Фея и механизм

ФЕЯ И МЕХАНИЗМ

Женщинам – моим коллегам, программисткам и операторам прежних ЭВМ


Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жупел –
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.

Борис Пастернак, Марбург.


Это невыносимо – проклятое немощное тело требует сна, норовит расслабиться, увиливает от работы. Дело тем временем стоит, а если движется, то ползет еле-еле, словно улитка, по дюйму за час. Глаза от напряжения слезятся, колеблющееся пламя поставленных почти вплотную к станку свечей создает тени и блики, которые искажают размеры детали, превращая резец в пляшущую марионетку из театра теней.
Он рывком освобождает зажим, и в ярости вырвав из объятий станка испорченную заготовку, зашвыривает ее в угол мастерской – к четырем таким же, безнадежно загубленным. Давая себе передышку, он садится на табурет возле верстака, и прикрывает глаза. Как нужен настоящий механик – такой, как этот мерзавец Клемент, гениальный самоучка, хитрый мужик со скверным характером, вытянувший из него тысячи фунтов за работу над разностной машиной, так и не выполнивший обещаний, – но лучший механик Европы. Для завершения этой работы – главной работы его жизни, аналитической машины, – нужны сотни, нет – тысячи, совершенно одинаковых деталей. Их необходимо изготовить с недостижимой для техники девятнадцатого века точностью. Человек не способен на подобный труд – даже создав идеальную деталь, он не в состоянии повторить ее хотя бы несколько раз.
В его утомленном мозгу возникает видение: ряды одинаковых машин; стоящие на месте, но в непрерывном движении шеренги на огромном плацу циклопического заводского зала. Людей не видно вовсе, а машины, словно разумные, искусно обученные существа, сами подхватывают свежевыплавленные стальные заготовки, идеально нарезая из них болванки нужной формы, передают следующей шеренге машин, те аккуратно проделывают в каждой ровные и совершенно одинаковые отверстия, переправляя оживающие куски металла другим участницам этого завораживающего танца, пока последняя шеренга не вытряхнет в огромные ящики готовые, абсолютно одинаковые и безупречно точные шестерни, валы, рычаги, храповые колеса. Все движется в едином ритме, которым повелевает единственное живое существо в этом храме металла – она, его фея, маленькая леди, дирижирует из-под стеклянного купола железной армией…
Он встряхивает головой, просыпаясь, не позволяя себе засыпать. В слабых отсветах за оконным стеклом то мечутся под порывами ветра, то царственно плывут рождественские снежинки. Часто, очень часто в последнее время приходит к нему его Ада, его ангел – маленькая фея, маленькая женщина со слабым здоровьем – уже десять лет, как она покинула этот мир, но сколько жизни успела вдохнуть в его работу, его жизнь… Память являет недавние события – международную выставку в Лондоне, где в тесной комнате, завешанной совершенно неуместными клеенками и коврами, демонстрировали его второе детище – разностную машину, тоже так и не законченную. Да понял ли хоть кто-нибудь из посетителей, действительное значение и назначение этого изобретения – в условиях, когда даже немногим поясняющим плакатам и чертежам не нашлось места!
В груди бьется гнев на бессовестно обобравшего его почти тридцать лет назад инженера. Хотя разумом Чарльз прекрасно понимает – по закону Клемент был абсолютно прав, да и воспоминания тех лет – не только обида и ярость: тогда Бог послал ему ангела – маленькая Ада Байрон, дочь поэта, узнала об аналитической машине, чтобы посвятить этой идее многие годы. Она захотела непременно познакомится с автором проекта, и состоявшаяся вскоре встреча изменила жизнь обоих – к тому же Чарльзу она напомнила так рано умершую единственную дочь…
Впрочем, он никогда не лгал самому себе – его чувства не были исключительно отцовскими. За многие годы общения с красивой и поразительно талантливой женщиной он не раз говорил себе слово любовь – но дело даже не в том, что ее связывали узы брака, и не в чопорности английских традиций: это чувство было иного, высшего, порядка, чем жаркие поцелуи, объятия и стоны. Ибо обычная любовь лишь бесконечная цепь безнадежных попыток достичь единства душ исступленно-страстным соединением тел. Но их души сразу нашли путь друг к другу, и это единение не разрывали ни расстояния, ни суета житейских проблем, ни болезнь, ни даже смерть.
