Прогулки по улицам n-ска. или краткий путеводитель по костроме

 ПРОГУЛКИ ПО УЛИЦАМ N-СКА. ИЛИ КРАТКИЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО КОСТРОМЕ.

Вместо предисловия

Когда это было? Когда случилось? И что именно случилось со мной? Точно то и не знаю, и не ведаю. Да и надобно ли знать? Теперь вокруг - никого и ничего. И лишь добрые, тёплые руки матери-природы гладят меня по голове. Ей отчего то жалко меня, детище своё непослушное.
Теперь я стою на перекрёстке. И кажется, будто это - перекрёсток веков. И семь ветров подвизают меня на долгий, скорбный путь по чертогам временным, непознанным, злым. Семь ветров поют заунывную, долгую песнь. Славянское многоголосие… Дивное, чудное славянское многоголосие. И я слушаю, пью эту песнь и не могу напиться.
В руке моей какая то бумажка. Я не знаю, что это. Мне всё равно. Мысли, мысли, мысли… Их много.
Теперь я не знаю людей. Не знаю их имён. Не знаю слов, которыми они говорят. Всё это настолько непонятно. Настолько чудно. Настолько скупо окрашено… Словом, всё ускользает от меня, проходит сквозь тело, не поранив, не убив… и остаётся в стороне.
Мать природа, мать! Услышь меня! Ну что ты молчишь? Ну отчего? Ты обижена на меня? Ты наказываешь… Ты отнимаешь… Ты… Ну посмотри, посмотри, что со мной сталось… Что тебе стоит кинуть в меня горсть медноликих, намагниченных справно молний?! Кинь. Ну, убей меня… А! Молчишь!
Светофор мигает… Подмигивает… Человек… Послушайте, какой странный человек стоит и ждёт зелёного сигнала светофора. Жалкий, жалкий человек. Зонт в руке; пальцы теребят белую, шифрованную бумажку. И не знает он, что с ней делать. Да что! Просто бросить в ближайшую урну на радость градоначальникам, радеющим за чистые, улыбчатые улочки… Это ведь я стою… Я… 
И мысли… мысли… мысли… Их много. Для того, чтобы их усмирить я буду писать… То, что знаю, то, что ведаю… Путеводитель по N-ску. В моменты истинной скорби, чтобы не сгореть, не обратиться в прах сглупу, впопыхах, не ко времени, человеческая душа обязана трудиться. По-заболоцки… Трудиться, камни мыслей носить на гору Сион. Ну и пусть, это будет сизифов труд. Пусть так. Зато душенька моя не подохнет раньше отмерянного сроку.
Я не краевед N-ский, не Негорюхин, который вот сейчас, в это самое время умирает  в своей квартире на первом этаже пятиэтажного дома. Я не могу часами рассказывать про волжскую пароходную компанию "Самолёт", про кустодиевских барышень, гуляющих в начале века по волжской же набережной, подле Московской заставы… Но я - историк. И знаю кое что такое, чего Негорюхин то, быть может, и не знает вовсе. И я расскажу вам. Когда же вы будете в N-ске, ну хоть бы как и Бунин, в совершенности проездом, возьмите с собой настоящий путеводитель и сверяйтесь с ним во время своего путешествия.
Путеводителей по Костроме (ох, по N-ску) насочинительствовано предостаточно. Ну вот, взять хотя бы путеводитель начала века (Иллюстрированный путеводитель по Волге, 1913). "Кострома. Город… с Волги очень красив… Однако туриста постигает быстрое разочарование. Из городских достопримечательностей буквально не на что указать, если не говорить о древних и очень интересных церквях. Во всём Поволжье нет города до такой степени сонного, какого-то мёртвого, как Кострома: улицы пустынны, ни шума, ни движения. И сонное впечатление производит не только внешний вид города, скучна и его общественная жизнь. Обойдённый железными дорогами, город потерял всякое значение, развитие его остановилось." К чёрту прежние путеводители. Я расскажу вам!…

"КОСТРОМА - ГОРОД-УЛЫБКА"
Демьян-Бедный

Прогулка Первая. Коровин, Серов, г-н Некрасов и бурлаки на Волге.

