Проза жажды календарь

Хороший календарь всегда содержит в себе одновременно настоящее, прошлое и будущее, ежемесячный дневник, историю, схваченную в порыве прозрения, и скрупулезно рассчитанное пророчество. Вы должны в одном лице быть скептиком и оракулом, поэтом и математиком, ученым и ясновидцем.
Иными словами: сделайте над собой усилие и станьте обычным человеком.

                Из лекции Мастера Календарей


РОЖДЕСТВО. ЯНВАРЬ

Я увидел его сквозь решетку старого лифта и вбежал в свою квартиру, хлопнув дверью.
Он позвонил, и я зажмурил глаза и зажал уши внезапно посеревшими пальцами.
Тогда он вошел в комнату, и его высокий бритый лоб вспыхнул в солнечном свете и навис надо мной, словно Голгофа, и я упал на колени и вскинул руки, и обжег свои губы о нетленные ступни.
«Отче мой, Господи, за что ты покинул меня?! Грешен я и немощен, Господи, грешен и немощен, карманы мои режет золото осколками стекла — с него стекает кровь твоя, кожу мою покрывает пепел и безветрие полого склепа — в нем опочило слово твое, жилы мои наполняет вода, и вино вытекает из ягодных глаз — так забывается любовь твоя. Капелька в море, камень в колодце, не судья, но судимый, грешен я и немощен, Господи, грешен и немощен!»
И тогда он, раненый в сердце, упал на кровать, и мы увидели агонию в его взгляде, и бросились к нему с веревками, и горячий пот выжег Павлу глаза и расплылся на подушке алым пятном, и пока мы распинали на железных прутьях безумное тело, Мария накрыла его лицо прохладой белых ладоней, и он метался по натянутым струнам кровати, и на спине его проступали следы от бича, и он хотел накормить весь мир и бредил, бредил:
«Кушай, кушай, мой маленький гном. Горячий суп полезен тебе. Кушай, кушай, моя деточка. Вырастешь большой и красивой. Ешьте, ешьте меня, дети мои. Ешьте...»
Хлеб и вино. Вода и клинок. Шепот и стон.
Так продолжалось всю ночь.
Утром он встал, и глаза его были глубокие, черные, сухие. В них отражалась моя пепельница, полная окурков. Он сказал мне:
«Ты — Иуда. Поцелуй, отравленный похотью.
Ты — Александр. Стрела, попавшая в пятку.
Ты — Петр. Камень на перекрестке трех путей.»
И исчез. А я до сих пор смотрю на дороги, что лежат передо мной, и не знаю, какую из них выбрать...


(февраль)
Утро. Конец зимы. Схожу с ума, глядя, как падает снег. Жду тепла и мерзну в своем доме — этот город чересчур близок к холодному полюсу. Дочитана   последняя книга, докурена сигарета, допито пиво — что теперь спасет  меня  от одиночества?


(март)
Знаешь, мне становится все тяжелее перешагивать через уходящие дни. Я делаю это, сжав зубы и выставив вперед правое плечо, и каждый вечер прошлое отрывает кусок от моей левой половины: глаз, ухо, палец. Я боюсь, что когда-нибудь оставлю там сердце — и забуду тебя.


НАСТОЯЩИЕ ДНИ. АПРЕЛЬ

Давным-давно это было.
Мы стояли на берегу, и море еле-еле шевелило лапами сквозь глубокий сон.
Его будущая, осенняя нервотрепка уже виделась нам  в лиловом сумраке далекого горизонта.
Я куснул палец, в который полчаса назад попала заноза, и легкий ветерок осыпал колючим песком мои мокрые щиколотки.
Просто обсохнуть, стоя у сброшенной одежды, было бы, наверное, достаточно, но обнаженное тело ловило каждый вздох и ныряло в бесконечный ультрамариновый зной (моря? неба?) под частый стук горящего сердца.
Невыносимей тоски была жажда, невыносимей жары — только эти соленые волны по венам: в ожидании шторма опьяняющее напряжение растекалось от чресл по всему телу, смешиваясь с горьким предчувствием осени, потерь и разлук.
И еще я запомнил голос — голос из глубины Океана, зовущий взлететь.


(май)
Над этой землей взорвалась звезда Полынь — пятиконечный стеклянный метеорит, порвавший осеннюю ночь то ли праздничным салютом, то ли залпом Авроры. Там, где упали осколки, теперь только шелест травы, шорох ветра и тихий ужас. Третья часть всех вод уже отравлена, и с молоком матери дети впитывают полынный сок.


