметили на горизонте странное шевеление тёмных точек, которые приближались к нам.
Швейк по этому поводу высморкался и нехотя пояснил:
- А-а-а! Дыжлы идут. Места им мало! Как они, уроды, надоели!
Я выхватил у Адамца бинокль и долго не мог разглядеть этих дыжлов, но наконец увидел их. Те, кого Швейк называл дыжлами, оказались косматыми, бородатыми людьми в лохмотьях. Было их человек девять-десять, у каждого имелся посох, а за спиной что-то типа вещмешков или рюкзаков.
Когда дыжлы подошли к нам, оказалось, что лохмотья на них были когда-то милицейской формой, обуви же не было вовсе. Рожи – совершенно хамские. Не обращая на нас никакого внимания, они стали располагаться на стоянку, намереваясь, очевидно, нас потеснить. Внезапно один из них, самый длинный дыжл, вразвалочку подошёл к Адамцу и откозырял растопыренными пальцами:
- Так, документики, на! Почему, на, распиваем, на? Бутылка конфискована, на! Карманы вывернул, на!
Было видно, что Андрюша растерялся от такой наглости: челюсть его отвисла, он быстро заморгал глазами пойманного воробья.
Внезапно положение спас Швейк. Он быстро вскочил на свои коротенькие ножки, пошарил в кармане огромных штанов и выдернул оттуда полосу туалетной бумаги, которая, мягко говоря, вторичному использованию не подлежала. Он быстро сложил полоску гармошкой и протянул нахальному дыжлу:
- Вот его паспорт!
Дыжл листал «паспорт». Потом присел на корточки возле Адамца и внимательно стал пялиться то на Андрюшу, то в смятую зловонную бумагу.
- Фотография почему новая не наклеена?
- Я… это… сфотографировался уже.
- Чтоб в последний раз, понял, на? Ещё раз мы с тобой встречаемся, не обижайся, на!
- Понял. – Адамец не знал, плакать ему или смеяться.
Дыжл отдал бумаженцию Андрюше, развернулся на корточках и гусиным шагом пошёл к своим. Остальные его спутники явно собирались устроить здесь привал, разбирая свои заплечные мешки.
Я ничего не понимал. Лысый Герберт увидел это и пояснил ситуацию:
- Помнишь, я говорил тебе, что здесь, в степи, свои законы. Тут выжить одновременно и просто, и сложно. Вот таких, как они, степь наказывает. Посмотри, что она с ними сделала. Это там они герои. А тут их никто не боится. Шакалам – шакалья жизнь.
Теперь я понял, почему Швейк был так смел с бывшими ментами. Я продолжал наблюдать за тем, как пришлые оборванцы распаковывают мешки, содержимое которых составляли в основном бутылки. Остальное – всякая дрянь, которую дыжлы собирали по пути, носили с собой непонятно зачем и называли всё это «вещдоками».
Один дыжл развязал свой мешок и долго шарил там, иногда вскрикивая.
- Анфиска, сучка! Где ты там? Ану вылазь! Ой, больно, больно доча! – он с силой тянул из мешка косичку с бантиком на конце. Затем из мешка показалась голова, похожая на репу. То ли косичка была туго затянута, то ли папа-дыжл сильно уж так за неё тянул, но глаза на голове-репе были такими, будто сейчас лопнут. На вид девочке было годика четыре, от силы – пять. Большую толстую рожу украшал жирный слюнявый рот, из которого сквозь страшные острые зубы вырывалась всякая похабщина, а под носом застекленела жирная зелёная сопля. Когда Анфиса была полностью извлечена из мешка и покачивалась на косичке в руке у папы как пластилиновый мячик на резинке, оказалось, что к её заднице чёрной матерчатой изолентой был накрепко примотан довольно большой эмалированный ночной горшок. Увидев горшок, Саша-Швейк возмутился:
- Э, бандерлоги! Чего дитю к жопе железку прикрутили?
-Дык бывает так нагадит, что ого-го!
- Это дитё, что ли?
- А ты не слышал про это дитё? А многие знают, вот поэтому ни с кем остановиться рядом нельзя, все выгоняют.
Дыжл усадил своё чадо горшком на землю, и оно тотчас же начало орать.
