Ненавижу

1

 …но когда я была маленькая мне было на самом деле не так важно, что за гадость она пьет моя мама, я только знала, что от этой гадости становилось плохо всем окружающим, а главное ей самой, но я тогда твердо знала, что я люблю ее даже с этой гадостью, и искренне верила в то, что моя мама очень любит и меня и бабушку, и вообще весь мир. Мне казалось, что такой человек, как моя мама с ее открытыми, большими и больными глазами не может никого обидеть. Ее морщинки у глаз и в самом лице придавали ей какую-то добрую тишину и спокойствие.
 После попойки она обычно становилась кроткая и тихая, будто бы извинялась за то, «что вот, дескать, поделать родимые, а я вот такая, какая есть, солнышком не согретая, весной не воспетая, но и я хочу жить и любить и петь, петь, петь…» Ох! Какие песни были, какие слезы были.
Долго не получалось у нее бросить, нет, нет, да через день, два и улизнет из дома. А потом пьяная стоит передо мной на коленях, в ноги мне кланяется, да и обещает, что больше не будет, словно малое дитя. Да ну ничего, садились мы с ней вместе, обнимались, плакались, и следующий день жить.
 Наконец, как-то одну зиму затосковала совсем моя матушка. Я с бабушкой в то время жила, а она нам все письма присылала, такие грустные, нескладные, будто душе ее покою никак нет. А потом то все и выяснилось, как я к ней на лето поехала, что совсем порывать она собралась с делом этим треклятым. Вся худая была, так совсем худая сделалась, бледность у ней в лице так усилилась, будто маска, а не лицо, а глаза не движутся, так-таки впрямую глядят, да и не понять куда глядят, зачем глядят. Встану я перед глазами ее, а она будто все сквозь… все сквозь предметы да стены, будто бы она и не здесь находится. Даже страшно становится. Часто думки дурацкие в голову начали лезть будто бы она и не человек вовсе теперь и убить может и меня и бабушку и любого, кто попадется.
 В некотором царстве, в некотором государстве сидит она вот этак целыми днями и слово не молвит, ни одна черточка у нее в лице не шелохнется. Я потом бывало, подойду к ней тихо, руку на плечо положу, а она глазами хлоп - хлоп, да вдруг и улыбнется. Радости тогда было, я ведь точно верила, что только из-за меня она этот подвиг совершает, что вообще мой это подвиг. Ну, я ее и лечила, как одну из детских моих кукол.
 Раздражительна она тогда была ужас. И бивала меня, ох как частенько, да по-разному; один раз, бывало, обернется, ударит ни за что, ни про что и убежит на кухню, а я к кухне подойду, слышу, плачет моя мама, тихо старается плакать, а все чувствую плохо ей. Вот поплачет так и меня идет успокаивать, колыбельную поет, прощение просит. А то и по-другому бывало, как начнет меня бить, с остервенением, глаза тихие так и загораются, а коли кричишь так еще больше только ее раззадориваешь, так уж она и руками и ногами до крови, так бьет, что даже у нее самой синяки да кровь брызжет, только натешится все никак не может. Не остановит ее. Тут уж после не подходит и прощения не просит. Будто бы вовсе позабыла о существовании моем на свете. Но это все ничего. Я знаю, я б уж для нее любимой бы, все стерпела, если б знала, что бросит она штуку эту треклятую
 
2

 Да случай вдруг один вышел. Было само дело вроде как солнечно и радостно, бабушка у нас в городе осталась, а я у мамы все лето провела в Новгороде. В это-то время и мучилась она так сильно. Да вроде бы и ничего. Решили мы, возвращаться к бабушке и мамушке моей вроде как все стерпелось, слюбилось вконец. Я счастлива была и горда. Шла и красовалась. Вот видите, мамочка моя, только моя - у меня она есть! И бабушка у меня есть. И я у себя есть. Все казалось, вот сейчас мы перейдем дорогу и я ее приведу к бабушке. А бабушка только руками разведет, оттого какие мы красивые и развеселые, и будем мы жить теперь все вместе и не будет моя мама такая бледная, худая, а будет румяная и раскрасивая как весеннее распустившееся молодое невинное дерево. И не будет больше такого дерева на всем белом свете.
 Наконец-то мы дошли. Когда бабушка нас встретила, мы естественно пообнимались, поцеловались, но я до сих пор не могу понять, почему, когда мы сели за стол втроем, и стало так уютно и тепло, во мне отдалось какой-то невыразимой грустью. Будто предчувствие, что сидим мы сейчас и расстаемся, ждем да поджидаем на дорожку.
 А от нашего дома недалеко железная дорога проходит, и помню, как именно в этот момент, что-то громыхнуло и поплыло равномерным гулом своим куда-то вдаль. И такое на меня нахлынуло чувство радости, которая одновременно и тяготит и одновременно так хороша, что вынести этой радости, кажется невозможною. Все вдруг стало такое тонкое, прозрачное и листики и трава, словно дотронься сейчас до людей, а они и рассыпаться все и превратятся в крылья и полетят, полетят за этим поездом. За землю.
 Жалко мне стало себя и маму, и бабушку мою, нехорошее предчувствие закралось, что мама скоро уедет и скоро об этом скажет, и я знала, что когда она уедет мне будет так же невыносимо радостно.

3

 Вдруг мама моя ушла и пропала на целый день. Вернулась только поздно вечером, пьяная. Ладно бы позвонилась, так нет, вышла я выносить мусор, а она у стеночки стоит, и струйка по стеночке медленно так сочится. Ну, я уж все поняла сразу. Давай ее в квартиру затаскивать, а сама не знаю, как бабушке все это дело представить. Но тут она сама себя обнаружила, на лестницу повалилась, песню завела на всю камаринскую. Ну, а дальше, что описывать. Конец всему наступил. Мы с бабушкой летали вместе с песнями, да плясками от стенки к стенке и едва успевали разучивать танцы плясовые.
 Все уже и не упомнить, да и не к чему расписывать как один человек, другого человека без всякого права бить берется.
 Один случай только скажу. Оказалась я над матерью своей, представилось и мне право ударить ее. В руке моей утюг был, а она подо мной лежала, вся в слюнях растекалась, платье все вымоченное, так, что запах стоял. А глаза такие добрые на меня глядят, будто бы радуются за меня, подбадривают. И лицо у нее старое вдруг стало. А утюг в руке моей так и трясется. И внутри у меня все трясется, словно разорвусь я сейчас на маленькие, маленькие клочки и может хот кому-нибудь станет легче. Не помню я ничего, да и помнить этого не хочу, только смотрела она на меня тогда и глаза у нее были живые, честные, словно, прощенья она у меня просит, и слезы ее были честные. Не такие как летом-каменные. Выпал у меня тогда из рук утюг. Не смогла я ее в слезы в свои же ударить.

Кончились мы на этом и расстались.

Где она теперь?

Где я теперь?