Вольга Седакова. Давiд пяе Саулу

Так, любы мой пане, душа для душы -
не лекар i не ваявода.
(Як хораша, чуеш, пяецца ў цiшы.)
Не сябра, не мацi - сялiба ў глушы
i ночы за калаўротам.

I пуста вакол, i стаяць халады,
i трэба суцешыцца нечым.
Душа твая плача пра днi i гады,
пра змрок, таямнiцу, пра шолах вады...
Есць лепей на свеце сялiбы, а ты
ў маёй правядзi гэты вечар.

Што ён, чалавек, каб яго берагчы? -
гняздо марнатраўства i болю.
Аб чым птушаня праз лiстоту крычыць?
Гняздо будавалi - я ўпарта сачыў:
не, пане, душы не дае адпачыць
другая душа, i ўсё б'юцца мячы,
i нiцi за нiццю цячы i цячы
да самай эдэмскай юдолi.

Маркота, мой пане, маркота i сум,
i суму ўвесь час прыбывае.
Ты бачыш сляды i на глебе расу
- я хутка мiнаю зары паласу:
хто ўслед паглядзiць, хто праронiць слязу
аб тым, што жыццё я мяняю на сум,
што я ўсё жыццё памiраю?

Я так закаханы ў пагiбель маю,
хваробу майго песнапення.
Як вязень пад небам чужыны стаю,
i зоркi лiчу, i краiну сваю,
iзноў уяўляю - iзноў пазнаю
карцiну сузор'я, пагiбель маю,
падобную да бласлаўлення.

Ты ведаеш, пане, як вабiць нас смерць:
заўжды пераможна i строга
у сэрцы малiтваю будзе гудзець
падспудны той вецер. Нiчога не мець,
ды бачыць раўнiну, знаемую ледзь,
куды нi адзiн не дайшоў, каб сустрэць
сябе - немаўля i старога.

Дзiцёнак, пакуль што бязмоўны, аднак
яму тое самае снiцца.
Бы ў моры вандроўнiк, бы ў полi ганчак
стаiць ён i сочыць за тым, што ўсяляк
дарэмна шукалi мы. Што за маяк
шляхi яго крэслiць? Якi задыяк
вядзе яго сонца? Заўседнае "так"
прасторы бязмежнай - i, пане, нiяк
яе не заслонiць нi раб, нi важак,
нi нават настаўнiк. Адзiн толькi знак
няўцямны. А побач вада напрасцяк
нясе, навучае, i ведае як...
Нi птушкi, нi таямнiцы.

Перевод Марины Куновской


                Ольга Седакова

            ДАВИД ПОЕТ САУЛУ
– Да, мой господин, и душа для души –
не врач и не умная стража.
(Ты слышишь, как струны мои хороши?)
Не мать, не сестра, а селенье в глуши
и долгая зимняя пряжа.

Холодное время, не видно огней,
темно и утешиться нечем.
Душа твоя плачет о множестве дней,
о тайне своей, и о шуме морей.
Есть многие лучше, но пусть за моей
она проведет этот вечер.

И что человек, что его берегут?  –
гнездо разоренья и стона.
Зачем его птицы небесные вьют?
Я видел, как прут заплетается в прут.
И знаешь ли, царь, не лекарство, а труд –
душа для души, и протянется тут,
как мужи воюют, как жены прядут
руно из времен Гедеона.

Какая печаль, о, какая печаль,
какое обилье печали!
Ты видишь мою безответную даль,
где я, как убитый, лежу и едва ль
кто знает меня, и кому-нибудь жаль,
что я променяю себя на печаль,
что я умираю вначале.

И как я люблю эту гибель мою,
болезнь моего песнопенья!
Как пленник, захваченный в быстром бою,
считает в ему неизвестном краю
знакомые звезды – так я узнаю
картину созвездия, гибель мою,
чье имя – как благословенье.

Ты знаешь, мы смерти хотим, господин,
мы все. И верней чем другие,
я слышу: невидим и непобедим
сей внутренний ветер. Мы все отдадим
за эту равнину, куда ни один
еще не дошел – и, дожив до седин,
мы просим о ней, как грудные.

Ты видел, как это бывает, когда
ребенок еще бессловесный,
поднимется ночью – и смотрит туда,
куда не глядят, не уйдя без следа,
шатаясь и плача. Какая звезда
его вызывает? какая дуда
каких заклинателей? –

                Вечное да 
такого пространства, что, царь мой, тогда
уже ничего – ни стыда, ни суда,
ни милости даже: оттуда сюда
мы вынесли все, и вошли. И вода
несет, и внушает, и знает, куда…
Ни тайны, ни птицы небесной.