- А-а-а-а-а! Ты плахо-о-о-оййиии! Дурак! Скатина-а-а-а!
Неизвестно откуда Швейк достал маленького плюшевого медвежонка и протянул девочке. Едва завидя его, она гневно выругалась. Причём бранные слова давались ей без какого-либо косноязычия, они вылетали из неё с недетской отчётливостью.
- Отдай, сво-ола-а-ач! Дай сюда, падла, быстро!
Медвежонок моментально оказался у Анфисы. Я удивлялся, как это она Швейку ещё руку не оторвала. На всякий случай он отстранился от ангельского дитяти подальше.
Получив медвежонка, девочка замолчала, и сосредоточила своё внимание на игрушке, радостно сопя. Пуговичные глаза мишки были оторваны сразу, а вот нос был пришит крепко: он трещал, но не сдавался. Было видно, как расходятся нитки на швах, и из-под них начинает выпирать поролон, который Анфиса тут-же начала выщипывать своими юркими пухлыми пальчиками. Недовольное пыхтение и треск рвущихся ниток продолжались ещё минуты две, пока от медвежонка не осталась лишь кучка тряпочек. Интересная игра со зверским убийством бедного плюшевого медвежонка была окончена. Возмущённо оглядев окружающих, она беззвучно исказила рот, наполненный пузыристою слюною и бросилась в слёзную истерику:
- Бля-я-я-а-а-а-ди-ииииии! Мразь, мразь! Сво-ола-а-а-а-чь!
Истерика прекратилась ещё быстрее, чем началась. Теперь Анфиса погрузилась в тихий ступор, уставившись в одну точку. Подошёл Адамец и сел возле ребёнка на корточки, пытаясь заглянуть в глаза.
- Анфиса, ты зачем порвала мишку? Ему ведь больно. – пробовал взять на себя воспитательную функцию Андрюша. «Давай, давай, умник, повоспитывай, посмотрим, что у тебя получится» - почему-то подумал я. А Адамец продолжал пробовать установить диалог с ребёнком, гладя по голове.
- Ты что, Анфиса, животных не любишь?
- Да вы знаете, дяденька, - зловеще отвечала Анфиса, - Я и людей-то как-то не очень…
С этими словами она вдруг резко крутнула головой, и зубами впилась Андрюше в руку, которой он гладил её по голове. Он вскочил, не издав ни звука и пытался освободить руку от акульих зубов Анфисочки, но тщетно – она впилась в предплечье и повисла на нём, как пиранья. Густая венозная кровь падала вокруг густыми чёрными каплями, лицо Андрея переполнилось удивлением и ужасом.
- Уберите её! Юджин, уберите её! – кричал он.
Я ничего не соображал, но затвор автомата передёрнул. Пока бедный Адамец был на ногах, а бестия висела, сделать что-либо было трудно.
- Ложись! – кричал я ему. Он меня не слушал и мне пришлось повалить его на землю, при этом я как-то сам оказался под ним. Теперь голова Анфисочки оказалась перед моим носом, а автомат – где-то в стороне. В образовавшейся пыльной возне я не сразу сообразил, что надо делать, но вскоре до мен дошло и я зажал Анфисочке её сопливый нос правой рукой, а левой удерживал голову-репу за основание косички на затылке.
Задыхаться Анфисочка не собиралась; не разжимая зубов, она умудрялась дышать сквозь зубы, гоняя туда-сюда между ними слюни вперемешку с кровью несчастного Адамца.
Раздался резкий хлопок, с лица бешеного ребёнка моментально пропал левый глаз вместе с частью виска, на месте которого образовалась кровавая яма, как на глубоко надкушенном яблоке. Бестия разжала зубы и скатилась в сторону. Забрызганный кровью Адамец привстал, рассматривая глубокие рваные следы зубов на руке. В облаке порохового дыма стоял, как статуя, Лысый Герберт с моим автоматом наперевес. Он медленно сел, обхватил лысую голову свободной рукой. Со стороны дыжлов обозначилось движение, стали раздаваться голоса.
- Отмучалась, бедняга.
- Так деспыту и надать… - проворчала древняя бабка-дыжлиха со следами зубов на лице.
- За дочку ответите!