Он вспоминает, с какой энергией и напором прошла она путь от способной ученицы, до настоящего помощника в большом и долгом деле. Он снова чувствует гнев и досаду: никакая разъяснительная работа и периодически то возникающий, то гаснущий интерес публики не в состоянии пробить косность и скудоумие спесивых правительственных чинуш. Выход из печати великолепной статьи единомышленников уже не может повлиять на принятое правительством губительное решение о прекраще-нии финансирования. Возникает идея добыть необходимые для работы средства, используя научный подход – тотализатор на бегах должен подчиняться законам математики. Он вместе с четой Лавлейс окунается в новое предприятие – но увы, здесь законы математики работают против отдельных игроков, даже изучивших эти законы. После существенных проигрышей мужчины отказываются от авантюрной затеи. Ада упорно борется с фортуной, проиграв почти все собственные средства, пока судьба не наносит решающий удар, свалив отчаянную маленькую женщину неизлечимой болезнью…
Он чувствует, что снова засыпает: все в черно-белых полутонах, словно оживший дагерротип – странный маленький человечек с кляксой усиков на верхней губе, в котелке и с тросточкой, оказывается в огромном механизированном зале. И вот он уже порабощен механическим процессом, стоит перед бесконечной лентой, по которой непрерывным потоком движутся сложные фрагменты каких-то машин. А этот бедняга, ставший частью гигантского механического монстра, одним и тем же заученным движением прикручивает что-то к деталям на конвейерной ленте. Неужели в этом – альтернативный путь прогресса: не усложнить и очеловечить машины, а упростить и омашинить человека? Голод и страх, страх голода делают рабочего рабом и шестеренкой производственного процесса. Воспроизводство людей дешевле воспроизводства машин, естественный прирост компенсирует неизбежные потери.
Другой человечек с такой же кляксой усиков и косо прилизанной жиденькой челкой что-то выкрикивает с трибуны в живой полумрак безмерной толпы, освещенной отблесками факелов. Толпа послушна, толпа покорна его воле – страх и ненависть внушил он толпе. И вот он на другой трибуне, при свете дня – а внизу не аморфная толпа, ровные прямоугольники марширующих людей и механизмов, людей-механизмов, простейших элементов уже не производственной – государственной машины.
Теперь ему снятся высокие колоды бумажных перфокарт, их с пулеметной скоростью пожирают машины в виде прямоугольных железных ящиков, другие машины прокручивают огромные бобины, на которых перематывается какая-то темная блестящая лента, в третьих, словно волчки, стремительно вертятся стопки больших, в обхват, твердых лакированных блинов. И снова этими механическим хороводом управляет его Ада – она сидит в каком-то странном вертящемся кресле на колесиках, а пе-ред ней стоит металлический куб с ребром в пару футов, причем передняя стенка этого куба – темное матовое стекло со светящимися строчками странных слов, написанных, вроде и по-английски, но совершенно непонятного смысла. Одета она также странно – нечто вроде короткой белой туники, с рядом застежек спереди – да разве могут носить такое в первой половине девятнадцатого века? Потом я замечаю другую странность – очки с необычно большими стеклами, и маленькая коробочка на столе перед ней: она быстро нажимает кнопки с цифрами, и в окошке коробочки сразу появляется результат – но откуда калькулятор, Ада не могла пользоваться калькулятором! Она поворачивает ко мне лицо, и я вижу, что это – Лена Лаврова, сегодня не ее смена, она вышла по случаю аврала: завтра госкомиссия принимает нашу трехлетнюю работу.
