Из Габриелы Мистраль

7 апреля 1889 // Поздравляю с Днём Рождения!


ПРИРОДА / ПЕЙЗАЖ ПАТАГОНИИ / III. ТРИ ДЕРЕВА

Три сваленных дерева
остались на краю дороги.
Их забыл дровосек, и они говорят
скорбно и любовно, как трое слепых.

Закатное солнце проливает
свою живую кровь на их рассеченные
тела, и ветер прикасается к их пахнущим
свежестью внутренностям!

Стволы их лежат в обнимку,
нежно касаясь друг друга ветвями
с трепещущей листвой, а их свежие раны,
как глаза в слезах, полны невысказанными мольбами.

Дровосек забыл про них. Ночь
придет. И я останусь с ними.
Сердце мое впитает их нежные
смолы, пылая словно в огне.

Спокойно и бережно мы встретим день скорби!


P.S.

"...В этой сотне стихотворений кровоточит больное прошлое, в котором песня изошла кровью, чтобы помочь мне. Я оставляю его за собой, как темную котловину, и по более милосердным склонам поднимаюсь к тем духовным высотам, где широкий свет упадет наконец на мои дни. Оттуда я произнесу слова надежды, не вглядываясь снова в свое сердце; скажу, как это сделал один сострадательный человек, чтобы "утешить людей..."

Обет. Габриела Мистраль


См. также Габриела Мистраль. Лирика.
Перевод с испанского  О. Савича
М.: "Художественная литература" 1963


<===============================================>


Gabriela Mistral /стр. 19-23/ Габриела Мистраль



ГИМН ТРОПИЧЕСКОМУ СОЛНЦУ


О солнце инков, солнце майя,
ты плод американский, спелый,
кечуа, майя обожали
твое сияющее тело;
и кожу старых аймара
ты выкрасило красным мелом;
фазаном красным ты встаешь,
уходишь ты фазаном белым;
художник и татуировщик
из рода тигров и людей,
ты -- солнце гор, равнин, пустыни,
ты -- солнце рек, теснин, полей.
Ты нас ведешь, и ты идешь
за нами гончей золотою,
ты на земле и в море -- знамя,
для братьев всех моих святое.
Мы затеряемся -- ищите
в низинах -- раскаленных ямах,
на родине деревьев хлебных
и перуанского бальзама.

Белеешь в Куско над пустыней;
ты -- Мексики большая песня,
что в небе над Майябом бродит,
ты -- огненный маис чудесный, -
его повсюду жаждут губы,
как манны жаждали небесной.
Бежишь бегом ты по лазури,
летишь над полем голубым,
олень то белый, то кровавый, -
он ранен, но недостижим.

О солнце Андов, ты -- эмблема
людей Америки, их сторож,
ты -- пастырь пламенного стада,
земли горящая опора;
не плавишься и нас не плавишь
в жаре сжигающего горна;
кецаль, весь белый от огня,
создав народы, ты их кормишь;
огонь -- на всех путях вожатый
огней блуждающих нагорных.

Небесный корень, ты -- целитель
индейцев, исходящих кровью;
с любовью ты спасаешь их
и убиваешь их с любовью.
Кецалькоатль, отец ремесел
с миндалевидными глазами,
индиго мелешь, скромный хлопок
возделываешь ты руками;
ты красишь пряжу индианок
колибри яркими цветами,
ты головы их вырезаешь,
как будто греческий орнамент:
ты -- птица Рок, и твой птенец --
безумный ветер над морями.
Ты кроткий повелитель наш,
так не являлись даже боги;
ты стаей горлинок белеешь,
каскадом мчишься быстроногим.
А что же сделали мы сами
и почему преобразились?
В угодья, залитые солнцем,
болота наши превратились,
и мы, приняв их во владенье,
огню и солнцу поклонились.

Тебе доверила я мертвых, --
как на углях, они горели,
и спят семьею саламандр,
и видят сны, как на постели;
иль в сумерки они уходят,
как дрока заросли, пылая,
на Западе желтея вдруг,
топазами вдали сгорая.
И если в эти сорок лет меня
ты не вписало в память,
взгляни, признай меня, как манго,
как пирамиды-тезки камень,
как на заре полет фламинго,
как поле с яркими цветами.

Как наш магей, как наша юкка
и как кувшины перуанца,
как тыквенный сосуд индейца,
как флейта древняя и танцы,
тобой дышу, в тебе одном
и раскрываюсь и купаюсь.
Лепи меня, как ты лепил их,
свое дыханье в них вливая;
дай мне средь них и с ними жить,
быть изумленной, изумляя.

Я шла по чужеземной почве,
плоды чужие покупала;
там стол так тверд, бокал не звонок,
там жидок мед, вино устало;
я гимны пела мне чужие,
молитвы смерти повторяла,
спала под мертвою звездою,
драконов мертвых я видала.

