Владимир Агафонов. Бес в ребро. Шлокема

Владимир Агафонов

БЕС В РЕБРО



( шлокема в 16 эпизодах с прологом и эпилогом)


 
Пролог

Один бывает низок, просто мал,
И все же он стократ преуспевает.
Другой за ним лишь крохи подбирает,
Хотя бы больше первого он знал.
Тот, вознесясь, на лаврах почивает,
Не сделав сотой части, сколько взял.
Другой - один, и сколько бы ни звал,
Все в тщете и невзгодах пропадает.
Кто, как, чего и почему достоин,
Попробую, секретов не тая,
Сказать, хотя - увы! - один - не воин.
Во время наше больше, чем семья,
Талант не значит, выгодой раздвоен.
Об этом повесть “Бес в ребро” моя.


                1

В стотысячной Хали веками разбросаны были
Старинные парки, в безветрие полные пыли.
Разбитая крепость - замок на пути магистральном -
Смотрела с холма, окруженная парком центральным.
На башнях замшелых в дни праздников реяли стяги.
На части тот холм разделяли кривые овраги.


               *     *     *

Шолома Бореич начальником принципиальным
Считался, трудясь в своем городе провинциальном.

Внушал уваженье, в высоком он кресле покоясь,
И стати не портил и полный солидности пояс.

Был занят высоким он делом. Не делал он грязных.
К себе на ковер вызывал он начальников разных.

В отчетах, проказах ли он не терпел многословья.
Ему подчинялись с достоинством,  без прекословья.

Шолома Бореич, служебного долга блюститель,
В быту идеал, образец, был почтенный родитель.

Потомок его, Серафим, не знакомый с боязнью,
 Присутственных мест был знаток, всюду встречен с приязнью.

И часто, раздвинувши двери блестящего бука,
В отца кабинет Серафим пробирался без стука.


                2

В тот день утомленный Шолома не сразу заметил
Вошедшего сына, Ефима, в большом кабинете.

Он тусклую лампу, склонив, пред собою направил,
В тиши кабинета распухшую рукопись правил.

Глаза заслонив, на минуту задумался крепко -
Так осенью ниже склоняется дерева ветка.

Нет злата живей, серебра благородней металла -
Шоломы во тьме голова серебром отливала.

Свет лампы теплел, преломлялся, сиял лучезарно
В чернильном приборе Шоломы, старинном, янтарном.

Жару отдаляя, гудел полированный, новый
Прибор на окне, дуя в комнату воздух сосновый.

В прохладу ступив, замер наш Серафим на пороге,
Вздохнув обреченно, к отцу подошел он в тревоге.

Не любит зависимость юность выказывать статью,
Ей гордость пристала, речам и движению, платью.

Хоть был он встревожен, но в кресло не сел, как полено,
Он ногу в ботинке согнул, положил на колено.

Рука на икре и вторая, свободная рядом -
И все его тело - дышали гармонией, ладом.

“Ах, вот, наконец, вижу я пред собой свое чадо, -
Так речь свою начал Шолома. - Печалиться надо,

Что вижу тебя пред собою живого, повеса,
Нахальством ты славен, ведь люди пугаются, беса.

Подумает тот, кто не знает: детина приличный.
Но в восемь лет с гаком окончен курс пятигодичный

Университета. Высокое образованье -
Но глупость и праздность ведут в тебе соревнованье.

В одном деле суть упустив, ты хватаешь иное,
Себе прививаешь, не думая, свойство дурное”.

“Отец, не пойму, ты разгневан, в чём гнева причина?
Я зла не творил, и такого не ждал я почина.

Как сын твой, я резкого не заслужил разговора,
Скажи, где источник неправедного приговора.

Не в том ли опять, что не следовал лучших примеру
и зубками ближних не рвал, и не делал карьеру?

Я мучаюсь сам, что без пользы по жизни слоняюсь,
От общего торга урвать неспособностью маюсь.

Когда бы деньгами меня не снабжал ты обильно,
Вести круга нашего жизнь было б мне непосильно.

Но сколько ни пробовал я, сам себя не сломаю:
Известные плохи пути, а иных я не знаю”.

“Шолома уйдет - и затянешь ты пояс потуже,
поймешь: те пути хороши, от которых не хуже,

А лучше становится жизнь, и премного вольнее
Ты станешь в решеньях поступках, а значит, сильнее

Всех, связанных некой иллюзией вечного братства:
Орлу-гордецу и ослам не пристало брататься”.

Не выдал волненья Ефим, обладающий волей,
Лишь пальцы до хруста сплелись, побелели от боли.

Не верил давно он в свободу и в равенство, в братство,
Но было святое в словах тех, хотелось сражаться

За искренность, честь, за активную правду и дело,
Любовь без обмана, но с юностью всё улетело.

