Снова о Фаусте

Он обожжет тебя взглядом, сквозь полуприкрытые веки,
усмехнется, когда ты скажешь свое «не верю»,
растворится в воздухе, возвращая предметам
привычные очертания, скрипнет дверью
на кухне, затем половицей в прихожей  и пропадет…
Ты прошепчешь что-то вроде «о Боже».

Все. С того момента, как ты поднялся, чтобы
ощутить руками, что в кресле действительно пусто,
вместо того чтобы вспомнить, что за молитва
отогнать способна Повелителя лжи и злобы,
не остается сомнений, что ты овладеешь искусством,
которое, как все думают, никому не подвластно
и позовешь его сам, понимая прекрасно,
что никто никогда не обыгрывал этого типа.

Это так же понятно, как утренний кофе, который
начинает все то, что закончится вечером чаем. Точно
как лифт скрипящий, и так же бесспорно,
как вагон метро, везущий тебя и прочих,
наблюдать чьи бесцветные хари жутко,
и поэтому ты закрываешь глаза и
представляешь комнату, в которой темно от мутной гари
ночника, горящего даже утром.

В этой комнате, в общем-то, нет ничего такого –
ну, побольше размером,
ну, потолки повыше, плюс камина мерцанье,
плюс девятнадцатый век за окном,
как особенность интерьера,
так что здесь не бывает людно и тесно…
И когда ты уже соберешься произносить заклинанье,
он внезапно появится сам  и усядется вновь в твое кресло.

Что же случится дальше? здесь я позволю
себе оставить пустой мизансцену…
Будет ли договор, подписанный кровью,
и какую он назовет – и назовет ли – цену.
Так ли уж это важно, ведь это малость
по отношению к факту, который
позволяет мне теперь называть тебя «Фауст»
на  основании вашего договора…

Да. А что будет дальше: все та же Греттхен?
времена не те, изменились прически и нравы.
Путешествия по утопиям новым и ветхим?
А для этого был обязательно нужен сам Дьявол? –
вряд ли, да впрочем пусть он сам и решает –  карты
у него в рукаве, и этот фокусник мрачный
знает как ими распорядится удачно,
будет странно, если его предел – эти Греттхен и Марты.
Можно бы было придумать и нечто повеселее,
там где время не имеет значения вовсе,
там где тени дают простор для фантазий, и я уверен,
что он придумал что-нибудь, так что готовься…
много чего он тебе покажет, мой милый Фауст:

два генерала, упершись друг в друга лбами,
плачут над картой гор, которые никому не достались.
Солнце восходит робко над полями сражений,
по которым уже никому не гарцевать на белом коне и
которым не вырастить черных злаков, скажи мне,
есть ли что-нибудь лучше жизни в таком мгновении?

Можно иначе: склоненный над манускриптом
старец ставит точку ветхим пером гусиным.
Он устал и болен радикулитом,
путь его оказался неоправданно длинным –
протяженностью в целую жизнь, но вот перед Вами
в реторте полыхает нездешним огнем философский камень,
и теперь – наконец-то – в кои-то веки  от пуза
человечество может насытить чрево плодами мудрости.

Тоже не то? Попробуем по-другому: тени
танцуют, сложно переплетаясь,
все здесь застыло в гармонии недвиженья,
плюс ко всему еще климат – вечное лето.
Это забвение, рай наркоманов, мой Фауст…
черт  возьми! я бы выбрал именно это.

Ты же движешься дальше, и это как раз не странно –
вставший на грань отчаянья в мире тусклом
хочет большего, нежели просто нирвана,
может более, нежели просто искусство
строки слагать, или даже любить беззаветно так, как
любили в мире Петрарки или Шекспира,
глупо манить такого соблазнами Света и Мрака,
глупо таскать его по кварталам счастья – унылым
будет ему казаться любое место, и скуку
нагонят картины, в которых гармония и завершенность.
Но я понял уже по чему ты, о Фауст, тоскуешь,
вычитал это во взгляде твоем отрешенном.

Время – вот враг настоящий всего живого,
имя смерти, проклятие поколений.
Что ты можешь себе представить на свете такого,
что бы было больнее шестидесяти делений,
по которым к тебе приближаются смерть и старость,
горе, разлука…скажи, что ужалить может больнее,
чем секунды, которых всегда слишком мало
для того, чтобы что-то исправить, которые мчатся быстрее,
чем можно, кончаются раньше, чем нужно…


Истинно будет счастлив лишь тот, кто сможет
выйти за рамки зловещих секундных мерцаний
и,  обманув хронометр, очутиться
там, где само пространство является оправданием
бесконечного перемещения, и суть вояжа
в том, чтоб не жизнь, но вечность, разменять на движение, даже
если очень хочется остановиться…

Вот и финальная сцена, читатель любезный,
что изменилось за время повествованья? –
место осталось тем же, и то же кресло
вновь возвращает себе свои очертанья…
суть перемены практически неуловима:
вот мой герой, опять безымянный, а воздух
стал чуть плотнее, в нем что-то роится незримо,
все наполнено жизнью, все слишком серьезно,
чтобы играть словами в это мгновение. Зову
вечной дороги мы все подвластны немного.
Каждый живущий по сути – всего лишь путник,
так что ты можешь понять уходящего. Ноги
его пусть не знают усталости. Ноша
пусть будет легка, будет гладкой дорога, и, в общем, -
именно так он получит того, чего хочет…   
посидим немного, как это принято, молча.