- А это видал? – возмутился Саша-Швейк, демонстрируя дыжлам средние пальцы обеих рук. – Вы нас чуть не замочили вашей доченькой-зайчиком! Сами уроды моральные, да ещё и кадры растите для МВД – упаси Антихрист! Валите отсель, козлы, а то мы ещё не знаем, что у вас там за детёныши в сумках попрятаны. – он повернулся ко мне и добавил, сплюнув в сторону дыжлов: - Вот уроды!
Вперёд вышел самый старый и седовласый дыжл с посохом.
- Уйми свой гнев, отрок! Ибо сбудется речённое через пророка: кто обзывается, тот сам так называется!
- А кто кусается, тот быстро обрыгается! – крутил обидные двойные дули в сторону дыжла-волхва Швейк.
Я достал аптечку, добытую в танке, и вместе с Лысым Гербертом обработал Адамцевы ранения йодом, наложив после, как и полагается, стерильную повязку.
Дыжлы, будучи существами довольно ограниченными и равнодушными к чужому горю, быстро позабыли про недавнее происшествие и принялись группками по двое-трое играть в традиционную дыжлинскую игру «Су-Е-ФА». Самой ходовой расплатой за проигрыш были картинки с изображением всяких уродов, которых дыжлы называли «покемонами». А сами картинки назывались «покемон-читез». Игра заключалась в том, что после жребия «Су-Е-Фа» определялась очерёдность хода. Ходящий с размаху брякал одной картинкой с изображением покемона по другой; всё, что после этого брякания переворачивалось на другую сторону, отправлялось игроку в карман под разочарованное кривляние и вытьё соперников.
- Что-то Колбаскина за нами не торопится! Пора отсюда дёргать! – непоседливый Швейк и тут успел, начисто обыграв двоих оборванцев и теперь очень спешил скрыться, дабы не отобрали выигрыш.
Спустя несколько минут внутри дерева со звенящими висюльками что-то зашевелилось, заёрзало, а после загремело даже: по окончании этого грохота из дерева пыльно вывалился приличных размеров кусок луба, образовав на своём месте нечто вроде хорошей двери. Дыжлы бросились кто куда.
- Ух ты бля! – Адамец спрятался за Герберта, а мне захотелось сделать то же самое. Из пыльной дыры в дереве появилась тёмная фигура. Выставив наружу ногу и высунув голову, странное человечище продолжало оставаться наполовину внутри необъятного ствола. Когда пыль рассеялась, мы разглядели чумазое женское лицо, обрамлённое в довольно аккуратную причёску, являвшую собой скрученную и довольно шикарную косу.
Оглядев плотную фигуру, я вдруг вспомнил, что такие вот пышные волосы часто бывают у невысоких плотных женщин. И эта не была исключением. Через плечё на ремне у неё залихватски было перевешено нечто вроде ручной бензопилы.
Она не промолвила ни слова, а лишь махнула призывно Герберту своей бензопилой и скрылась в проёме. До нас, как я понял, её совершенно не было дела. Вслед за таинственной, по крайней мере, для нас с Адамцем, проводницей, внутри дерева сгинул и Лысый Герберт. Шура-Швейк деловито подошёл к дереву, упёрся руками в края пролома и повернулся к нам своим неумным лицом:
- Вот так-то! Это вам не это вот! – он кивнул за замерших дыжлов.
- Э, я не пойду! – стал бунтовать Адамец. – Чё это за баба? Это и есть упомянутая выше Колбаскина?
- Нет, это ещё не колбаскина. Колбаскина дальше будет. А это Нинка-Вальщица. Вы её того… Не очень-то с ней спорьте!
- А почему Вальщица? – поинтересовался я.
- А потому, что она дубы валит.
- Какие ещё дубы?
- Да такие вот как вы!
И Швейк также исчез в дереве. Вслед за ним я для верности Впихнул Адамца, и только потом вошёл сам.
Внутри оказалось очень даже прохладно и сыро, что приободряло. Меж корней зияло нечто вроде пещеры, похожую на древнюю карстовую промоину; я стал спускаться вниз, где кряхтели и пыхтели от напряжения мои спутники.
Поначалу спуск действительно был довольно трудным, ход то расширялся, то сужался, круто менял направление и вскоре перешёл в горизонталь.