Тем людям не верил Ефим, что зовут за собою,
И честность считал он неосуществимой мечтою.

“Дай средство, - сказал он. - Отец, дай лекарства такого,
Чтоб сыну в наследство пришло положенье отцово”.

”Я рад, что увидел ты ценность в моих поученьях
Однажды лишь женщина сына рождает в мученьях,

дает ему жизнь и здоровье, и чувства, но разум,
Шутя, без усилий, как жизнь, не получишь ты разом.

Шесть чувств нам известно, они дураком руководят,
А разум - седьмое, над всеми оно верховодит.

Скажу тебе круто, открыто, быть может, цинично,
Что кроме меня всем судьбина твоя безразлична.

По гроб своей жизни меня будешь помнить за это,
Ведь сколько вас бродят и попусту ищут совета”.

Умолк здесь Шолома, остыл после злого вступленья
И менторским тоном продолжил свои наставленья.

Что скажет Шолома - то знал Серафим изначально,
Назойливой песне папаши внимал он печально.

Он голову низко склонил, как виновный лишь носит,
Но думал о том, сколько денег сегодня запросит.

“Вождем, предводителем будешь, носи ты личину,
Чтоб внешностью был, не умом, в соответствии чину,

Чтоб взором высоким пленял, и солидностью важной,
И поступью твердой смущал, и движеньем отважным.

Себя полюби, гордеца, но избегни зазнайства,
А чтоб на собраньях блистать, приучись к краснобайству.

В боренье идей не вяжись, не перечь ты начальству,
Льстя, меру блюди, чтоб оно не заметило фальши.

На малого ты не кричи в словесах неприличных,
Скажи ему: ”Брысь!” - и исчезнет ничтожная личность.

еще своих дел совершить не стремись в одночасье,
А я, чем смогу, помогу, что в моей будет власти”.

“Отец, я боюсь, пропадет процедура леченья,
Ведь к делу любому способности нет и влеченья!”

“Тут нечего думать! шагнешь ты из пешки - и в туру:
пойдешь ты учиться в заочную аспирантуру.

Река кормит море, писателя - книга, аббата - аббатство:
Пожизненной рентою станет твое кандидатство.

Есть друг у меня, дорогой мне, старинный и личный,
Он доктор наук, лаурьят, да и лектор публичный,
Он славен не здесь, а у ног его - город столичный.

цветет его школа, трудами учеными славясь;
Легко, Серафим, обретешь там научную завязь.

Покуда в столице, в ученой квашне, зреет тесто,
В своем городке мы добудем и должность, и место.

Всё сделаю я... Но большое чинит беспокойство
Отцу одинокость твоя и в любви неустройство”.

“Отец, ты сказал - и душой овладела унылость.
Чем я провинился, навлек на себя я немилость?”

“Предчувствие есть, что сулят неприятности близким
Твоя безудержность, приверженность женщинам низким!”

“Неправда! Отец, я подвергнут пустому навету...”
“Неправда?! Я больше, чем ты, знаю женщину эту!

Купается в роскоши славная девушка Мирра.
Откуда ковры и двухкомнатная квартира?..”

“Она была замужем... муж... он - погиб, всё оставил...”
“Обманывать юность наивную противу правил.

Я больше скажу: ты узнаешь, что женщина эта
Не только твоя - от тебя не таю я секрета -

Одежда и мебель, и Миррины прелести эти...”
“Отец! Я не верю... ее нет дороже на свете.”


                3

В беседе с отцом наш наивный Ефим не лукавил;
В постели красавицы Мирры он сердце оставил,

У девы с округлыми бедрами, сладостным станом,
С обличьем, как плод наливной, бархатистым, румяным,

С чарующим смехом, с грудями, прижатыми тесно
Друг к дружке, счастливцем целованными повсеместно.

Постель ее пряная, полная сладкой отравы,
Была, что трясина, где выросли пышные травы.

Ефимино сердце похитила страстная нега.
Так волны уносят обломки размытого брега...

Любовью томимый, охваченный яростью дикой,
Готовый на всё, Серафим поспешил к луноликой.

Как ширь океана, с челом безмятежным кумира
Ровна и беспечна в квартире двухкомнатной Мирра.

В сиянье своей отливающей золотом кожи
Уснувшая дева одна возлежала на ложе.

И таинства полное, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Подушку пуховую Мирра к грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Увидя шелками окутанный стан сладострастный,
Остыл Серафим и склонился пред ножкой прекрасной.

Прельстительной кожи ее соблазнительных ножек
Губами коснулся Ефим, воздвигаясь на ложе,

А крепко уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула к Ефиму своим обольстительным станом,

И гнева твердыня - вершина горы осиянной -
Упала на дно соблазнительного океана.


