История пришлого колдуна

ИСТОРИЯ ПРИШЛОГО КОЛДУНА

Есть силы разума, которые мы не различаем во тьме,
Но возможно, существуют силы тьмы
Которые не способен воспринять наш разум.
Г. Ф. Лавкрафт
I

В лето 987-е от Рождества Христова, а по византийскому счету в 6495-е от сотворения мира, некто Феофил Гекатид бежал из града Константина. Бежал, будучи разоблачен по доносу, скрывшись на ладье русобородых купцов с севера. Бежал от вездесущих сыщиков и карающей десницы Византийской Империи на Русь, а именно – в Киев, и, пройдя все перипетии и опасности долгого пути, благополучно прибыл туда. Киев греку понравился. Спустя несколько веков после первых, весьма кровавых знакомств славян с бытом Империи её северные языческие соседи к концу X века весьма преуспели, так сказать, в развитии производственных отношений, культуры и торговых связей. Поэтому Киев к моменту визита нашего византийского гостя выглядел вполне приличной и цивилизованной для тех времен столицей. Столицей с большой буквы, пусть и выстроенной из дерева, но все-таки чистой и культурной. Несмотря на все стычки, склоки и войны с источником окультуривания. В Риме, например, в ту пору козы паслись на площадях среди развалин, там даже хлеб сеяли в городской черте. А по Парижу, уж вообще страшно сказать – по ночам, в полной тьме, рыскали, чуть ли не стаями, тощие голодные волки и иногда насмерть загрызали случайных ночных прохожих. Случайным же дневным прохожим на голову запросто могли вылить ведро с помоями или содержимое ночного горшка с верхних этажей. В Киеве такого не наблюдалось, и Феофил отдыхал там, как говорится, и душой, и телом – ел-пил что хотел вволю досыта, допьяна, не соблюдая никаких там постов и прочих "до первой звезды нельзя". Говорил, что хотел и кому хотел. Это не Византия, буквально кишащая доносчиками и осведомителями, где каждое вольное слово произносишь, озираясь с опаской по сторонам; и где у стен тоже есть уши – бесчисленные, мясистые и всеулавливающие.
А на Руси жили чистые душой, открытые, честные и гостеприимные люди, еще не испорченные последствиями цивилизованности. Особенно гостеприимные, если знаешь их язык, а Феофил – знал. А еще греческий гость частенько общался со своими киевскими коллегами по работе и призванию, обсуждая с ними детальные подробности производственного процесса и профессиональные тайны. Короче говоря, вел взаимный обмен опытом. Но обо всем этом позже, а сейчас вот что: лафа для византийца кончилась спустя несколько месяцев, когда князь киевский Владимир детально ознакомился с учениями различных религиозных конфессий (помните: "Руси есть веселие пити...") и в результате ознакомления решил стать христианином и , может быть даже святым. Как великий римский император Флавий Валерий Константин (кстати, Константин – это фамилия, а вовсе не имя; именем она стала только у византийский властителей). Дабы воплотить свои замыслы, Владимир сперва принял крещенье по восточно-римскому обряду, выкинул в Днепр прежних своих кумиров – Перуна, Сварога, Велеса и остальных, а затем, в оный же Днепр, по самую грудь с помощью верной дружины загнал толпу перепуганных горожан. Там их уже поджидали византийские попы в черных рясах и с предметами культа в холеных белых руках. Вскоре и в Новгороде был разыгран подобный спектакль по киевскому сценарию. Правда, там произошел вот какой казус: говорят, что деревянный идол Перуна, уже будучи низвергнут с капища в воду, вдруг на мгновение ожил и вручил новгородцам большую суковатую дубину в качестве прощального подарка. Надо сказать, что суковатые дубины и прочие палки далее буквально красной нитью проходили через всю новгородскую, киевскую, владимирскую, московскую и прочие русские истории. Так произошло крещение Руси.
Было и еще нечто, роднившее Владимира, князя киевского, и римского императора Константина I. Оба незадолго до принятия христианского вероисповедания лихо пустили кровушку своей ближайшей родне – Константин организовал кровопускание своей жене, племянникам и прочим родственникам, а Владимир – братьям. Считается, что обряд крещения смывает прошлые грехи, но не нам их судить. Теперь оба канонизированы как святые и равно-апостольные.
Вскоре после вышеописанных событий Киев буквально наводнился греками: священниками, монахами, миссионерами и просто шпионами без рясы. А что самое неприятное – многие из них еще по Константинополю знали, кто такой Феофил Гекатид. Тому опять нужно было сматывать удочки куда-нибудь на северо-восток, в самую медвежью глушь, куда эти, в рясах, ох как не скоро доберутся. Полгода Феофил с различными оказиями – караванами купцов рыскал по огромной стране и, наконец, отыскал для себя полную глушь и медвежий угол – у вятичей, в маленькой деревеньке на берегу неширокой реки с темной водой, вытекавшей из огромного болота. Деревня называлась странно даже для вятичей – Ухмырье. И никто из аборигенов не мог точно объяснить, почему.

