Владимир Агафонов. Пейжаз

Владимир Агафонов
Пейзажная лирика

Листок

Побуйствовав, ветер затих и закату
минуты последней отсчитывал срок.
Луч солнца на облако сел, как на вату,
но осень нещадна - последний листок
с березы летит. C ним взмывают надежды
и юностью грезят, мечтой и дорогой... 
Но лист тот два раза крутнулся и между
метеным асфальтом упал и порогом.
С порога в тот вечер несло, как и прежде,
прожаренным луком, блинами и дымом,
и шагом тяжелым спускался невежда
нагнуться за медноблестящим алтыном.
 *     *     *
С каштанов и кленов - слепая кашица,
как шорохи слов - на жирной земле.
Сказать - не сказать, или не торопиться
и тихую осень увидеть успеть?
Что врежется в память в кипени нежданной,
в осенней забаве, сбежавшей от туч -
сиреневый дождь в этой чаще обманной,
сверкающий обруч и солнечный луч,
туман травяной, тлен садовых дорожек,
далекое, словно слепое, окно?..

Был вечер такой - пронимало до дрожи
ушедшее лето, из многих - одно.

О, плоть тишины, ты - прекрасна, как вечность,
как голос высоких, архангельских труб.
О, голос прогулки - святая беспечность!
О, слов моих голос - прозрачен и груб!
 
Сиреневый ветер

Свинцовое небо, лужа рябая, слепая кашица
опавших соцветий мокрой сирени на жирной земле.
Сесть на скамейку, чтоб никуда не торопиться
и светом пронзенный сиреневый ветер увидеть успеть.

Ложатся созвездья в лазоревый космос в кипени нежданной -
сиреневый куст - иллюзорная пристань его виражей,
и тот, кто кормил наших предков мистической кашею манной,
подарит и нам запах звезд под сиреневым небом дождей.

О, лужа рябая, о, ветер созвездий - прищурься, ослепит;
ведь ярче чем солнцем пронизанный сон на полотнах Ватто,
покрытых росою летящих соцветий сиреневый ветер,
и к мокрой скамейке прилипший навеки прозрачный листок.

Встаешь и уходишь, шагая по радугам звездных соцветий,
по миру иллюзий, по лужам беспечно рябых миражей
туда, где туман городской, как всегда, расплывчат и светел
под влагой небес и неоном лазурных дождей.
 Прогулка

Длинная, голая, белая стена Казанского кремля,
пустая, как жизнь, прожитая в провинции.
Из прорези розовой башни высовывается темляк:
Народный театр готовится к гастролям в столице. И
я стою внизу, под бугром, в начале Большой Проломной,
я рассеян по набережной, я - тот самый прохожий редкий.
Так маленькая птичка под прицелом ружья ощущает себя огромной,
но пытается ввинтиться в ветку.
Время здесь тянется долго, оно - вечно.
Человек приплюснут временем, как муха мухобойкой.
Время здесь - само по себе, оно плоится гигантской слойкой
в кондитерской кошмаров и становится бесчеловечно.
Кошмары здесь снятся часто. Не какой-нибудь темляк,
высунутый из прорези розовой башни:
здесь все - от младенца до старейшего жителя Кремля -
строят большие и малые, семейные и государственные шашни.
Видят, готовят, устраивают и прочая, и прочая, и проч.:
время делает человека строчкой в каком-нибудь списке
(можно сказать “лишь”, но бывает такая строч -
ка, что другие не годятся этой строчке в описку)...
Розовое солнце убегает за Спасскую башню кремля.
Россия... она же Татария... с миру по нитке...
Из прорези розовой башни убрали темляк -
Народный театр собирает пожитки.

 Сухая река
                Памяти Вали

По дороге асфальтовой, вдоль полей,
по асфальтовой, что не нова...
Перевозчик - стреляный воробей.
Грузовик везет - не дрова.

Могильной лопаткой, легкой, как пух,
едва поддев, дерн отвернет:
шелест трав густ, как сироп, и ласкает слух,
ветер дул и утих - но еще вал провернет.

Выше - круче. Покатость холма.
Тяжесть гроба - решенье горба.
Вот и кладбище, сладкое, как долма,
Сухая Река.

Христиане и мусульмане здесь -
ни мечети, ни церквушки нет:
пряных трав настой, вечности дикой смесь,
технократии дочь, гул копыт, тленья взвесь,
гул копыт - и хвосты комет.

Здесь жара крепка, и морозец лют,
здесь лежит братва и рабочий люд,
кого риск привел, кого труд -
сюда каждый пришел, в этот пряный дом,
со своим горбом, как с крестом.

А на кладбище, на Сухой реке, гранит
лбами бритыми глядит
на шелком вытканный звезд шатер.
А внизу шумит и кипит “Котел”,
там, где плавится всех племен базальт -
Казань.

 *     *     *

Черное облако, пламенный закат -
целиком открытые небеса стоят.
В сторону заката выйдешь посмотреть -
как остекленелая смотрит в небо степь.
За холмами дальними кружит воронье,
там могила всадника, возле ног - копье;
не одно столетие воронье кружит,
не одно столетие схрон тот сторожит.
В схроне кости древние, ржавчина да пыль,
по кривому склону стелется ковыль,
сгнила амуниция, и богатства нет,
лишь в горшочке глиняном несколько монет;
умер не задаром он - а за полземли;
сквозь могильный череп корни проросли,
и в горшок набилась мать сыра-земля,
словно в череп древний - корни ковыля.
 
