Модильяни, его женщины и их глаза

[Амедео-Амедео]

1.

Пространство упиралось в рамки рамы,
Лаокоон ломался в облаках.
Завистники писали эпиграммы.
Художники молились на плакат.

И только что скончался fin-de-siecle, -
аэропланы облетали тополя,
никто не знал ещё
Витторио де Сика,
линкор “Витторио” просился в стапеля..

2.
Ах, Моди-Моди, кучерявый итальянец,
и как же ты сумел заворожить
те кляксы глаз и лики чужестранниц,
на холст уложенных, чтоб головы кружить

под низким куполом застиранного неба,
под хлипким пологом ночей
и стылых утр.

Но вот поди ж ты -
ветреная Геба
сперва твоих чуралася лахудр!

О эти бабы в рамах и без рамок,
Плеск тонких рук, и - вздорный венчик губ!
И этот взгляд безропотно-пространный,
вернувшийся к пустому очагу.

Зениц покой - заляпан красотою:
Что пронеслось, пред тем как встретил Азраил,
в твоём мозгу звенящею строкою?
"Где все те женщины, которых я любил?"

Косыми семечками спелого арбуза
их очи чёрные – формата мелюзги,
бессвязные намеки без союза, -
ведь чернь зрачков не высветит ни зги.

Так втягивает и не выпускает
Ни крохи света космос чёрных дыр,

За то рассыплется сквозь ночь в бульвар Распайль
цветное золото синеющей орды

светилен газовых, тщедушных и чадящих
врасплох беря провинциалок в плен,
но шёлком ночи откупив,
щадя гулящих,
ещё не ведающих про ацетилен

и все-про-все грядущие пожары
и все цвета столетия в золе,
где тень жемчужного созвездия Стожары
затмится звёздами в пыли по всей земле.

(И муза самая – крылатая-нагая –
в погоню кинется по-смертно, поутру,
крылами бесполезно помогая,
шепча нелепое: "до смерти не умру",

догнавши на седьмом-девятом небе,
как на последнем, вечном полотне, -
приникнет и затихнет, как в молебен,
чуть губы тронет - и сомкнет плотней.)


3.
И все цвета, скрутившись как в воронке,
скользнут с полей в чернеющий зрачок
далёкой женщины
с листочком похоронки
без слёз глядящей
в камеры щелчок