                4

Всё сын за отцом, а бывает, отец же за сыном.
Забрезжил рассвет, и захлопнулась дверь за Ефимом.

Одну ни на час не оставим красавицу нашу:
Она не проснулась, у Мирры мы видим папашу.

Округлые бёдра обвив, лицемерное слово
Красавице в ухо шептал вожделенно Шолома:

“Отправил далёко Шолома трусливого сына,
Тебя он забыл - молодому не всё ли едино.

А явится он, уязвленный стрелой любострастной -
Должна оттолкнуть ты его этой ручкой прекрасной.

Приветишь его - я за низкое девы коварство
От доли его отрешу, обреку на мытарство.

Не вздумай перечить, я твой повелитель всевластный,
И страшен во гневе, стрелой уязвлен любострастной.

Перста моего испугается Фима твой хилый!
Противясь же мне - ты противишься счастию Фимы”.

Но пылкую отповедь Мирры, красотки отменной,
Распаленной гневно, услышал Шолома надменный:

“Когда я, Шолома, на ласки твои отвечала,
И посвящена, об интригах твоих я молчала -
Во время любое, Шолома, тебя привечала.

Но если, Шолома, я более сильного встречу,
Неужто, Шолома, на ласки твои не отвечу?
Во время любое, Шолома, тебя я привечу.

Ты по сердцу мне, милый мой, и останешься славным,
Средь многих любовников будешь любовником главным,
Но я не служанка, Шолома, а равная с равным.

И если ты страстью своей ослеплен сумасбродной,
То пусть охладит тебя, милый, твой разум природный.

Мне дороги оба - в вас разницы больше, чем сходства.
Он - сын твой, Шолома, и в этом его превосходство”.


                5

Шолома Бореич, расставшийся с Миррою-девой,
Споткнулся в пути, и задергался глаз его левый.

И муж своенравный, внимая недобрым приметам
И Мирре не веря, задумался крепко об этом.

“Неправда, не верю, что той без меня одиноко,
Что пламень любовный во мне разжигает жестоко.

Вся Шоломы жизнь прошла в рамках условностей пресных,
Часы его  с Миррой - как нити жемчужин чудесных.

Как чистый кристалл, всё высвечивать - дивное свойство.
Шоломе оно не нужно и сулит беспокойство.

Любовным порывом размоет подводные мели,
Что счастливо Мирру держали в Шоломы постели.

Что ж! Любвеобильного Фиму, Шоломино племя,
Повяжем мы узами брачными, самое время”.


                6

Бык - в стаде коровьем, могучий олень между ланей,
Над башнями месяц двурогий горит в звездном стане.

Холодных лучей изливающееся сиянье
На скверну мирскую шутя оказало влиянье,

Мерцающим светом, рожденным в заоблачных кущах,
В ночной тишине озарило живущих и сущих:

Любовников, в нежных объятиях друг к другу льнущих,
И всех разлученных, возлюбленных тщетно зовущих.

И женщин замужних, красивых, добротностью разных,
Обнявших мужей своих, связей не знающих грязных,

И дев молодых, разбросавших во сне одеянье,
Покрыло любовно шатром лучезарным сиянье.

Порою глухою, ночною, на спится лишь праздным.
Погрязшие в пьянстве и склонные к разным соблазнам -

Лишь брань разберешь ты, внимая речам их бессвязным -
Блуждают по паркам и тянутся к сборищам грязным.

Дурман покупают и чести, и жизни ценою.
Пристанищу дряни Шолома Бореич виною.

Когда утверждал он план благоустройства, в запарке
Забыл про параграф “Замшелые башни и парки”,

И шалые девки, приверженные сквернословью,
Стоят возле башен, внимая бандитов сословью.

Когда-то и Мирра под песни стояла с гитарой -
Лишь след ее ног сохранился под башнею старой.


                7

     Что прелести в Пегасовой нам лире,
     Которую отягощают гири?
     Как перемяч, купающийся в жире,
     Она - закуска в пресыщенья пире.

     Условности и цели угожденья -
     Источники желудков несваренья
     У всех поэтов, искренних с рожденья,
     В поделки превращающих творенья.

     Мы вам о Мирре большее расскажем,
     О красоте, характере мы скажем,
     Блестящее не вымажем мы сажей,
     походку плавную не назовем мы ражей.

     В глухую полночь крался к деве Мирре,
     Скучающей в двухкомнатной квартире,
     Наш Серафим, хотел как пуля в тире
     Попасть он в цель: забыться в пьяном пире.

     Но Фима только к двери прикоснулся,
     В нем голос зверя дикого проснулся;
     Отпрыгнул он, от злобы покачнулся
     и от мечтаний сладостных очнулся.