II
...Остерегайтесь торфяных болот!
А. Конан Дойл.

Темной была вода в реке, именуемой Гремишна – сказывали, что называется она так с издавна, с самых незапамятных времен. Это поведали Феофилу деревенские аксакалы – суровые белобородые старцы в лаптях и домотканых рубахах.
Несколько десятков неуклюжих домишек без труб, с "черными" дымоходами, расположились хаотично по берегам неширокой реки. А немного подальше, чуть выше по течению, находилось это. В ту сторону было и посмотреть-то страшно, не то что прогуляться туда с ознакомительным визитом или, скажем, сплавать на лодке: ширина Гремишны, метров семь-восемь, вполне позволяла это сделать. Черно-серые, покрытые плесенью, неестественно изломанные и изогнутые высохшие стволы торчали там из темных болотных вод. В сумерках из деревни мертвые стволы эти на фоне закатного неба выглядели чудовищными искореженными судорогой когтистыми многосуставчатыми лапами. Стоило только солнцу упасть за болотом, как воздух над ним становился ярко-багрово-красным, и казалось, что лапа и когти эти расцарапали и изодрали небеса до крови.
По ночам на зловещем болоте вспыхивали, перемещались и гасли разноцветные мерцающие огни, а еще порою оттуда доносились леденящие душу вопли, скрежет, хлюпанье и довольное сытое чавканье. Иногда пропадал скот и, совсем уж редко – люди. "Кикиморы утащили" – говорили про таких вятичи.
Но было также и изобилие рыбы в Гремишне и недалекой Оке, в достатке мед из многочисленных бортей, не считано зверье в лесах – и пушное, и мясное: косули, лоси, бобры, лисы, кабаны и зайцы. А еще птица всякая, еще грибы, ягоды. В общем, с голоду не умрешь, да и завистливые соседи далеко – сторонятся дурной славы болота. Поэтому и не разбежались местные жители, побросав свои дома и небогатые личные вещи отсюда подальше, от раз-лапистых корявых деревьев этих.
Вот в такие края, в этакое Ухмырье, и прибыл некий Феофил в лето 990-е христианской эры. И всего скарба у него с собой было: окованный железом сундук весом в три пуда, шуба греческая меховая, да невзрачная малолитражная амфора из полированного черного камня. Амфора хранилась отдельно и была тщательно запелената в кожи, сверху перетянутые ремнями.
Пока купеческий обоз стоял в деревне, Феофил, византийский гость, быстро нашел общий язык с несколькими мужиками из аборигенов: за какие-то несколько дней аборигены поставили гостю прочный деревянный сруб, затем покрыли крышу и сложили печь по заказу – с трубой. Изба получилась что надо. И стояла она на другом берегу, вдали от деревни, на заросшем густым лесом пригорке – ближе к трясинам. Вятичам было наплевать: хочешь жить на болоте – живи. Предостерегали, правда, кое-что порассказали. Но гость эти байки пропустил мимо ушей: дескать, он человек образованный, из цивилизованной и культурной страны, и ни в каких языческих кикимор и прочих хмырей болотных не верил и верить не собирается. Да и расплатился грек щедро: по три полновесных золотых динария каждому строителю. А это очень даже неплохая сумма по тем временам.
Но пора, однако, пролить свет гласности на инкогнито нашего героя. Культурный и образованный гость из цивилизованной страны, приехавший по обмену опытом на Русь, по призванию и основному роду своих занятий был чернокнижником и языческим жрецом. Несмотря на десятый век просвещенной и всеторжествующей христианской эры, там, за морями и горами, в сердце Ойкумены, меж темных ущелий Эллады, куда не долетал благовест ви-зантийских церквей, аж до тех самых пор справлялись древние обряды и мистерии. И они были гораздо мрачней и ужаснее, чем описали их некогда античные историки. И вот поэтому, будучи в православной Элладе уличен в справлении мерзостных языческих чародействий, бежал Феофил в Константинополь, затем в Киев, а оттуда – в Ухмырье.

III
На стенах воздушного замка
висели шкуры неубитых медведей.
Афоризм.

Едва только купеческий караван скрылся за косогором, по направлению к Оке, у троих великовозрастных детин-вятичей, здоровенных откормленных лбов, созрел недобрый умысел. Он был направлен на Феофила и щедро подогрет сверканием заморского золота. Трое лихих и го-рячих славянских парней: Внедрило, Хлюдень и Бомжедар решили Феофила – того, ну, короче, секир-башка, тело якобы кикиморы болотные утащили, деньги поровну – и в Киев, может, в Чернигов. Погулять на славу, девок найти... Сундук-то у него вон какой увесистый, сами тащили, когда избу ставили – на всех троих вдоволь хватить должно. С тем и направились в лес, к свежесрубленному дому Феофила, сжимая в ручищах верные топоры, а мысленно уже купаясь в золоте из окованного железом трехпудового сундука. – "Да что он нам сделает, грек при-шлый?!".
В медвежьем углу и законы медвежьи. В лес они вошли ясными осенними сумерками, когда скрюченные суставы и когти мертвых деревьев на болоте уже исцарапали в кровь закатное небо. Едва ночь безлунным звездным куполом накрыла Ухмырье, лес и болото за ним огласили пронзительные истерические вопли, словно с кого-то живьем снимали кожу или медленно резали на куски. – "Наверное, пришлого грека кикиморы до смерти щекочут", решили деревенские жители, устраиваясь поудобней на полатях. "Плевать на него! Сам нарвался" – подумал про себя каждый и со спокойной душой незаметно погрузился в царство сна. Про ушедших намедни в лес Внедрилу, Хлюдня и Бомжедара особо никто и не вспомнил: мало ли, где шляются? Тем более, что женами и детьми еще не успели обзавестись. Утром в деревне они не появились, не было их и на следующий день, и еще через один.
Нашла их дочка старосты, Неждана, собирая с подругами в лесу грибы, почти на краю болота. Шел пятый день от начала похода лихой троицы за греческим золотом. Малолетняя Неждана прибежала в деревню вся в слезах, задыхаясь от плача и всё время тыча пальчиком в сторону недалекой топи: – "Там! там!.." С десяток крепких мужиков, вооружась дрекольем и топорами, пошли посмотреть, что – "Там"? А там было на что посмотреть.