Городской массив пел и плясал под дудочку флейтиста-солнца. Тру-ля-ля. И ни ветерка. Худо, когда так вот - ни ветерка, ни дождичка, ни тучки заплутавшей. Тяжело переставлять ноги по плавающему асфальту-хитрецу. Норовит, норовит-таки он приобресть за бесценок отпечаток шажочка путниковского, прилепить к себе подошву заморского штиблета, да не расставаться с нею уже никогда более. С нашего города N-ска можно запросто писать картины. Да и не моя это идея вовсе. Вы уж не надобно, не приписывайте мне эту занимательную мысль. Потому что я по складу своего занудливого характера не могу выдать ничего мало-мальски занимательного из себя. А напридумывали это в бытность свою здесь вот, в такое же жаркое лето, господа Коровин и Серов. Справные такие господа, на копеечку щедрые, охочие до развлечений. А какие у нас развлечения лет почитайте сто тому назад в городе имели место быть? Ежели только продавщицы кваса, да круглолицые купеческие дщери расхаживающие тут же, невдалеке, по Еленинской улице. И любо-дорого на них глядеть было. И нарадоваться не могли в те погожие денёчки Коровин с Серовым на красоты приволжской нашей местности. А потом… Да. Вот тут то, как раз на этом самом месте они перемигнулись, переглянулись и решили, что с городка N-ска неплохо написалась бы и картинность какая. Картинность эту оно можно и продать, ну а после снова - тру-ля-ля.
Отвлекаюсь.
Городской массив пел и плясал.
Можете ли вы сказать, уважаемый, сколько столбов числится на главной улице вашего города? Что написано на этих самых столбах? К чему призывают клочочки разнопёрой бумаги, разнящейся между собой по качеству и цене? А… То-то и оно, что никак не можете дать вразумительный ответ на сей замысловатый вопрос. А надобно бы знать. Просто, чтобы город свой прочесть от и до, чтобы по-хозяйски зацепив за кушак руки, выговорить проходящему мимо заморскому бюргеру: а у нас, промежду прочим, столько то и столько то столбов на заглавной улице. Непременное электрическое освещение. Ну, где Ваш Герберт Уэллс? Наш то Сморчков N-ский его переспорил ещё когда. А вы… Ииии… да что с вами, бюргерами и говорить то.
Нет, ну вы сами то как к бюргерам относитесь? Не подумайте только что я как не так. Но - не люблю, мой друг, не люблю поседелых упитанных, любопытствующих европчан. Это простая человеческая нелюбовь, неприятие, непонимание тех, кто всю жизнь жил там, на водах в Ницце и Лозанне, тем, кто всегда жил на стыке Европы и Азии, в окопе временном, многоместном. В общежитии своего рода.
Отвлекаюсь.
Городской массив пел и плясал.
N-ск можно пройти пешком от и до в два с небольшим часа. При всём этом - успеть лицезреть святыни земли N-ской: куполки колыбельные Романовской династии, и торгово-ремесленные белоснежные ряды, свежевыкрашенные, зеленоволосые. Ну, об этом попозжа. До этого мы ещё дошествуем. Обождите.
Коровин с Серовым… N-ская епархия в начале века призвала их сюда для написательствования картины "Хождение Христа по водам". Преосвященный Тихон, тогдашний епархиальный архиерей, верно, нарадоваться не мог, оттого что такие маститые передвижные господа пришествовали в город и пишут самоего Христа. Ну да о Христе то г-да помышляли не шибко. Как уже было сказано выше: квас, барышни, отдохновение от трудов и забот, - малая толика того, что занимало тогда умы живописательствующих.
Преосвященный Тихон. О, это фигура наиколоритнейшая. Фигура, полнящая некогда собою церковную жизнь поволжской нашей губернии. Ни один номер "Епархиальных ведомостей" не обходился без научительствований владыки. И любили его шибко… Любили… Только такая фигура, как Тихон, могла высказаться в далёком 1906 году следующим образом о церковной организации: "Трупный запах отравляет атмосферу Церкви…". Впрочем, это уже совершенно другая история…
А покамест…
Дом по проспекту Мира под нехитрой нумерацией 1. Бывший постоялый двор г-на Лопухина. Обыкновенные постояльцы - А.Н. Островский и Н.А. Некрасов. 
Некрасов, вечно праздный, обременённый лишь хлопотами по части собственной Карабихи, Некрасов, частенько наезжал стрелять уток. Да-с. Стрельбище по уткам - занятие достойное простого русского человека. Я бы тоже сейчас не прочь стрельнуть раз другой из трофейной немецкой винтовки по какой-никакой живности.
На постоялый двор г-на Лопухина хаживал к Некрасову по различным надобностям окрестный крестьянин. По надобностям? Да что там надобности! Хаживал просто позвать на охоту. И представляется этот крестьянин мне так: в совершенности невысокого роста, но складный; живые, серого цвету глаза, путанная борода и круглый, костромской выговор. Лицо мало запоминающееся, скуластое, нос наиобыкновеннейший. Словом, таких крестьян по тогдашним временам хаживало по Костромской губернии количество не поддающееся перечёту. Сказывал крестьянин о том, и о сём,  о хитросплетениях крестьянской, азиатской жизни, а Некрасов, знамо, черкал в своём блокноте. Притчи получались справные. А самое главное - живые и правдоподобные, напитанные простотой природной, незамысловатостью образов и нежарким русским солнцем. После Салтыков-Щедрин выскажет из себя буквально следующее по поводу прочтения удивительнейшей и незатейливейшей вещи, принесшей Некрасову любовь многих и многих поколений русских людей, по поводу поэмы "Дедушка Мазай и зайцы": "Стихи Ваши прелестны"… Похвала из уст самого Салтыкова-Щедрина… Что может быть желаннее? Вот, возьмите всё что есть… И ничегошеньки то мне и не надобно. Даже тех заберите от меня, о ком помышляю денно и нощно… Но… Но подайте мне взамен Щедрина-Салтыкова. И мы будем с ним собеседовать от заката и до рассвета. И уже я скажу ему…: "Михаил Евграфович, Ваши образы воистину прелестны."
Дурной работы картинка висит в вестибюле местного государственного университета. Образчик того, как не надобно писать. Хотя бы то и масло было. Скверный портретец изображает Некрасова распластавшимся на траве в скорбном окружении уток-мертвецов. И весь он такой…, по-достоевски нездоровый, с иссиня-жёлтым румянцем на впалых щеках. Холст всё стерпит. (Продолжение следует…)