Вернулась я, и ты верни мне
мой облик, данный от рожденья.
Обдай меня фонтаном алым
и вывари в своем кипенье.
Ты выбели и вычерни меня
в твоих растворах едких.

Во мне тупые страхи выжги,
грязь высуши, мечты проветри
и прокали слова и речь,
жги рот, и песню, и дыханье,
очисти слух, омой глаза
и сделай тонким осязанье.

И новой -- кровь, и новым -- мозг,
и слезы новыми ты сделай.
Пот высуши и вылечи
меня от ран души и тела.
И снова ты меня возьми
в те хороводы, что танцуют
по всей Америке огромной
и славят мощь твою святую.

Мы, люди кечуа и майя,
мы прежней клятвою клянемся.
Ты -- вечно; к Времени уйдя,
мы к Вечности опять вернемся.
Опав, как золотые листья,
как красного руна шерстинки,
к тебе вернемся после смерти,
как говорили маги-инки.

Придем, как гроздья к виноделу,
бессмертье возвратится с нами;
так золотой косяк всплывает
по воле моря над волнами;
и так гиганты-анаконды
встают по свисту над кустами+


<===============================================>


НАБОЖНОСТЬ

Я к сторожу на маяке
хочу подняться тропкой тесной,
узнать, как солона волна,
в глазах его увидеть бездну.
К нему дойду я, если жив он,
старик просоленный, железный.

Как говорят, глядит отшельник
лишь на Восток, - но бесполезно.
Загорожу его от моря,
пусть взглянет на меня, не в бездну.

Он знает все про эту ночь -
мою дорогу без названья.
Он знает спрутов, и буруны,
и крик, лишающий сознанья.

Прилив покрыл его плевками,
но все ж он высится над пляжем.
Освистан чайками и бел,
как раненый солдат на страже,
он нем, отсутствует, недвижен,
как будто не родился даже.

Но к башне маяка упрямо
иду обрывистой тропою.
Пусть мне старик откроет все
божественное и земное.
Ему кувшинчик молока,
глоток вина несу с собою...

А он все слушает на башне
морей самовлюбленных пенье.
А если ничего не слышит,
покрытый солью и забвеньем?



СМЕРТЬ МОРЯ

Как-то ночью умерло море,
словно жить в берегах устало,
все сморщилось, все стянулось,
как снятое покрывало.

Альбатросом в пьяном восторге
или чайкой, что жизнь спасала,
до последнего горизонта
на девятом вале умчалось.

И когда обворованный мир
открыл глаза на рассвете,
оно стало сломанным рогом:
кричи - ни за что не ответит.

И когда рыбаки решились
на уродливый берег спуститься,
был весь берег смят и взъерошен,
словно загнанная лисица.

Было так велико молчанье,
что оно нас всех угнетало,
и казалось, высится берег,
словно колокол, сломанный шквалом.

Где боролся с ним бог и оно
под его хлыстом рычало
и прыжками оленя в гневе
на удары его отвечало;

где соленые губы сливались
в молодом любовном волненье,
где танцы в кругу золотом
повторяли жизни круженье,

там остались одни ракушки,
блеск скелетов мертвенно-бледный
и медузы, что вдруг оказались
без любви, без себя, без тела.

Там остались призраки-дюны,
словно пепел и словно вдовы,
и глядели в слепую пустыню,
где не будет радости новой.

И туман, перо за пером
ощупывая со стоном,
над мертвым большим альбатросом
стоял, словно Антигона.

Глядели глазами сирот
устья рек, утесы и скалы
в холодный пустой горизонт,
их любовь он не возвращал им.

И хоть морем мы не владели,
как подстриженною овечкой,
но баюкали женщины ночью
его, как ребенка, у печки;

и хоть в снах оно нас ловило
всеми щупальцами осьминога
и утопленников то и дело
прибивало оно к порогу,

но, не видя его и не слыша,
мы медленно умирали,
и наши иссохшие щеки
ввалились от горькой печали.

За то, чтоб увидеть, как мчится
быком одичалым на гравий,
разбрасывая раздраженно
медуз и зеленые травы;

за то, чтоб оно нас било
просоленными крылами,
чтоб на берег рушились волны,
набитые чудесами,

мы дали бы морю выкуп,
платили бы мы домами
и - как побежденное племя
сыновьями и дочерями.

Как задохнувшимся в шахте,
дыхания нам не хватает,
и гимны, и песни, и слово
на наших губах умирают.

Все зовем мы его и зовем,
рыбаки с большими глазами,
и горько плачем в обнимку
с обиженными парусами.

И, качаясь на них, качаясь,-
их когда-то качало море,-
мы сожженные травы жуем -
в них вкус водяного простора
или наши руки кусаем,
как скифы пленные в горе.

И, схватившись за руки с плачем,
когда ночь покрывает сушу,
мы вопим, старики и дети,
как забытые богом души: