Белая ночь

Я вступил на ржавый асфальт Санкт-Петербурга в тот самый момент, ко-гда в городе проходила бескровная революция – одряхлевший май отрекался от престола в пользу улыбчивого томноглазого июня. Сразу испортилось настроение – признаться, я не люблю революций.
На вокзале меня встречала тетя. Как и все женщины, она была одержима принципом – скрывать свою седину. Хотя, что я в этом понимаю? Обслюнявив друг другу щеки взаимным поцелуем мы спустились в метро и долго ехали, окруженные уткнувшимися в книги людьми. В квартире тетя рассовала по углам мои чемоданы, после чего накормила меня вчерашним супом  с амебами жировых пятен. Те плавали на поверхности и маслянисто сверкали. Ближе к вечеру пришел дядя. Я слышал, как он долго и с видимым удовольствием мыл свое большое лицо и красную от загара шею, время от времени издавая довольное фырканье. По окончании ужина мы сели с ним играть в шахматы под ровный голос Сергея Доренко. Дядя обладал замечательными усами, может потому и выиграл на тридцатом ходу. Выигрыш сделал его почти красивым. Часы проби-ли десять. На экране невозмутимого Доренко сменили худые гангстеры. В ред-ких перерывах между стрельбой они курили гавайские сигареты и любили гру-дастых красоток. Тетя зевала. После очередного зевка дядя взял ее под руку и они отошли ко сну. За окном наслаждаясь бездельем призывно белела ночь. Ее магнетический взгляд рождал в сердце непонятное томление – это рождались рифмы. Вот так я и стал поэтом…


*   *   2   *   *

Петербург, я измазался в белой ночи,
как в варенье малиновом мальчик-шкода,
мои уши в нашептанных ею строчках
тоже белых – поскольку одной породы.

Я встаю на перила, держась за чаек.
Мой пьедестал – Кировский мост!
И читаю взахлеб, читаю, читаю
стихи для невидимых ныне звезд.

Читаю для львов из цветных металлов,
для куполов , шпилей и башен,
для облицованных в камень каналов,
для летнего сада, мраморных граждан.

Несутся слова, будто аэростаты,
Подхвачены ветра игривой рукою,
Туда, где гладь моря горбится Кронштадтом,
И дальше на север, не зная покоя.

Нет, это не вымысел, что бесконечность
находится в нас, и нигде больше в мире!
Стою на перилах, рифмнувшийся речью
и музою в обе целованный лирник.

О, белая ночь, я есть твой новобрачный,
смотри, как мне грудь распирают вдохи –
то чувства, поднявшиеся с карачек,
навстречу тебе идут сквозь эпохи.

Стою на перилах, держусь за Фета,
в белое небо голову кинув,
по белому Невскому белое лето
в белую полночь вступает картинно

Белые листья в белых кленах,
белые ангелы сходят с колонн,
белые ангелы, белые кроны,
белое золото в клювах ворон.

И я, рожденный второй и последний
раз, неуклюжий младенц-поэт,
пою белизну, нелепый посредник,
кутаясь в белого ямба плед


*   *   3   *   *

Поведай мне, ночь белая
из чего ты сделана?
Из каких туманов?
Из каких обманов?

Кем взращена, взлелеяна?
Какой мечтой навеяна?
Фатою снежно-белой
опутавшая тело.

Поведай мне, ночь белая,
из чего ты сделана?
Из какого края
ты пришла такая?

В хитон простой одета
серебряного цвета,
а может ты видение
чья жизнь – одно мгновение?

Прекрасная фантомка
с очами незнакомки,
поведай мне, ночь белая,
из чего ты сделана?