     Угрюмый нос с бородкою козлиной
     Над шеей худосочною и длинной,
     Покрытой кожей темною, суглинной,
     Распространяющийся запах винный.

     Таков портрет ночного сластолюбца
     Из кагорты кутил, что проблюются,
     Да рюмки ждут, да остренького блюдца,
     Живут - нигде, но всюду уживутся.

     Унял Ефим волнение покуда:
    “Мне Мирра - неверна, мужик - паскуда.
     Уйдет искатель радости отсюда,
     Разбита будет Миррина посуда,
     Что ни сервиз - осколков груда”.

Но тот незнакомец попался Ефиму не шаткий,
Как что-то почувствовал, сразу затеял он схватку:

Обманным движеньем взмахнул рукой левой, а правой,
Удар отразив, сунул в глаз Фиме палец корявый.

И навзничь упал Серафим, завывая от боли,
Так раненый зверь воет в сети, почуя неволю.

Склоняясь над Фимою мордою пьяной, смердящей,
Наставив ему возле глаза свой палец разящий,

Как будто в садизме желая продлить наслажденье,
Присел незнакомец, но Фиму не ввел в заблужденье.

Взглянул он сквозь боль на того, кто жестоко обидел,
Торчащие чуть, как у козлика, рожки увидел.

Все понял Ефим и, стеная от муки жестокой,
Сорвал с себя пояс набрючный, и с тульей высокой

Сбив шляпу с нахала, подальше ее он отбросил.
Ременную петлю на рожки чертяке набросил.

Взревел незнакомец, свой дьявольский дух испуская,
Рассыпались чары, и рухнула стать колдовская.

Сидел пред Ефимом рогатый, дрожащий котенок -
То Антаки был, шаловливый, блудливый чертенок.


                8

Решивший Ефима женить, озаботить семейством,
Ничтоже сумнясь, приступил к своему лиходейству.

Зачислив в запале свое несравненное чадо
Помехой злосчастной, с которой разделаться надо,

Шолома уже не отступит, унизив гордыню,
Ничто не свернет с основания гнева твердыню.

“Письмо напишу я Фоме, мы с ним старые други,
А дочь хороша - не найти мне Ефиму супруги

И краше, умней, образованней, лучше, чем Алла,
И чтобы в придачу родни положеньем блистала.

Забрался высоко Фома, и сидит он не ниже -
Однако, как он ни умен, все же дальше я вижу.

И вскоре Шолома ответ получил от соседей:
“По общему делу на праздники с Аллою едем”.


                9

На главной аллее, сияющей, свежей от влаги,
Сверкали плакаты, портреты и реяли флаги.

Вдоль башен замшелых, украшенных праздника ради
Лишь спереди, все же обшарпанных сзади,

Торговые лавки с рассвета открыты стояли,
И не было более места столь людного в Хали.

Встречали товарами жителей, валом валивших,
Торговые лавки, все нужные, не было лишних.

Здесь каждая лавка своим торговала: дарами
колхозного поля - одна, а другая - салями,

Корейкой, ветчинкой, грудинкой и шейкой чудесной,
А третья - капустой моченой, соленой, и пресной.

Брусничной воды и сливяной, миндальной, грушовой
И всяких конфет, от трюфель до ириски дешевой,

И снеди, и сластей, что в купе и розно лежали -
Всего было вдоволь в тех лавках на празднестве в Хали.

Шолома Бореич не только о снеди и сласти
Подумал, но сделал он все, что в его было власти:

С дощатых эстрад доносился напев музыкальный,
Хоры пели песни, где не было песни печальной;

Из гипса боксер, футболист, вдоль тенистой аллеи
Шеренги борцов, что сплетаясь, себя не жалели,

Пловчиха с веслом, что у входа, метатель плечистый -
Все были покрашены заново известью чистой.

Казалось, что и о погоде Шолома подумал,
О градах и ливнях, о бурях внезапных подумал.

Не резкие ветра порывы, а чуть колыхали
Полотна шелковых знамен, украшающих Хали,

Не плотные тучи нежданным дождем угрожали,
А легкое облако мчалось над празднеством в Хали,

Не жаркие солнца лучи всю округу сжигали -
Светло всем и радостно было на празднестве в Хали.

Обузданный Антаки, сидя у Фимы в кармане,
Шепнул ему тихо: “Тебя, Фима, празднество манит.

Высоко рожден ты Ефим, предводитель природный,
Однако силен он в тебе еще - корень народный:

Твой взгляд привлекают блаженные, нищие духом,
Ты льнешь к дурачкам и заброшенным древним старухам,

Ты мчишься на празднество, Фима, чтоб зреть лицедейство,
Народную оперу, пляски, добро и злодейство.

Не в празднике в Хали, но в жизни твоей лицедейство:
Готовит отец твой, Шолома, для сына злодейство”.

“Злодейство?.. Отец?.. Я такого, как ты, над землею
Нахального вижу впервые. Ременной петлею

Тебя я связал, но, по-моему, этого мало -
Я тем же ремнем тебя выпорю, черта, нахала”.

“Расстанется Фима с красавицей Миррой чудесной,
Окажется жизнь его с девою Аллою пресной”.

“Что шепчешь о Мирре? Скажи мне все громко и ясно!”
“Ты женишься вскоре на Алле, и Алла прекрасна,

Но Мирру уже не увидишь...”
                “Да! Горе большое -
Я к Мирре привязан всем сердцем и всею душою.

Без Мирры мне жизнь не мила, мне - красавица рада...
С другой стороны и жениться когда-нибудь надо...

Ты знаешь, чертенок, я Мирру на улице встретил,
Спросила меня она что-то, а я ей ответил,

И сразу забыл, куда шел я, зачем и откуда,
Две ночи не спал и вертелся от кожного зуда.

Ах, как я страдал от любовных мук неразделенных...”
“Зуд кожный у нас, у чертей, первый признак влюбленных...”

“Перечить отцу, с ним порвать? Не настолько я смелый!
А вот что ведовскою силой ты, Антаки, сделай:

Как Мирру, неверную деву, души в ней не чая,
Чтоб Аллу любил я, взаимность счастливо встречая.

Мне в жизни хватило страданий - любовного перца...
А Мирру бы - прочь! Изгони из души и из сердца!”


                *     *     *

Кого в наши дни не смущает ученое званье,
И должность, и место, а паче в купе обладанье!

Отца обещанья, увы, не прошли мимо цели
И честолюбивого Фиму премного задели.

Решил он отца не гневить безрассудным бореньем,
И Мирру на Аллу сменить колдовским ухищреньем.


                *     *     *

Обузданный Антаки, сидя у Фимы в кармане,
Ответил Ефиму: “Тебя честолюбие манит,

О, горе мне, горе! Желанье твое безрассудно:
Влеченье любви выше нас;  нам, чертям -  неподсудно!

Судить мы не можем о том, что дается нам свыше;
Мы, черти, такие же люди - и любим, и дышим

Мы так же, как вы, только склонны к бесовским проказам,
И так же, как вам, нам помощники - руки и разум.

Кузнечных, слесарных работ мастера, в самом деле,
Неужто бы в дьявольских кузнях мы, черти, потели

Средь брызжущих искр, опаляющих шкуры, пред горном,
Коль счастье-служанку держали б шутя в теле черном!

Мы. Черти, такие же люди, во многом бессильны,
Хотя и бывает, шалим, на проказы обильны”.

Внимая речам, приуныл Серафим огорченный:
“Неужто я жалкую долю влачить обреченный?

Любовью отравлен, красавицу Мирру не брошу?
Не буду ученым и мужем для Аллы хорошей?

Мне, Мирры лишившись, ни в чем не найти утешенья!
Где взять мне опору для милого сердцу решенья?”

Промолвил тут Антаки: “Коль не подвергнешься сглазу,
Добуду всего: и успеха, и счастия сразу”.


                10

Промолвил тут Антаки: “Коль не подвергнешься сглазу,
Добуду всего: и успеха, и счастия сразу.

     Чтобы лишить любовного метанья,
     Тебя проверят трижды испытанья.
     Коль справишься, воздам за притязанья,
     Ославишься, найдут тебя скитанья,

     Что уж тебе Шолома приготовил
     И к ним свое проклятье принайтовил.

     Коль все пройдет удачно, в одночасье
     Найду и я дорогу твою к счастью.
     Пусть внешне без чертовского участья
     Текут дела, но применяю власть я.

     Увижу я любви твоей сиянье -
     Ты будешь жить с возлюбленной в слиянье.

Четырнадцать строчек, родившись, блуждают по свету,
И там, где любовь, этой формы изысканней нету.

Ты чувства излей этой формою без украшенья,
Она тебе скажет, что - истина, где - заблужденья.

     Послушайся бесовского совета:
     Воспользуйся ты формою сонета”.

Тот дважды четырнадцать строк посвятил, первый - Алле,
И Мирре - второй, сразу - двум, мы такое встречали.


                СОНЕТ 1

     Бела, как снег в лесу, как роза, ала,
     Так благородна, так она чиста,
     Чудесный сон, небесная мечта,
     Счастлива, безмятежна моя Алла.

     Земля от века лучше не видала.
     Восторги возбуждая неспроста,
     Притягивает Аллы красота.
     И красотою Алла затмевала...