Прогулка Вторая. О литературе и литераторах. Хомяки и поэты.

Я люблю литераторов, люблю литературу, люблю рифмованные пустострочки, люблю Юрия Владимировича Лебедева с его учебником для 10 класса по литературе же, люблю…
Действо каждого мало-мальски сносного литературного творения должно закручиваться неспешно, добротно, будто на века. И все частички будущего опуса должны означиться в писательском воображении на дни и месяцы вперёд, ну, чтобы не получилось так, как у Достоевского с "Неточкой Незвановой". Начиналось за здравие, а кончилось за упокой. Нет-нет, я не литературный критик, и вовсе не собираюсь, как Некрасов Николай Алексеич разносить сельскую и столичную писательскую братию в пух и прах, да к тому же построчно и побуквенно. Мне ли? Но вот "Неточка Незванова" нейдёт из головы. Три разнородные свинецсодержащие частички. Три побега, пущенные одним растительным существом. Три направления писательской мысли. Триединство и центробежные тенденции в  повествовании. Думается, Достоевский не стал завершать начатое по одной простой и тривиальной причинности - у него появились деньги и надобность исписывать себя вдрызг отпала.
Больше устойчивости любовным сценам! Стоп. Замрите. Вот так-то лучше. А то -суетятся, слезами орошают друг друга, иль падут пред возлюбленной(ым) на колени и давай с три часа выцеловывать кубические сантиметры телес истощённых, с нездоровым румянцем на щеках. Да-с. Нездоровый румянец - оно обязательно наличествовать должен. Ну вот, как бы мы, с возлюбленной со своей поступили? А вот как. На ночь в лоб поцеловать и - баста. А то - в маковку можно благословение своё святоотеческое послать. Ну а более нежностей мы сроду не знали. Это уж у Достоевского - изыски недопустимые. Где ж этакое видано-то? Ну и… от нездоровья придумки…
Впрочем, великий в плане даровитости человек был. Но об этом мы ещё поговорим.
Откуда берутся сюжеты для литературных творений? О, братия мои, суть - великое таинство. Одни - подглядывают в замочную скважину за соседствующими с ними элементами. Ну-ну… Я про то же, про что и Макар Девушкин. Выглядят такие писателишки, а по прошествии триллионов лет - классики, что-нибудь мало-мальски интересное в житийно-бытийном плане, да пронесут над Индом и Гангом славу о каком-нибудь безшинельном чиновнике.
Другие, не утруждают себя что-нибудь жизненное, имевшее место быть, правдоподобное написать, да марают бумагу изысками ложноцветными, пёстрыми.
Третьи - просто списывают всамделишные происшествия из N-ских ведомостей. Выбирай какое хочешь. Тот под лошадь попал, этот на заячей шкурке с горы Балчуг катился, наехал на мещанку Конькову, переломав при этом три ребра себе, да косточку, чуть пониже левой лопатки вышеозначенной мамзеле. А тут - утопла Клыкова. Аж следствие пристрастное с дознавательством устроено было. И событие это, как гроза сталось в провинциальном нашем городишке. "Гроза". Вот оно и ладно. Вот и спишем. Эй, Макарка, очини-ка перо, да поскорей!
Четвёртым бывалые люди нашёптывают случаи из частной практики. То - газетное нутро не успело ещё в себя вобрать. То - ходит в анекдотах, присказках и околосказках в народе. Материалец податливый, проверенный на восприятие не один десяток раз. А ежели огранить его благопристойным образом - получится конфетоподобное горючее соединение, которое после переиздаваться будет премного успешно и какой-нибудь Сытин, али Суворин на издании этаких штук сколотит круглое, утомлённое солнцем состояние.
Достоевский всегда, тот что Фёдор Михайлович, говаривал: "мало быть талантливу, но надобно ещё и журналец иметь порядошный, где можно было бы справно печататься".
Не далече как года два тому назад появилось у нас литературное изданьице в городе - "Фонтан". В совершенности случайно про то пришлось прознать…
Фонтан… Фонтан, оно, конечно, хорошее дело. Да в городе у нас он один-единёхонек. Недействущ. Нерабоч. Ну и ничего не поделаешь на том. А здесь… Глядь я… "Фонтан" литературизированный. Подле барышни, промышляющей торговлей крысами и хомяками, возлежит себе недвижимо, будто меня ждёт. Я, вестимо, - к ''Фонтану''. "Барышня…, продайте, дескать… Хочу напитаться звуко-символами. Не откажите". Она - продаёт. Навязывает крысу. "Помилосердствуйте, куда мне крыса, барышня? Я не люблю животных. Честное слово, не люблю. Себе оставьте. Ну, и хомяки у меня были. Были хомяки. Не хочу. Не надо". Барышня - поэт. Серьёзная такая. Я тоже - делаю серьёзную мину. Иногда надобно людям подыгрывать. Ну, в самом деле, что ж с того, что она крысами торгует? На хлеб, видать, не хватает, раз на такое низкое дело решилась. Говорю с ней. Что и как и где у нас сообщество литераторов? Там-то и там-то. Сообщает координаты. Глядит мне в глаза. Ахматова. Вылитая. Только усы отклеились. Спрашивает - не желаю ли я автограф. Нет, вы где-нибудь такое видели? А? Что?  Только в N-ске такое может статься. Да-с. а Вы говорили… N-ск… Сонный город… Враки. Мина моя усерьёзнивается. Но нутро полнится смехом. Ну конечно, барышню-крысолова обидеть нельзя. И я хочу автограф. Смешно… Смешно… Пересилить себя? Оно таки и можно. Слюнявит ручку, пишет…, вручает… Будто кто она? Царь Горох? Ох, ну, потешь себя, мать, потешь. Видишь, как у тебя на душе радостно стало. А я и смирюсь, не засмеюсь. Ей богу, не засмеюсь. (Продолжение следует…)