*   *   4   *   *

Мне, привыкшему к парчовому куполу и податливому мраку украинских ночей, это явление северной природы казалось величайшим чудом. Великая метаморфоза контраста сводила с ума. Я медленно ступал по волшебству, прово-жаемый пристальными взорами кариатид. Почему-то горели фонари. В подво-ротне громко чихало и чертыхалось время. Где-то в иной жизни сладко сопели втиснутые в пижамы местные жители, уже не способные реагировать на красоту. Я свернул в переулок и столкнулся со сбежавшей от кого-то фантазией. Прочитав мои мысли она указала прозрачной рукой в тонкой митенке в направлении пятой стороны света и произнесла несколько в нос:
- Английская набережная.


*   *   5   *   *

Английская набережная, Английская набережная
как та выпускница Смольного института,
одета в надежды, одна другой радужнее,
Английская набережная верит в чудо.

Целуя мне стопы и чуть жеманясь
она по-английски что-то лопочет.
Я ей говорю: «Dont, не понимаю,
скажи, мол, по-русски, что ты хочешь.»

И слышу в ответ: «Простите, юноша.
у Вас такай растерянный вид,
какой бывает только у кумушек,
когда у них спросят, кто такой Эврипид.

У Вас неприятности? Личная драма?
Пропала собака? Лишили прав?»
- Скажите, Набережная, Вы помните Мандельштама?
Я слышал, что он здесь гулял по утрам.

Набережная растаяла в улыбке:
«Вижу, Вы схватили тот же вирус,
что и он. Досадная ошибка.
Впрочем, я довольна, что ошиблась!

Знала, и не только Мандельштама,
но и Сологуба, Гумилева,
знала и очаровательного хама
Северянина, И Блока, Соловьева…

Знаю вот и Вас теперь уж…» - Бросьте! –
Возразил я, - Разве я им ровня!
И добавил: - Сколько бы не рос я,
вряд ли стану им единокровным.

«Все поэты из одной утробы,
так что Вы уже единокровны, -
молвила она, – различье в пробе,
в силе дара, прочее условно.

Вы, поэты. странные созданья,
сотканы из света и печали,» –
мило улыбнувшись на прощанье
тихо прошептала Англичанка.

Я молчал. Ночь пахла облаками,
что подобно белым ламантинам
проплывали над особняками,
умножая их декоративность.

Тишина смыкала свои шторы.
Я шагал задумчивый и вечный.
Сны, заполонившие весь город
вежливо кивали мне при встрече.

Я впервые не желал рассвета
Но, надеюсь, он простил мне это.


*   *   6   *   *

В ранний период своего детства я очень не любил, когда меня укладывали спать. Для этого у нас в семье существовал целый ритуал. Каждый вечер, прежде чем отнести меня в кровать, мама усаживала меня перед телевизионным экраном, внутри которого за столом восседала всемогущая тетя, окруженная ожившими плюшевыми игрушками. Я неистово таращил глазенки, всякий раз терзаемый смутной надеждой, что всемогущая улыбчивая тетя услышит мои тайные грезы и покажет вместо одного – сто мультфильмов, тем самым отодви-гая на относительно неопределенный срок столь нелюбимую мной процедуру. Однако чуда не происходило… Стандартные десять минут рисованного мультдейства, и снова столь ненавидимая мною постель. О, детская судьба! Что еще сказать?.. Ах, да! Во избежание капризов с моей стороны, естественных в таких условиях, мама, прежде чем уложить, подносила меня к окну, и, указуя на чернеющую внизу крышку канализационного люка, рассказывала мне сагу о живущем под ней волке, который кушает маленьких мальчиков, если те не слушают своих мам. Я очень не любил укладываться спать, но страх перед таинственным волком был сильнее. Я натягивал на голову одеяло и предавался мечтаниям о неведомых городах, где ночи белого цвета и где никто отродясь не слышал ни о каких волках. В тот момент я даже не осмеливался тешить себя надеждой, что по истечению многих лет окажусь в городе, где материализуются, пускай и все-го на один месяц, мои былые видения. В городе, в котором дворцы, словно кос-тяные пластины на спине у бронтозавра, вздымаются над Невой; в городе, где сфинксоподобные львы, выкатив невидящие глаза и ощерив каменные клыки, хранят покой памятников; в городе, где на огромном валуне, окантованном чугунной оградой, застыл вздыбленный конь с величавым всадником на своем могучем крупе. О, пафос! Неужели прежде ты был чужд мне?