Они висели высоко, все трое, проткнутые, нанизанные и изодранные почти в клочья черно-серыми омертвевшими ветвями. Как будто ветви эти вдруг по чьему-то приказу ожили, вцепились, разодрали и вновь застыли. Да, скорее всего, так оно и было. Внедрилу и Бомжедара еще можно было узнать, несмотря на отъеденные носы, уши и выклеванные птицами глаза – по русым и рыжим кудрям да окровавленным клочьям домотканой одежды. От Хлюдня остался просто потрепанный кусок мяса. Большой такой, подсохший и не кровоточащий кусок, болтающийся в мертвой кроне. Можно было не сомневаться в том, что это именно Хлюдень, а не Феофил – в отличие от вятича, грек был тощий и невысокий, но чувствовали мужики, что и без Феофила тут не обошлось. Стали искать грека. И странно: не только трупа, но и самой избушки его не нашли, а ведь все точно знали, где она находится – сами строили.
Блуждали по лесу почти до вечера – пусто. "Леший кружил" – так порешили всем миром и отправились в деревню хлебать свежие щи. Заодно и помянули невинно убиенных болотной нечистью. Еще решено было наутро снять трупы да похоронить по-людски, пока сами они, трупы то есть, нечистью не стали и шалить по ночам не начали. Но вечером случилось вот что: в сумерках над лесом, там, где исчезла изба грека, поднялся вдруг тонкий черный столб дыма и развеялся в воздухе спустя пару минут. Самые отчаянные вновь схватили топоры, и хотели бежать туда с огнем – но их охладили, напомнив об участи тех троих, что тоже ушли в лес су-мерками и с топорами.
Наутро вместо трупов на ветвях нашлись лишь обглоданные кости. Что ж, хоть их удалось похоронить. Мрачная тишина  воцарилась в Ухмырье. И вечером снова взвился в красное сумеречное небо тонкий столб дыма над домом колдуна – черного как сажа дыма. А вода в Гремишне, говорят, вроде бы однажды чуть покраснела – совсем недавно, дня три-четыре назад. Пару раз днем ходили искать грека – теперь никто уже не сомневался, что это его работа. Но колдуна вместе с его избой как будто сдуло, след простыл и не было его никогда. А вечером – опять столб дыма в сумеречное осеннее небо. И так почти каждый день.
И пуще прежнего расползлась поганая слава про нечистые ухмырские болота. Теперь не только вятичи-соседи, но и проезжие купцы тоже старались не заглядывать в деревню, а если и заглядывали, то на ночь уж точно не оставались. Проезжая мимо по утоптанному тракту, купцы-язычники в ужасе призывали своих богов, а христиане спешно и многократно крестились. А случись кому из Ухмырья вдруг показаться в соседних деревнях – в Волчьей, например, или в Дудихиной – там смотрели на них, как на зачумленных, а порой даже и били. Изгадил черный грек Феофил доселе такую спокойную, тихую и размеренную жизнь деревушки с необычным именем Ухмырье.