Прогулка третья. Патриарх Никон и Макарьево-Унженский монастырь. Несколько слов о духовности. (Продолжение следует…)

Прогулка Четвёртая. Гришка Отрепьев, Иван Сусанин, Осип Комиссаров и г-н Коробов. Жизнь за царя.
Тру-ля-ля… Иду по N-ску… Я люблю  ходить по N-ску… Люблю. Аллейка в центре города… Памятник патриоту земли русской Ивану Сусанину. Ах, Сусанин Иван… Что ж ты к городу то задом, а к Волге матушке передом? Али люба она тебе более пожарной каланчи? Посмотрите на Ивана покрепче. Покрепче. Слышите? Вот так…
А вот и русские мастеровые люди предлагают свой выгравированный, вырисованный, вылепленный товар. Вот эта пышногрудая, замысловатой конструкции глиняная баба, напоминающая чем-то божество плодородия древних, мне по вкусу. Посмотреть-посмотреть… А? Что? Вы берёте деньги за погляд? Ну-с, и оставайтесь со своим пролеткультом лепнистым. Прав был князь Сергей Волконский: нечего от пролеткультовского искусства матёрых откровений ждать. Вот эта самая лепнина повсюду. Это да… Это дёшево и сердито. Да и думы лепные нонче, и самои мысли… (Продолжение следует)

Прогулка Пятая. Маршал-семинарист Василевский. Г-н Новиков и его взаимоотношения с собственным бронзовым изваянием.