     Смотрю на Аллу я - увы, не смею
     Сказать, что речь ее ласкает слух...
     Что в ней находят, или я глупею?

     Кого пленяет слабый, нежный дух?
     Большое ль счастье звать ее своею?
     Скажи мне, черт, которая из двух?


                СОНЕТ 2

     Ее не раз я в мыслях посещал:
     В моей душе сердечной смутой зрея,
     Он звал к себе, всецело мной владея,
     Без отдыха и сна, мой идеал.

     Я перед Миррой сумрачен и мал,
     Ни в чем ее порочить не посмея.
     Появится - я ум теряю, млея,
     Лишь скорбь сильна - я мук таких не знал!

     Могу сказать лишь о моей печали.
     Внимая мне, прочтите ж между строк
     О Мирре, той, какую не встречали.

     И Мирры вид столь сладостен и строг,
     Что вздохи тяжкие мне речь прервали,
     И более я вымолвить не смог.


                *     *     *

     “Что ж, испытанье выдержал ты с честью:
     Посланье к Алле не смешал ты с лестью,
     И к Мирре обращенье - с низкой местью,
     Что будет для тебя хорошей вестью.

     Но обольщаться нам с тобой не время:
     Прими второго испытанья бремя.

Скорее возьми ты у Мирры подарок заветный:
Златое кольцо и оправленный камень заметный.

При встрече ты это кольцо подари лучезарной,
Что в жены тебе предназначил Шолома коварный.

И легким пусть будет тебе испытанье такое,
Ты первое выдержал, Фима, попробуй второе”.

“Не вижу я, право, мой Антаки, трудного в этом...”
”С тобой не могу я чертовским делиться секретом”.   


                11

“Прощай, Ефим!” - так Мирра, вся в слезах,
Печальному герою говорила.
Но в прочем, от размера уклонились мы.
Когда бы мы писали на санскрите,
то “шлокой” назывался б этот стиль,
пластичный, гибкий, целесообразный.
Жемчужина античной Индии -
“Рамаяна” - вся шлокой создана,
отдельные места ее - триштубхом,
две пары строк в одиннадцать слогов.
Нам с ними легче: пятистопным ямбом
античный стиль мы к русскому приблизим.
Античное чередование коротких
И долгих звуков - по шестнадцать в строку,
Изысканно-таинственную шлоку,
Передадим мы, не вступая в склоку,
Без слога амфибрахием, а доку

В санскрите направим, его не коробя амбиций
К другим переводам античных индийских традиций.

В век пороха натягивая луки,
“Рамаяну” мы вспомним не от скуки:
Антично чистый ”Горе-от-разлуки”
Ее мотив к нам простирает руки.


                12

“Прощай, мой Ефим!” - так красавица Мирра, пылая,
Сказала Ефиму, смущение спрятать желая,

Ее было точно лицо, раскрасневшись, похоже,
На розовый лотос и цветом, и атласом кожи.

Лишь чистые души, лишенные почестей, званий,
Способны краснеть от скрываемых мыслей, желаний.

С решеньем пришел Серафим, было внове обличье:
Любовником повелевать было Мирре привычней.

“Прощай, Серафим! Тебя возле держать я не в праве,
Меня позабудешь, о доброй пекущейся славе.

Соседствовать перстням не дело из меди и злата:
Меня если вспомнишь, то как о жилице разврата.

Но можешь ли ты упрекнуть меня в глупости, в дури!
В общенье со мной - только прелесть, и в тела скульптуре!

Молю я судьбу за тебя, чтобы столько давала
Тепла для души и для тела в супружестве Алла.

Предмет и рисунок - меж нами такая же разность:
Не меньше, чем мне, по душе ей довольство и праздность,

Но то, чего я для себя добивалась с рожденья,
Ей было дано загодя, в силу происхожденья.

Боюсь, Серафим, простачка, тебя Алла изучит,
Привыкшая в роскоши жить, тебя Алла измучит”.

“Ты мне неприятна, - промолвил Ефим удрученно, -
Возможно и к счастью, что буду с другой обручен я.

Зачем вспоминаешь свое ты худое рожденье,
Не многую пользу приносит нам происхожденье.

Нет графов и князей, в едином дыхании словно,
Давно всем народом мы к цели идем полюбовно.

Рождением худ, через труд, презирая лишенья,
Не меньшего может добиться себе положенья”.

“Дела мои плохи, коль начал Ефим лицемерить,
В любовное чувство его зарекалась я верить”. -

По дому металась она, презирая приличье.
В ней сразу пропали осанка и шарм, и величье.

Она причитала, все глубже впадая в расстройство,
И с каждой минутой в Ефиме росло беспокойство.