IV
– Эх, жизнь моя жестянка!
А ну ее в болото!
Песня Водяного.

Тем вечером, заметив сквозь узенькое окошко меж деревьев три здоровенных силуэта, направлявшихся уверенным шагом к его дому, Феофил твердо знал: идут по его душу. И не гости идут, а убийцы и грабители. Хотя именно этого он и ожидал, правда, не так скоро. А чего ж еще можно ждать от полудиких варваров из Ухмырья?
Грек спешно распечатал амфору и с помощью некоей сущности, находившейся там, воззвал к своим покровителям. Но молчали древние эллинские боги. Тогда воззвал к хозяевам этих мест. Но боги славян и финнов молчали тоже. А дверь уже сотрясалась от мощных ударов: "Отворяй, сволочь! Не откроешь – хату запалим!".
Стиснув амфору так, что побелели от напряжения костяшки пальцев, бросил Феофил в пространство, всему миру, беззвучный и отчаянный крик о помощи. И тогда нечто откликнулось ему. Нечто древнее, пещерное, черное и троглодитское – оттуда, из глубины болота. Отозвалось и тут же пришло на помощь. Погасла свечка на столе, а из-за порога донесся древесный скрежет и пронзительно верещащий визг – визг насмерть перепуганной свиньи. Это у Бомжедара, предводителя шайки, не выдержали нервы и рассудок. Душераздирающие крики, возня и зловещий скрежет за дверью продолжались еще пару минут, а потом вдруг как-то резко затихли. В наступившей тишине нечто насытилось и неслышно вернулось в сердце трясины.
Утром Феофил обнаружил на болоте бренные останки лихих громил. За всю свою долгую жизнь он успел повидать и повешенных, и четвертованных, и казненных иными варварскими методами: дряхлеющая Империя щедра на пытки и казни к своим подданным. Но такого зрелища встречать еще не проходилось. – "Что ж, сами виноваты," - колдун начертил в воздухе охранный знак и отвернулся, - "Пущай с недельку повисят – другим наука будет," - и возвратился в избу.
С того времени таинственный Хозяин Болот стал покровителем и защитником Феофила. Колдун признал его силу и власть – ведь даже демон, дремавший в амфоре – и тот изменил свою сущность, подчинившись истинному владыке этих мест. По вечерам, в сумерках, грек устраивал камланье своему новому богу, жег в очаге какие-то мерзкие сухие грибы и травы вперемешку со смолами – и опьянялся их дымом. Тогда черный зловещий дымный столб поднимался в чистое осеннее небо, ужасая мирных обитателей Ухмырья.
А по новолуниям и в час полной луны – дважды в месяц, одичавший и заросший косматой бородищей культурный и образованный гость из цивилизованной страны, приносил кровавую жертву. И животные, обреченные стать этой жертвой – гуси, овцы, кабаны, козы, собаки –сами приходили из деревни и лесов к его дому, повинуясь настойчивому неслышному зову. Кровь их Феофил собирал и выливал в ручей, приток Гремишны, от чего тот краснел, шкуры и перья жег в очаге (опять черный дым столбом), а мясо жарил и жадно пожирал сам. Так продолжалось почти четверть века.
За это время деревня обезлюдела больше чем на половину: многие не выдержали постоянного животного страха, зависшего над селеньем подобно дамоклову мечу, и ушли, куда глаза глядят, а кто-то просто умер от старости. Дети в Ухмырье стали рождаться всё реже и реже. Пришла пора умереть и Феофилу, но смерть не спешила к колдуну. Терзаемый безумной болью, в агонии он выдрал почти все волосы из своей седой нечесаной бороды, с висков и те-мени – и они устлали весь земляной пол в избе. Грек кричал, бесновался и грыз доски стола, плача и моля о смерти, но она все не приходила: колдуны легко не умирают.
В один из погожих летних дней боль отпустила его ненадолго. Феофил взял стальной нож, амфору, и в низине у ручья аккуратно вскрыл себе вену на левой руке. Стараясь не вздрагивать, направил тоненькую черно-багровую струйку в полированное каменное горлышко, отдавая вместе с кровью свою силу, а также часть души и разума. Затем он остановил кровь, запечатал амфору дубовой пробкой и мощным заклятьем, и закинул далеко-далеко в болотную топь. Трясина радостно чавкнула, принимая долгожданную добычу. Вернулся в избу, закрылся на засовы, и спокойно испустил дух.
Жители Ухмырья с радостью заметили отсутствие ежевечернего дыма над болотом, но к запретному дому Феофила осмелились приблизиться лишь спустя месяц. Выломали дверь и ужаснулись открывшемуся зрелищу: перевернутый стол с изгрызенными в щепки краями, клочья седых волос по всей избе, открытый сундук с древними книгами, а в углу – отвратительный полуистлевший труп колдуна. Еще там был мерзкий запах гнили и болотной ти-ны, устойчиво висевший в спертом воздухе. В сундуке нашлось с фунт золота в византийских динариях. Его забрали, затем переплавили и поделили, а всё остальное предали огню, пламенем пожара очистив проклятое место.
И вся деревня вздохнула с облегчением: жизнь-то налаживалась!

16 октября 1999 г. – 4 сентября 2000 г.