(июнь)
У наших девушек горькие губы, и поцелуи их приносят несчастья. Юноши становятся ночными мотыльками и учат спящих гадать на зеркалах. «Когда проснешься, — говорят они, — выдохни на стекло часть души. Тогда увидишь, кто ты есть и кем станешь. Правда, вне города у тебя ничего не выйдет — леса, поля и дороги не имеют будущего.»


НАСТОЯЩИЕ ДНИ. ИЮНЬ.

Вечная утренняя дорога и вечный утренний туман.
Одеяло промокло от чьих-то ночных слез. Просыпаюсь, сажусь на него, кряхтя и постанывая, словно старый пес. Я не плакал, но почему у меня на щеках соль? Сны никуда не делись, вот они, в молочно-белых извивах и складках, в размытых лесных тенях. Слышу дыхание, слышу, как бьются сердца. Тянусь к ним кончиками пальцев, осторожно трогаю дерево, под которым ночевал,  прикрываю ладонью сухие губы и шепчу: «Я — живой, и все — живое, и все это уже когда-то было...»
Вечная утренняя дорога и вечный утренний туман...


(август)
Помню, как однажды ночью в твою грудь вошел мороз. Что было делать — я сжал губами затвердевший сосок. Сердце билось, словно рыба об лед. Мне хотелось пить, и оттаявшая плоть дала немного молока с горьковатым привкусом. Я услышал тишину как слово, как мелодию, как медленный вздох.


(сентябрь)
Твое тело — трава, а мысли — песок. Твои поры заполнены замерзшей водой и блестят под лунным светом, словно упавшие звезды. Твои глаза как цветы, им место за пазухой, а не на лице. Твои соски видят дальше, и даже спрятанные под одеждой чувствуют небо со всеми его ветрами.


(октябрь)
Я люблю тебя. Я всю ночь жду твоего звонка и просыпаюсь с пересохшим горлом и диким взглядом. Сегодня я выдохнул на зеркало жажду и увидел сквозь запотевшее стекло горящую свечку, с которой каплями воска стекали секунды. Я таю, любимая, таю.


(ноябрь)
Мне привиделся сон: луна желтой кувшинкой распустилась в темном озере. Алым маковым бредом вспыхнули на щеках планеты океаны. В лабиринте цветов я был золотым тюльпаном, слугой Минотавра. 


(декабрь)
Лабрис — двойной критский топор, родственник креста. Я видел его в полуденном зное, взлетающим над чьим-то плечом. И в тот миг, когда одно лезвие вспыхнуло ярким белым солнцем, а второе погрузилось в бездонную тьму, я понял: он должен рассечь мою тень, разрубить мою душу надвое...


РОЖДЕСТВО.ДЕКАБРЬ

3 и 12, 7 и 4 — числа реальности. Пять этажей — мираж, неуловимый дым ускользающей формы. Каково мне будет падать с такой высоты, когда он рассеется?
Вот я вижу копоть на белой шее в центре Москвы, веером растопырившей кривые пальцы трасс, небоскребы и фантастические хайвэи там, за океаном — и все нереально, призрачно. Есть лишь цветные пятна и замерзшая вода, красное и белое. Лучшая в мире картина — Россия, акварель страданий.
Утешься, опускаясь в грязной траве на колени. Смотри: по сухому, желтоватому стеблю бежит черный муравей. Бесцветные города построены для того, чтобы смотреть сквозь них, тогда и чахлые деревья наполнятся соком Воскресения.
Что за бред? Не может быть никакого Воскресения, не существует посмертной славы, ведь жизнь не прекращается на обоих полушариях, пока есть чистый лист и острый карандаш.
Белые — бумага, черные — буквы.  Лучшая в мире повесть — Америка, проза жажды.


НАСТОЯЩИЕ ДНИ. ЯНВАРЬ

Новая жизнь в понедельник, 1-го.
Морозное утро, открытая форточка, снежные крыши и свежий воздух. Сонное «Уф!» над горячей яичницей с гренками — в чашечке черного кофе отражается моя слабая улыбка. Первая сигарета, выкуренная у окна, и вторая — на остановке. Радостный крик «Йо-хо!», брошенный вслед пронесшейся мимо громадине грузовика. Память о летних путях, святом одиночестве странника, слепом серебряном дожде и яблоке, согретом детской ладонью. Память о братьях и сестрах, комнате, полной веселого народа, где Миша нюхал табачок, и добрый Рик раскуривал свою трубку, черненькая Мышка просила сыграть «Джин-тоник», а Согрин, почти пьяный и почти веселый, пел про «ночь и дорогу» — на вечеринке Первого Снега и Северного Сияния. А сейчас я просто смотрю наверх, вижу небо, обещающее скорый снегопад, улыбаюсь и думаю, что приду на елку в костюме снеговика.
 Это моя тихая радость, это моя новая жизнь — понедельник, 1-е.