Внутренний диалог

 - Превозмогая немоту свою
 (побочное бессонницы явленье),
 ловлю почти неуловимую струю
 (ее поэты именуют вдохновеньем).
 Но к ордену наездников пегаса
 с неложной скромностью себя не причисляю,
 и опыты мои в стихосложенье
 (см. рифмованное словоизверженье)
 меня не вознесут к снегам Парнаса,
 поскольку строк сумбурное круженье
 меня не мучит
 (вам про то известно),
 а, скажем так,
 влечет из интереса.
 
 Что возмутило бы дрожащего поэта.

 - Но в рифмах проще говорить ПРО ЭТО,
 скрывая в вихре слов
 и слезы, и усмешку,
 и вешать  ярлыки,
 и ставить вешки.
 Все без разбора,
 в кучу,
 вперемешку
 свалить на многотерпеливый лист:
 тут ненароком вдруг раскрыть секреты
 (Полишинеля, -
 но зато интрига),
 там, уподобившись попу-расстриге,
 кривляться, ерничать,
 а то - давать советы,
 или орать: «Карету, мне, карету».
 Благочестивой прозы облик слишком чист,
 чтоб передать подобное глумленье
 (томление, смятенье, умиленье
 и прочих чувств-с неисчислимый рой).
 Ведь строгий и серьезный беллетрист
 обязан ткать канву событий скучных
(без разницы – бульварных иль научных)
 и выражаться просто и доступно,
 поэту здесь проигрывая крупно.
 
 - Поэты иль 
 (что много хуже)
               поэтессы
 не говорят, а восклицают –
 служат мессу,
 в эквилибристике словесной упражняясь,
 и многословия нимало не стесняясь, 
 вещают о страданиях и грезах,
 а то некстати вспомнят о березах,
 угрозах,
 грозах,
 розах
 и курьезах,
 и прочих и т.д.,т.п., и то есть;
 на сем, увы, заканчивая повесть.

 - Но, очевидно,
 что подобный лепет
 нимало не влечет людей степенных,
 вполне разумных
        и вполне надменных,
 чтобы чувствительностью глупой не пленяться,
 и им всегда есть чем
 и с кем заняться,
 не выходя за рубежи абзаца
 и не сбивая чашечек коленных.

 - Пусть их.
      Я встану в строй неполноценных,
 теряющих здоровье из-за рифм
        и строк корявых,
 что твое полено.
 Мой выбор прост и зол,
 а жизнь – не логарифм,
 и стих мой,
 как измученный Сизиф
 пускай плетется по истерзанной тропе.
 
 - Но ведь Сизиф не ворожил толпе
 и не скрывал под опереточный камзол
 убогое и ветхое отрепье ,
 ничтожность пряча под великолепье.
 И истину не ставил на попа.
 
 - А все же жизнь на невозможности скупа.