Годовщина

Конец зимы. Альпийские снега
Ещё не таят, но уже тепло.
В цветочных лавках первые нарциссы.
В глубоком старом кресле у окна
Расположился Брут. Он пьёт вино
И проклинает кисловатый привкус.

Он пьёт один. Кухонные рабы
Потягивают тайно из кувшина,
Но разумеется они не в счёт.
И их наверно следует побить
Плетьми, но это малая причина,
Да и замену Цезарь не пришлёт.

Ведь Цезарь мёртв. Всего лишь год назад
Он был, хороший друг и собеседник,
И можно было просто позвонить,
Позвать отведать Критского вина,
Поведать в разговоре две-три сплетни,
Пожаловаться на жену, гастрит

И боль в колене. “Раб, ещё бокал!”
Да, всё с тех пор изрядно изменилось.
Он сам от метрополии вдали.
(Кой чёрт его понёс за океан?
Мечта? Надежда? Что осуществилось?
Лишь ближе стало ездить в Шамони).

Когда втроём в мерцании свечи,
Они запоминали план театра, -
Тогда он представлял совсем не то.
Тогда он верил – правота есть щит,
И он убьёт не друга, но тирана,
Спасителем страны в века войдёт!

Брут ёжится и делает глоток,
И взглядом упирается в пейзаж.
Гостиница в курортной деревушке.
Назавтра ждут Париж и дом пустой,
Привычный круг, в котором он зажат,
Её письмо без фразы “ты мне нужен”.

Второй был Кассий. Говорят что он
С тех пор сошёлся близко со вдовою
(Сослав в изгнание своих детей).
Их Брут нередко приглашал в свой дом,
Когда ещё она была женою,
И говорят, что страшная идея

Не Кассию принадлежала, но
Как оказалось ей. Ещё был Каск,
В тот день из-под одежд доставший первым
Клинок. Когда неопытным юнцом
Он прибыл в Рим, постель и стол не раз
Ему давали цезаревы стены.

Брут поднимается, идёт к дверям,
Потом помешкав вновь садится в кресло,
Не в силах от раздумий убежать.
Домой вернуться? Говорят, жена
Уже заполнила пустое место.
И та, в Париже, будет ли писать?

Он снова вспоминает этот зал.
“Привет, друг Цезарь, что сегодня хмур?”
Кинжалы, окровавленная тога...
Теперь он понимает: Цезарь знал,
И всё-таки не верил в то, что Брут
Сумеет до конца пройти дорогу.

И вот теперь дорога привела
В тупик? В конец пути? А может на
Развилку? И вина уж не осталось.
И убедить себя, что не прошла
Вся жизнь, уже трудней. И тишина,
В которой сорок три звучит как старость.