Экзальтация

Москва. Пушкинская площадь. Зима. Вечер.
Я стою на троллейбусной остановке в начале Тверского бульвара. Смотрю на Александра Сергеевича -  темная фигура прорисована белыми мазками снега… Совсем недавно я узнала, что Он должен находиться не там, где мы, мы – сегодняшние, привыкли его видеть, а через дорогу, в начале Тверского – там, где воздвигли ему памятник мы – вчерашние. Это знание рождает какое-то невозвратимо-щемящее чувство, когда смотришь на пустоту обезглавленного Тверского… И в то же время – именно благодаря свершенному кощунству – сейчас я могу смотреть Ему в лицо. Чуть склоненная набок голова, знакомая фигура, вырванная из тьмы оранжевым светом круглых фонарей… И совсем не простым совпадением звучат из наушников Окуджавинские строчки:
… А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
Поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа…
И дальше:
… Теперь нам не надо по улице мыкаться ощупью,
Машины нас мчат и ракеты уносят нас вдаль.
И все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
Хотя б одного, и не будет отныне, а жаль…
Да… Поток машин, множество движущихся огней – красиво. Но извозчиков действительно больше не будет. Никогда. Хотя… Разве сегодняшние таксисты – не те же извозчики? Изменился только транспорт, а профессия, люди – те же? Нет, не получается. Извозчики, ямщики – при этих словах перед мысленным взором возникает совершенно особая общность, «порода» людей, создавших свои традиции, фольклор – искусство. И тут же словно кто-то подсказывает: так ведь и у наших «возничих» свои обычаи, своя культурная среда – взять хотя бы радио «Шансон». Нет, - не соглашаюсь я, - слушать-то слушают, а вот своего не сочиняют, не поют! И тут же вопрос – почему? Да потому что: зачем? Зачем думать, чувствовать, творить самому – если все это уже сделали за тебя, сделали гадко, но – растиражировали и ежесекундно, без перерыва вещают по телевидению, радио, полностью забивая твое сознание. От этих рассуждений веет безысходностью, становится страшно…
В это время к остановке подъезжает долгожданный троллейбус. Синий троллейбус! И теперь уже не в наушниках, а в моих мыслях Булат Шалвович ласково поет:
…Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, случайный…
Но нет, для меня он не случайный. Он – мой! Троллейбус пуст, я – единственный пассажир. Мы с грохотом мчимся по Тверскому, проскакивая пустые остановки. И безудержная волна ликованья, восторга и отчаяния поднимается во мне, поднимается к самым глазам, готовая выплеснуться потоком слез… А может, это и есть тот самый безумный троллейбус, созданный не менее безумной фантазией сэра Макса Фрая, который умчит меня в мой, самый лучший, мир?..
Но вот мы, наконец-то, ненадолго останавливаемся: входят пассажиры. И я возвращаюсь из мира сумасшедшей фантасмагории на землю, в Москву. Но – не в реальность. Мы проезжаем мимо величайшего мистика, который, хоть и находится там, где ему положено, - в начале Гоголевского бульвара – однако ведет себя совершенно не так, как раньше: он стоит в ничего не выражающей позе, вместо того, чтобы сидеть, закутавшись в огромную бронзовую шинель…
Проходит несколько мгновений, и из тьмы вырастают заснеженные золотые купола Храма Христа Спасителя. Это – призрак. Это – тот самый, первый, настоящий храм, на ступенях которого сидели когда-то Валентин Катаев – молодой, страстно влюбленный, и синеглазка - 18-летняя красавица-сестра Мастера. Сидели, обнявшись, прощаясь навсегда…
Миг – и неумолимость этого слова остается за поворотом. Мы едем по Пречистенке. За окном мелькают белоснежные палаты 17 века – необъятной толщины стены, маленькие окошки с фигурными решетками. И вдруг из темноты нелепым диссонансом начинают мелькать ядовито-яркие вывески: «Салон красоты», «Магазин», «Стоматологическая клиника». Наполовину разрушенное волшебство окончательно умерщвляет надвигающийся из темноты монстр – здание Счетной палаты. Мне выходить. Пронзительные порывы холодного ветра окончательно возвращают в реальность.