Перешеек

***
На столе громоздится книга, похоже, Библия,
Телевизор остыл и таращится черным кубом,
Даже часы – и те в октябре осипли. Я
Кутаюсь в память, пришедшую ниоткуда,

Мерзну. Ночью в квартире, как в старом халате –
Холодно, но, несмотря ни на что, уютно,
Может быть, оттого, что никто не плачет,
В стоне ветров различаешь игру на лютне.

Музыка эта на Богом забытой станции
В зал ожидания входит, лаская души,
И поезда, себя чувствуя иностранцами,
Мчатся скорей, боясь что-то в ней нарушить.

Тихо баюкая чувство своей ненужности,
Я вновь гадаю, как зиму перезимую,
Так, вероятно, циркуль, устав от окружностей,
Думает, как бы ему начертить прямую…


Элегия
Брызги луж на камнях, как осколки разбитой ампулы,
Да и небо похоже на рваный пододеяльник.
Этим утром, когда пешеходы бредут как сомнамбулы,
Когда каждый из них поневоле великий молчальник,
Начинаешь считать в уме до ста девяноста,
Просто так, чтоб занять себя на время прогулки,
И течешь по городу, словно кровь по венозной
Системе, растворяясь в немых переулках.

Как Земля изо всех своих бесчисленных спутников
Признает лишь один, ей данный когда-то Богом,
Так и осень всегда сторонится случайных путников,
Ибо слишком горда, чтобы их у ней было много,
Потому-то себя чувствуешь как отшельник,
И, от холода ежась, невольно гадаешь, по ком
Воет ветер, упрямо пытаясь пробраться к шейным
Позвонкам, укрытым воротником.

Даже небо, которому крыши вспороли нёбо,
Перестало роптать, привыкнув к бетонным путам,
Осознав наконец, что любовь громоздить небоскрёбы –
Это вечная страсть, присущая лилипутам,
Что лишь ржавчина, крася в свой бурый налёт железо,
В этом утреннем городе, может, ещё при деле,
Да секундная стрелка, что гнётся, стремясь разрезать
Бесполезное время, собранное в неделю.

За фасадами скрыто то же, что и снаружи –
Пустота, одиночество, окон слепые пятна,
Потому так пронзительно хочется снежных кружев –
Хоть они холодны, но, по крайней мере, нарядны,
Потому самолёт, оставляя свой след борозды
На небесных воротах, кажется нереальным,
Как и все в этом мире. И память из-под узды
Снова рвётся к былому отпущенною спиралью.


***
Богу Богово дав, за своим вновь приходит кесарь.
На чеканной монете лицо видно только в профиль,
Да и кроме числа в ней мало что интересно.
Разве что две из них, лежащие на Голгофе,

На глазах у умершего, могут претендовать
На какую-то пользу. Это тот частый случай,
Когда те, кто еще вчера кричали: «Распять!»,
Суетятся о том, чтоб прошла панихида лучше.

Вновь Гестас начинает петь песню о винограде,
А Варавва уснул, не поверив в свою свободу.
Те, кто камни бросали, скорбят, что навек украден
Тот волшебный секрет, что в вино превращает воду,

Левий Матфей рыдает, Иуда считает скарб,
И безносый палач, приносящий лишь черные вести,
Видит тучу, ползущую, словно гигантский краб,
Заслонить три креста, что растут в этом мертвом месте.

Вероятно, во всем этом есть свой сермяжный смысл,
Ибо самое страшное – жертва без такового.
Кесарь знает об этом. Он уже стар и лыс,
Его мысли бредут развалинами больного,

Помутневшего разума. Он еще властелин,
И империя Рима пока что находит силы
Ставить сотни крестов для непокорных спин.
Это право она потом передаст Аттиле.


Два стихотворения Сальвадору Дали

1.

В бутафорских домах едят из пустых тарелок,
Притворяясь, что говорят, издают мычанье,
Пьют вино, даже любят фальшиво и неумело,
Словно в жизнь человечью играются марсиане,
И на мир, им чужой, глядят глазами пустыми,
Как медуза, гибнущая в пустыне.

Сквозь волшебный фонарь, что вывешен на террасе
Не видать ни богинь, ни яблока их раздора,
Любопытство почти не свойственно новой расе,
Что впустила на свет неведомая Пандора,
Только сотни секунд, потерявшись, слепились в часе,
Как в кривых зеркалах, повторяя его гримасы.

Человек без лица отклеит улыбку на ночь,
Растворится во тьме и станет обычной тенью,
Его плач будет тихим, как всплеск на дне океана,
Ибо призрак живых немее, чем привидение,
Ибо время, пытаясь найти путь в новую эру,
Сбилось с дороги и снова пришло в пещеру.

2.