Ситуация критическая – остались вечер и ночная смена, ровно шестнадцать часов, недоделок уйма, поэтому мы пятеро – оператор Лена, трое ведущих программистов и я, “системщик”, усиленные с тылу двумя лучшими специалистами по оборудованию, должны беречь буквально каждую минуту. Но мы заняты спором: сейчас, после официального окончания рабочего дня, в другом конце города, в нашем основном здании, проводится так называемая “политинформация”, на которой обязаны присутствовать все, кроме дежурных инженеров-электронщиков. Ехать – потеряем часа четыре, неявка чревата последствиями: сегодня обязательно будет наш партийный босс, неизлечимо идейный, и потому непробиваемый Целсонак Владиленович. Идейность у него, очевидно, наследственная – недаром имя означает “Цель советского народа – коммунизм”, с отчеством, я думаю, вам и так ясно. Я, как официальный содокладчик, предлагаю устроить, “по производственной необходимости”, так сказать, выездную конференцию здесь, на месте. Ехидно выражаю готовность реферативно изложить содержание последних передач “Би-би-си” и “Радио Свобода”, которые мой профессио-нальный коротковолновый супер с двойным преобразованием принимает, несмотря на изгалятельство глушилок. Эта глупость отвергается без обсуждения, и мы понуро направляемся к выходу из машинного зала. У двери я оглядываюсь на лозунг, висящий под потолком, белые буквы на красном фоне: “Программа партии – образец для каждого программиста!” Чье это творение – вы, надеюсь, поняли.
И вдруг, без какой-либо логической увязки, сновидение совершает скачок во времени из прошлого в настоящее, и я оказываюсь перед экраном не допотопного видеотерминала, а современного телевизора. На меня выливается мешанина из рекламы – сникерсы, памперсы, жвачки, прокладки. Рекламу сменяет эпизод свежего вестерна.
На экране простые американские ковбои поднимаются от костра справить нужду после сытного ужина (ну, мы-то с вами не ханжи какие-нибудь!) В следующем эпизоде – любовные объятия парочки интеллектуалов (он – молодой талантливый ученый, она – известная тележурналистка, или наоборот). Но так как на них отсутствуют аксессуары, удостоверяющие что они – интеллектуалы, как-то: компьютер-ноутбук или даже очки, понять это зритель может только из контекста, поэтому зритель неподготовленный легко спутает их с соседями по прерии тех ковбоев.
И снова мне видится безмерная толпа. Толпа, жаждущая не “хлеба и зрелищ”, потому что сытая, часто – пресыщенная. Толпа, жаждущая “зрелищ и наслаждений”, совсем не разделяемая стенами индивидуальных ячеек-жилищ и жестяными стенками автомобилей. Толпа, срощенная, тесно опутанная паутиной телевизионных и компьютерных сетей, жующая, пьющая и производящая потомство без отрыва от экранной и электронно-виртуальной реальности. И какой-то человечек с кляксой усиков на верхней губе, – но не великий тезка Бэббиджа, Чарльз Спенсер Чаплин, и не великий злодей двадцатого века – Адольф Гитлер, а тот, что никогда не выходит из тени – просчитывает и воплощает в реальность программу управления всей “системой”...
Я просыпаюсь, потому что установленный на боку стоящего справа от меня компьютерного системного блока дополнительный вентилятор пытается втянуть и сжевать полоску газетной вырезки, на которой расположилась моя щека. Перед моими глазами заголовок заметки: “Ада Байрон – предвестница ЭВМ” выглядывает из-под почти пустого листа с надписью: “Немецкая романтическая поэзия”. Я обещал дочери для курсовой работы по истории литературы поискать в Сети что-нибудь на эту тему, тогда же выпал из снятого с полки энциклопедического словаря клочок газеты с Адой Байрон. Преодолевая боль в затекшей шее, я в недоумении созерцаю экран монитора.
Одно дело – оказаться во сне в роли ученого прошлого века, но совсем иное – не почувствовать себя спятившим после пробуждения, когда с экрана тебе обещает: “Все, на что хватит фантазии!” – очередная, весьма виртуально одетая, красотка – Интернет-прогресс! О, Боже!
Ну когда, наконец, по ключевым словам “любовная” и “романтический”, я перестану то и дело попадать на порносайты…
Мой взгляд отрывается от экрана и устремляется на затененную часть стены. Оттуда, из полумрака на меня укоризненно смотрит мудрый старик, член Королевско-го общества Чарльз Бэббидж, и, сочувственно, с печальной улыбкой – “маленькая фея”, леди Ада Аугуста Кинг-Лавлейс, дочь великого поэта Англии.

27 декабря 1999, 29 августа 2000.

“Магия ПК”, № 10, 2000,СПб., – сокращенный вариант.

***
В эссе "Фея и механизм", описывая засилье рекламы и "эротики" на телевизионных и Интернет-экранах, я в первоначальном варианте рискованно употребил слово "зад" – на что и получил, вместо ожидаемого конструктивного обсуждения, взвинченную отповедь первой читательницы:

Читая опус мой убогий,
при слове "зад" скривились Вы.
Как я ошибся!  Видно, ноги
растут у Вас
из головы.