Мартини

Из частного письма

…Извини, что пишу фрагментами. Голова гудит на тысячи ладов, точно сквозь нее пропущен весь сетевой трафик, и глаза болят от монитора, словно с них медленно отрывают намертво прилипшую полоску скотча, и пальцы лежат на клавиатуре, как десять теплых трупиков… Тяжело. Но я допишу-таки это письмо к тебе: рассказать о том, как все было и как будет, необходимо, рано или поздно, а поздно для нас не бывает.
На чем я остановился абзацем выше? Мы уже поднялись на седьмой, последний этаж? О да! Этот радостно-сумасшедший подъем к небу и солнцу через эстетику смерти и запустения стал для меня символическим воплощением человеческой жизни. Мы все время боремся с разрушением, стараемся подлечить, подклеить, подправить, а хаос смотрит на нас из вечности спокойно и методично просачивается в бытие – ему виднее, чему пришло время умереть или родиться.
Зачем тогда бороться с энтропией, если можно притянуть ее к себе и глубоко, чувственно поцеловать? Вспомни хотя бы  дом, на крыше которого я целовал тебя. Он полностью слился с разрушением в жарко-ледяных объятиях, отдался ему целиком, от макушек антенн до сырости в подвале. Его лестницы и стены разлагаются в каменное крошево и пыль, двери квартир заколочены наглухо, как крышки гробов, а схороненная за ними пустота вытекает на свежий воздух через сквозные ранения окон без стекол. Он уже готов к окончательному сносу в ничто. Но есть ли другое место, где желанием жить и любить пахнет так остро и лихорадяще, как озоном после грозы?..
Тогда мои мысли были свободны от метафизики, а я от мыслей – я просто шел за тобой к небу ступенька за ступенькой, ты была впереди, всегда впереди, и казалась недостижимой и непостижимой, точно полотна Дали, но я знал, что это лишь игра, бессмысленная, как сама жизнь, только более интересная, и что через минуту мы выйдем в финал.
Лестница – завязанные узелками прутья толстой ржаво-крашеной проволоки – была не надежней февральского потепления, а под ней лежали пять метров ничего и колотый кирпич, так что я чувствовал: на страховке стоит сама смерть – и это был эротический массаж для моих нервов. Смерть – единственное, что придает жизни оформленность, завершенность, и если не убеждаться время от времени в возможности и даже в простоте, обыкновенности смерти, то существование наше становиться похожим на коктейль из пастеризованного молока и синтетического меда, который лечит от простуды, но не от сплина.
…Многие боятся высоты, а я боюсь быть все время внизу. Чем дальше уровень моря, тем меньше тараканов в моей голове, тем больше воздуха в легких. Поэтому должно было случиться так, что я в первый и в последний раз поцеловал тебя на этой крыше.
Но сначала меня накрыло Москвой, которую я тоже люблю и которую ни с кем не приходится делить. Был февраль, и солнце едва-едва просвечивало сквозь небесную серь, как греет через два махровых полотенца грелка.  Город был тоже серый, в туманной вате по краям, но зато весь, не спрятанный в толчее стен и переулков, зданий и переходов, а лежащий у моих ног и ждущий любви.
Ты уже бывала раньше на крыше и, пока я любил город, ты деловито достала мартини и стаканчики, наполнила их жидкостью цвета «бьянко». Не хватало только кубиков льда, и ты, улыбаясь, отломила большую сосульку, которая уже истекала прозрачной холодной кровью, убиваемая не в меру теплым февралем. Раньше я не знал, для чего в мартини кладут лед, но тогда понял, что это – мера предосторожности, ибо мартини – выдержанный сок того яблока, что до Адама и Евы было доступно только богам…
А теперь мартини в моем стакане разбавлен водкой и теплый, как тот самый коктейль из пастеризованного молока и синтетического меда. Хуже всего, что мне не снятся не крыша, ни наш поцелуй. В кошмарах я вижу другой день. Он случился после того, как ты сказала, что больше не поцелуешь меня никогда. Захотелось на крышу. Нашел переулок, нашел подворотню, но… во входной арке, как и в наших отношениях, выросла кирпичная стена, вся в сетке цементовых шрамов и трупных пятнах белой изморози – в марте резко похолодало.
Извини, что в этом письме о любви так много смерти. Кажется, я сегодня написал, что жизнь бессмысленна. Наглая ложь. Сам назвал две вещи, вносящие смысл. Первая – любовь. Почему, объяснить не смогу, в иррациональное верят. Со смертью проще: бессмысленное должно быть бесконечным, а смерть избавляет жизнь от этого недостатка. И если нет любви, то впору думать о смерти.
Только не делай ложных выводов, а то письмо не отправлю, так и сгною в ящике. Самоубийства не будет: я тебя все еще люблю. Все еще – лишние, ложные слова, как и все слова о времени, не приложимые к любви. Есть она, есть ты, и моя жизнь похожа на мертвый дом с выходом на волшебную крышу. Он пустой, неуютный, холодный, но к нему тянет. И к жизни тянет, и к тебе. Может, стена в арке была не кирпичной, а ледяной? На улице тепло, и лед сейчас разве что в мартини, который для тебя всегда найдется.
Знаешь, иногда мне кажется, что…

16 апреля 2002