*   *   7   *   *

Медный всадник на медном коне,
напряжение сильного тела,
удила, что на грани предела, -
вот таким он представился мне.

Император с душой мужика,
кроме славы ничем на украшен,
он взирал на меня свысока,
и как будто насмешливо даже.

И вдруг cлез неуклюже с коня,
а потом и за миг - с пьедестала,
и стоит уже подле меня
двухметровым ожившим металлом.

- Чей ты отрок? - гремит его бас, -
Из каких происходишь сословий?
Не блуждая в лесах предисловий
и болотах заученных фраз

Отвечал я , презрев условности,
глядя в очи минхерцу-громадине:
- Я - поэт! Вот моя родословная.
- Я - поэт! Вот мой род занятий.

Император хмыкнул, доволен:
- А ты, брат, вельми редкая птица.
Я указ написать изволю,
в заграницы пошлю учиться.

Нам в России нужны поэты.
Чем мы хуже Европ изысканных?
Да и прочих там разных шведов.
Что молчишь, искусник мой письменный?

Аль не прав я? Ну полно кукситься!
За науку в графья пожалую,
и женю на девахе-умнице.
Не робей, род уважаемый.

Слышишь, шельма? – Но тут неистово
заржал конь, призывая всадника…
- Предрассветье учуял, истинно, -
Император изрек с досадинкой.

И да ну взбираться назад.
Вот ботфорт уж вдевает в стремя.
Предрассветье – тот же набат!
Предрассветье – особое время.

Зачиналась смычка мостов.
Ночь, поспешно собрав чемоданы,
и почитывая часослов,
ждала поезда в дальние страны.

Я вздохнул (не приемлю разлук)
и ушел прочь от дум невеселых,
от творенья Фальконовых рук,
не признавшем во мне новосела.

И ушел от невидимых звезд,
от себя, от грядущего утра.
Как молитву иную под нос
бормоча Пастернаковы сутры.


*   *   8   *   *

- Ничто не вечно, но все повторяется, - поучительно произнесла Белая ночь, откладывая томик Бальмонта. Мое отражение, навсегда застывшее в ее калейдоскопических зрачках, помахало мне рукой. Вдалеке раздавался флегма-тичный свист еще не проснувшейся до конца первой электрички. Холодный рассвет размашисто водил бритвой по тщательно покрытому белой пеной тумана лицу. Белая ночь вынула мое сердце и заполнила зияющую пустоту груди своим дыханием. Усталые фонари смыкали гаснущие веки и засыпали. – Ничто не вечно, но все повторяется, и потому…


*   *   9   *   *

Бормоча Пастернаковы сутры
шел я прочь, на грустя, не смеясь,
по почти наступившему утру,
с ночью белою не простясь…

Не простясь, потому как проститься
невозможно с собою самим,
потому что все повторится,
потому что…


*   *   10   *   *

Дома меня встретила тетушка с расширенными от тревоги глазами. Из ее широко раскрытого рта то и дело выскакивали переволновавшиеся фальцеты. Они дергали меня за брюки и требовали объяснений. Лоснящийся от благодушия дядя, выковыряв, наконец, заблудившийся между коренными кусочек колбасы, высказал гипотезу о «молодом деле» и демонстративно ушел на работу. Фальцеты по-прежнему волновались. Через два часа наступило прощение. Тетя ласково потрепала мои вихры и, ввергнутая в покой мной и валидолом, умчалась на партсобрание. Я удобно расположился за кухонным столом и вывел на вырванном из тетрадки клетчатом листе: «Белая ночь»…