Трапезный корпус женского Богоявленского-Анастасьинского монастыря, а ныне - здание, относящееся до Костромской Духовной семинарии, во втором этаже имеет небольшую картинную галерею.  Лица всё больше маститые, оснащённые растительностью вкруг лицевой поверхности, серьёзные. Вот этот - епископ Сильвестр Кулябка…, основатель так сказать духовно-школьного дела в славном нашем регионе. Именно он положил основание Костромской Духовной семинарии в стенах Ипатьевского монастыря. То было начало века восемнадцатого. Сильвестр столкнулся со многими трудностями. Как, к слову, согнать детишек духовенства под сень монастыря для обучения, ежели матери их цеплялись намертво к своим чадам и не отдавали ни в какую? Под началом взвода солдат юношество костромское всё же приобщилось к некоторым основам духовности. Вобрало в себя некоторые задатки первохристианских пастырей. Некоторые. Дальше дело не пошло. Синодальный период функционирования церковной организации сожрал на корню все благие начинания. И произошед от телес его - бес, антихрист. Впрочем, это уже совершенно другая история.
А покамест взгляните на г-на Голубинского Евгения, церковного историка, очень симпатичного человека……
Вот этот, по правую руку от портретного изображения ныне здравствующего патриарха, человечек, похожий на масляный шар, с маленькими, вострыми глазками - нынешний N-ский архиерей, Александр, в девичестве - Могилёв. :)
А вот это - наш старый знакомец, Тихон.  (Продолжение следует…)
Кого то, впрочем не хватает. Найдите недостающую картинку. Недостающая картинка - маршал Александр Василевский. куда ж вы его запрятали то, господа во Христе юродствующие?
Не погнушайтесь бывшим трапезным корпусом женского монастыря. Войдите в его прохладные недра, приобщитесь ко святым таинствам. Очень запросто можно сойти вам и за семинариста, откушать при семинарской столовой еды и пития, а затем  плавно прошествовать по корпусным этажностям. И почуете вы самый что ни на есть монастырский дух, и попомните оболочку своих прежних жизней, но самое главное - улицезрите культуру и быт нынешних воспитанников семинарии.
Пышногрудые девицы в платочках - воспитанницы регентского класса. Будущие матушки. В промежутках меж занятийных минуто-часов они играются с семинаристами. Средь самих семинаристов русских личностей слишком мало, чтобы говорить об истинности именования церкви нашей Русская Православная. Средь них всё больше Редигеров, Кулябок и прочих безродных фамилий, так не характерных для людей истинно русских. (Продолжение следует…)


Прогулка Шестая. Архитектор Воротилов. "Сковородка". N-ский торговый люд. (Продолжение следует…)

Прогулка Седьмая. Александр Исаевич Солженицын. Моя первая научная работа по истории 3-го ЛАУ. (Продолжение следует…).

Прогулка Восьмая. Отчего утопленники вечно всплывают подле Ипатьевского монастыря? Или колыбель дома Романовых. (Продолжение следует…)

Прогулка Девятая. Мой дом. Святое озеро и его обитатели. (продолжение следует…)

Прогулка Десятая. Чайная Общества трезвости. Чижовские училища. Несколько слов о благотворительности. (продолжение следует…)

Прогулка Одиннадцатая. N-ское ополчение 1812-го года. Г-н Бардаков.

Прогулка Двенадцатая. Волга. Культура и быт городского населения. Краткий исторический обзор.

Прогулка Тринадцатая. Щелыково. Дети и внуки атамана Платова. Памятные встречи.

Осенние утро. Озябшее утро. Венгерский, красноокрашенный автобус "Икарус" мчит меня в направлении Ярилиной долины. Вам нравится название? Нет, вам взаправду оно нравится? Нравится оно и мне. Оттого и еду.
В самом начале пути ко мне подсаживают нового, совершенно неинтересного для меня человека. Отчего я сижу рядом с ней? Настроение заметно ухудшается.
Рядом сидит атаман, граф, - Матвей Иванович Платов, герой отечественной войны 1812 года. Только без усов, и с длинными, редкими волосами. Это его тень. Его плоть и кровь. Его потомство.

Прогулка Четырнадцатая. Мой N-ск.
Мой N-ск скроен добротно, на века. Мой… Раскинувшись по правой и левой рученькам матушки-Волги, он щурится своими подслеповатыми глазами на мир и что-то тихо напевает. Ему 850. Он видел княжение татар в этих краях, поругание русской земли, видел капища древних славянских магов, видел Ваала, сбирающего с Макоши дань, видел болотные огни в полумраке смутного времени. Он видел… Он терпел, он молчал, когда рубили ему голову, срывали златые одежды, одевали в охряные рубища рабочих бараков. Он, молчал, когда выжигали на его вновь обретённых телесах даты постройки красных, неудобочитаемых вершин. Неудобочитаются они и поныне. 1926… Под сенью пятиконечной, угрюмой звезды. Он молчал… Теперь он может позволить себе петь, правда ведь?





Кострома, 2002