Алабакуль

Летний вечер, длинные тени, низкие избы,
столб телеграфный, пыль золотая, пустое шоссе...
Хлопнем, хозяйка, хоть самогону, только бы - лишь бы
этот закат великолепный не видеть совсем.

По конурам, да по просветам - от Бога подальше:
сердце тревожит от райских его миражей.
Пусто в душе от тревоги, от звона, от фальши -
хоть полстакана - от сердца - хозяйка, налей!

Нет, хороша самогоночка - чистые слезы.
Низкие избы, длинные тени, гладь облаков.
Нет, хороша - разошлась, пробирает до дрожи,
так, что уж слышу в долине гуденье столбов.

Выйду во двор посмотреть острова и громады,
райские мессы в разрывах малиновых круч,
колокола, все симфонии и канонады,
и - в миг захода - зеленый загадочный луч.

Вот оно, небо - открылось и остекленело,
словно жука, мою душу поймав в электрон,
словно невесту - девочку в платьице белом -
душу мою умыкая за горизонт.

 

*     *     *

Лист улетел на иглы льда
во мрак осеннего пруда.

Пришла нежданная беда,
черна, как подо льдом вода.

Мы так живем. Рассудка вне.
Стоим.
Как карпы в глубине.

 *     *     *

Я вышел в сад, под звездный купол,
под звездный купол, в звездный сад,
под звездный дождь, под плотность звука,
под неумолчный звон цикад.

Уйдя от повседневных сутолок,
я за собою поволок
расплющиванье этих звуков
о звезд пространство - потолок.

Мне звон цикад заполнил уши,
и с неба падая, металл
звенел... А я смотрел и слушал,
я в центре сада замер, стал.

Там, где галактик повороты
вершились нашею рудой,
оттуда, аминокислоты,
мы, принесенные звездой.

Не потому ли наши очи
подъемлет вверх древесный ствол,
и - выше, к центру звездной ночи,
где всех галактик перемол!..

Не потому ли наша мера -
вселенской тщетности пример,
и шаг нелегкий пионера
всегда - лишь пение химер!..

 
*     *     *

Смотрю туда, куда уходит мгла,
где звездная пылающая лава
зарей в полнеба наискось легла -
последняя, отрадная забава.

Влечет к себе немая глубина.
Что там, за новой занавесью света?
Осталась лишь разменная монета -
истертая, поблекшая Луна.

Что там во мраке - лед или огонь?
Какие разумы, галактик хороводы...
Нас разделяют световые годы,
столетия немыслимых погонь.

Заложники домашнего жеманства,
что нас манит в немыслимый покой
далекого, нездешнего шаманства,
пропитанного звездною тоской?

Скажи, зачем притягивает мгла?
Нам не продраться глухоты пространства.
Смотри, в полнеба, наискось легла
кипящая смола непостоянства -
и луч звезды ее пронзает, как игла.

 
Иордан

У горы Ермон - источник Иордан:
среди грохота обвалов, ледяного грома
он кипит, чтобы паслись стада
яков над болотами Мерома.

Но к болотистому озеру Мером
редкий свой раскат доносит гром:
ветром вспоены, насквозь прогреты,
воды катят по прямому руслу до
Вивсаиды у Генисарета.

Вспоены долины винограда
чистою водой Тивериада.

А на горе Сион - священный град,
где о делах древнейших говорят,
где по-иному небеса горят...

Не небеса - здесь вечность голубеет,
великий свод великих трех религий,
живая жизнь, реликвия реликвий
и будущих зачатий колыбель.

И смерти нет. И жизнь, и смерть равно
сменяются, как в чехарде, в фаворе...

Лишь водам Иордана суждено
вливаться в Мертвое безжизненное море.
 
*     *     *

Раскаленным клубом света по земле катилось лето,
мир шлифуя абразивом до торжественных завес.
В вихре абразивной пыли города и земли плыли,
с неба сыпалось индиго, и тела теряли вес.
Я был юношей влюбленным, брел по плитам раскаленным
под оранжевое солнце, небо белое, как мел.
В этом ворохе сиянья не было очарованья,
в том же круге все вертелось - в круговерти вечных дел.
По извилистой тропинке, взяв какие-то корзинки,
я куда, и сам не зная, помню, шел я целый день
и ломал я слеги, лаги, вниз меня вели овраги,
где коряги, да лишайники, да сумрачная тень.
Было сыро, было мокро, и блестели, словно стекла,
розовато-малахитовые дуб и вяз, и граб,
было глухо, было дико, только сыпалось индиго
меж сходяще-расходящихся густых еловых лап.
Там, где леший омут кружит, тьма рябила зыбь на лужах
и настоян был на травах воздух терпкий и густой,
а у самого болота железякой звякал кто-то -
по болоту растекался звон веселый и простой.
Там, среди покосов ясных, в расписных рубахах красных
чередой шли друг за другом золотые косари;
увидав меня в печали, тут же дружно прокричали:
“Как попал ты в дебри наши, на просторный край земли?!..”

На широкой русской печи просидел я целый вечер
в полутьме да в разговорах о путях родной земли,
и две древние старухи мне стаканчик медовухи
с приговором и без всякой без причины поднесли.