Маятник мёртв, если он в абсолютном покое,
Словно собачий скелет, похороненный в будке.
Время, как фокусник, пилит в себе всё живое
И исчезает, оставив арене обрубки,
От воспалённых юпитеров прячась отныне
В тёмное прошлое, словно в рукав Гудини.

Мёртвый язык из газет, что древнее санскрита,
Ставит на лицах случайных прохожих стигматы,
Их заставляя опять набирать позабытый
Номер из проржавевшего автомата,
Чтоб услыхать сквозь бесчисленные помехи
Голос, который уже не рождает эха.

Страх высоты, что является частью трамплина,
Кажется странным для рыбы, плывущей в бассейне,
Тем, кто с рождения были глухонемыми,
Нота таинственней холода формул Эйнштейна,
И для того, кто мелодию им рисует,
Взмах дирижера поднимется к небу всуе.


***
Бетонный пустырь вне времени и пространства,
Свалка людей, пыльных комнат, гнилой резины.
С помощью денег, как символа постоянства,
Можно купить себя заново в магазине.

Дальше обочины – тот же ландшафт, но в нём
Царство резины, по виду, не так огромно.
Шахматы Бога: Всевышний пошёл конём,
Сделав полуденный воздух греховно-скоромным,

Шах. В ванной комнате падают в грязный поддон
Ржавые капли. Два тела сплелись в объятьях,
Словно стремясь отодвинуть Армагеддон
На бесконечности старой как мир кровати.


***
Я пишу со дна тёмного моря, где нет ракушек,
Где молчит телефон, десять лет не глотавший двушек,
Где суровые нитки не сходят вовек с катушек,
Оттого, что боятся объятий игольных ушек.

Здесь – зима круглый год. Если свеситься вниз с балкона
Снег покажется маслом, залившим кусок бекона,
Лишь фонарь тускло светит, как глаз с головы дракона,
Что отрублена рыцарем – в сказках свои законы.

Бедный Йорик! Как бедны все прочие божьи твари,
Словно зёрна, лежащие вечно в пустом амбаре,
Чингисханы, колумбы, аттилы и мата хари,
Окруженные скорбью безжизненней Калахари –

Пусть наш каменный век станет бронзой, а лучше – пухом
Вам, имеющим ноты, но не обладавшим слухом,
И глядящим испуганно, как сквозь оконное ухо
Пробирается в комнату девочка – ночь, старуха…


***
Это письмо в пункт А, без имени на конверте,
Ибо не помню его. Обратный адрес – пункт Б.
Если земная ось вправду свой шарик вертит,
Значит, спустя года бросит его к тебе,

Старый измятый лист, мой позабытый почерк,
Дым сигаретных гильз, время у наших ног…
В мире нет ничего правильней многоточий,
Может быть, оттого каждый в нём одинок –

Люди, дома, скамьи, улицы в полуночном
Городе без лица, скрывшемся в темноте.
Многих уже давно можно найти лишь в прошлом,
Но и увидев их, дальше бредёшь – не те…

Прошлое – как ледник. Минус температуры
В нём бесконечен. Ночь слушает бой часов,
Мы же застыли в ней – две восковых фигуры
Кутающейся в шаль снежной мадам Тюссо,

Выжившей из ума. Узники без конвоя
Сходят с ума быстрей, даже в конце пути
В вечное Ничего нам не войти по двое
И не найти ключа стрелки перевести.

Я не люблю тебя, это другое чувство,
Знание, что «Прощай!» не означает смерть,
Знание всех вестей, горечи всех сочувствий,
Знанье пути с небес в нашу земную твердь.

Если когда-нибудь в городе безымянном
В ящик почтовый твой это моё письмо
У одиноких дней выпадет из кармана,
Ты не читай его, пусть говорит само,

Если же промолчит, рви беспощадно в клочья
И не пиши ответ, я его знаю сам.
В мире нет ничего правильней многоточий,
Ибо наш мир – одна рваная полоса…


***
Солнечные часы. Тень ползёт по песку.
Время движется, даже когда оно бесполезно.
В этой пустыне песчинок, как в нём секунд –
Лучшее место, чтобы навек исчезнуть,

Спрятаться в вечности, не различая дни,
В мире без памяти, где бесконечно будут
Годы хранить отпечаток босой ступни –
Шаг в никуда, кем-то сделанный ниоткуда.


***
Города тем прекрасней, чем меньше живущих в них.
На симметричной площади каждый ненужный штрих,
То бишь прохожего, тянет навеки стереть резинкой
Иль отделить бессчетным множеством запятых.

Архитектура – книга. Желающим перечесть
Улицы, парки, скверы, спрятанную мечеть,
Нужно лишь выйти в полночь на запыленный камень
И отыскать в потёмках свою временную течь,

И откроется истина – камни мудрей, чем мы,
Камни не злы, не добры, и не увлечены
Вечным вопросом времени – символы постоянства,
Знающие все тайны и потому немы.