Растоптанной чашей цветочною Мирра казалась,
Забытой сосной, что к скале над обрывом прижалась,

Надломленной ветвью древесной, что чудом держалась,
И к женщине в горе почувствовал юноша жалость.


                13

Пришел Фима к Антаки, перстнем златым не владея:
“Неловко сказать было мне, видел Мирру в беде я.

Не знал я, что горе такое Шоломе в угоду
Я Мирре несу и свою принуждаю природу.

Расстройством своим она мысли повергла в упадок,
Так буря в лесу валит все,  нарушая порядок.

Не  знаю, смогу ли блаженствовать с Аллою вместе,
Об Алле заботиться,  Мирру оставить в бесчестье.

Забота решить испытанье была далека мне,
Хоть речь иногда заходила про перстни и камни.

Мне мысли иные явились теченьем могучим,
Так горный поток сокрушает кремнистые кручи.

Я думал о том: мы себе применения ищем
И мерим себя, словно вещь, положеньем, жилищем.

Для счастья рожденные, лезем и лезем мы в гору,
Но мир, что вдали, только серым является взору.

Я б с Миррою скрылся в затерянных скалах безлюдных,
Встречая рассветы, закаты в делах многотрудных.

В любом шалаше, иль пещере, для жизни пригодной,
Но с Миррой вдвоем, я б считал свою жизнь превосходной.

Мне дороги были б любые морщины и складки
Не меньше, чем лоб безмятежный, красивый и гладкий.

Мы спали б шальные, лишь лунным сияньем одеты,
Нам свод украшали б в мерцанье луна и планеты.

В неистовстве ливня красуясь, в объятьях тумана,
Воды наглотавшись, промокшая, будет желанна.

Встречая луч солнца бодрящий, ликуя, рать птичья
Не меньше дарила бы нам красоты и величья.

И воды реки по соседству текли б в полудреме,
И годы летели б, хмельные, в любовной истоме”.

Внимая Ефиму, чертенок визжал, веселился,
Скакал, кувыркался - взревел он и наземь свалился.

Ударившись об пол, он замер, и так отдыхая,
Сказал вдруг Ефиму: “Живи, Фима, бесов не хая.

Нигде не найдешь ты, чем бесы, дружнее соседей:
Услугу подсунем друг другу не хуже медведей.

Соседу с большим удовольствием мутим мы воду,
Поподличать свойственна склонность и нашему роду.

Мы любим чуть выше, чем мельница, ставить запруды,
В проказах мы, бесы, стремительны и крепкогруды.

Бесовской натуры один у нас есть, Странник Вечный,
Он юношу встретит, чтоб был инфантильный, беспечный,

Чрез ряд морфологий чертовских, бесовских семантик
Пропустит его он - и вырастет Вечный Романтик:

С гитарой, с котомкою бродит по скалам безлюдным,
Душой предаваясь балладам тоскливым и чудным.

Чем пакостней место - вернее найдешь это племя:
В тайге и болотах, средь гнуса блуждают все время.

С женой миловаться на лоне природы не ново:
Навалятся трудности - к людям вернешься ты снова.

Свои испытания на Островах Изобилий,
Соседство людей все ж милей, чем ручей крокодилий.

Себя ты не раз проклянешь, опасаясь рептилий,
Вплетая в одежду спасительный волос кобылий.

Краса луноликая в платье изорванном, грязном -
И ты, волосат, с выражением зверообразным!

Краса будем милой в пещере едва различима
Под копотью, сажей, за плотной завесою дыма,

И свежесть исчезнет лица от невзгод и лишений -
Ты Мирру разлюбишь, лишенную всех украшений.

Ты песни забудешь веселья, приятные слуху,
И Мирра твоя превратится в седую старуху.

Его узнаю, руку Странника Вечного, плута,
На след ты его наступил, и тебя он попутал.

Я плюну, а ты разотри, и забудем об этом:
Ведь мне помогают Луна и Большие Планеты”.

Подпрыгнул тут бес, да смешно и разлаписто, вроде
Лягушки, в болото скакнувшей при солнца восходе,

И левую руку подняв, он сказал: “Вот решенье!”
Алмазное было на пальце большом украшенье.

Шесть крупных алмазов, горя,  извивались змеею;
Вкруг пальца лежали помельче искристой семьею.

Подножья алмазов светились, из белого злата,
Была тех алмазов огранка искусством богата.

“С кольцом этим, Фима, прими испытание третье,
Да помни, что робкого ловят бесовские сети.

Капканы у бесов стоят на любые пороки,
Мы козни всем строим без устали, в пакостях доки.

Тебя я от шалостей черта иного не скрою.
Вот третье тебе испытанье: доделай второе.

Скажу тебе, с первою частию справился с честью:
У плачущей Мирры не взял ты кольца для невесты.

Не многие могут, в предательстве друга не хая,
От пользы своей отвернуться, а польза большая.

Тебе говорю я: кольцо подари лучезарной,
Что в жены тебе предназначил Шолома коварный”.


                14

Сияя, Шолома Бореич внес свой знаменитый
Котел с позолотой, серебряной крышкой накрытый.

Его обладатель в поварне сработал на славу:
Сидящим гостям его пилав пришелся по нраву.

Прожаренным луком рис чистый не пахнул угрюмо,
Вобравши в себя аромат чернослива, изюма.

Пропитан был в меру он соком чесночины острой,
И в жире проварен душистом баранины постной.

Сухою петрушкой присыпан и сдобрен морковью
Был рис, что отец Серафима готовил с любовью.

Пилав, по тарелкам разложенный полною мерой,
Баранину с рисом, они запивали мадерой.

Шолома Фоме говорил: “Мы - хозяева жизни;
Весь свет мы должны перестроить; нужны мы Отчизне;

Упорно трудясь, цели нашей достигнем однажды...”
Фома пил мадеру стаканом, спасаясь от жажды.

Шоломы с Фомою беседе ничуть не внимала,
С восторгом смотря на Ефима, красавица Алла.

С него дивных глаз не сводя, весь сегодняшний ужин
Она любовалась собою и будущим мужем.

Совместная жизнь только песнею Алле казалась,
Купанием в мирре и роскоши Алле казалась,

Неистовым танцем любовным и негой казалась,
Но Алла, воспитана, светскою дамой держалась.

За рядом сидящей Ефим наблюдал понемногу,
Ее он нашел недотрогой и несколько строгой.

Воспитанность приняв за чопорность, он для презента,
Алмаза бесовского, должного выждал момента:

Обстряпать делишки какие, иль с целью иною,
Пошли на балкон прохладиться Шолома с Фомою.

Хороший был вечер: деревьев верхушки качало,
Лицо утомленное свежесть ночную встречало,

Застывшее солнце за крепостью не исчезало,
как будто от вечного круговращенья устало.               

Горели в листве изумруды, смарагды и лалы,
И даже стволы стали черные желты и алы...

“Подарок тебе”, - так сказал Серафим луноликой,
В руке держа перстень, алмазною лентой увитый.

     На коже Аллы белизны молочной
     Разлили грани свет холодный, точный.
     Погасло солнце, тут же, правомочный,
     Зависнул месяц, свет лия полночный.

     Смутилась Алла: ”Дивная обновка”, -
     Кольцо пришлось в размер, сидело ловко,
     И допустив невинную обмолвку,
     Она беседу назвала помолвкой.

Ефим не схитрил, жениховства не вытерпел роли.
“Тебе мой подарок, - сказал он, - знак дружбы, не боле”.


                15

“Кто ради выгоды друзей предал,
Тот не достоин даже низкой мести,
А нам, чертям, забота - дело чести,
Чтоб должного ему кто не воздал.

Тот, вознесясь, привержен грубой лести:
Забота нам, чтобы никто не знал
О том, что тот ничтожен, просто мал,
Чтобы о том не шли дурные вести.

Но ты, Ефим, чураешься обмана,
Святую месть не хочешь ты вскормить,
Не ценишь тучность своего кармана.

Ты испытаний всех распутал нить,
Бесовского избегнул ты капкана,
Тебе помочь я должен, не казнить”.

Был бес ведовского приказу.
Чтобы помочь Ефиму сразу,
Задумал Антаки проказу.

И тут конец пришел рассказу.


                16

Осталась эта повесть без конца.
Что тут поделать - жизнь не дописала:
Судьбою правит королева бала,
Слепая власть - наложница отца.

Кому присвоить титул подлеца?
Смотри - весна, но ветка краснотала
От вечного вращения устала
И не меняет зимнего лица.

Кому по сердцу позолоты ужин,
Попробуй, что же, преврати сугроб
Своею властью в мартовские лужи!

Но в летний день нахлынувший озноб
Нас памятью потерянной завьюжит,
И стужи не заметит только сноб.


                Эпилог

Что с Миррой и Ефимом? Где обман,
Там жизнь бурлит, а не течет достойно.
Краса цветет. Как мотыльки, спокойно
Летят мужчины в огненный капкан.

А Алла что? Она с почтенным мужем
Вкушает сласть приличного житья;
И жизнь ее не буду хаять я -
Ей сильный муж для положенья нужен.

До дна пьет Алла юность золотую!
Но кто же сотворил сие добро?
Кто холит так красавицу младую?
Шолома. Бес попал ему в ребро!