В то время мне ложились в руку сны...
как живописца радостные кисти.
И я писал портрет моей весны:
все грани мира были мне ясны,
и тайны открывались в птичьем свисте.
Я познавал несбыточный язык
лесной тропы и камышовой пади,
где под суровым росчерком грозы
не капли низвергались, но азы
на водомерок тонкие тетради.
Кто там свистел, кто щелкал и трещал
в листве густой невидимый и быстрый?
Чей голос ему в чаще отвечал,
и кто призывно ветками качал
над берегом Колочи или Истры?
А лес дышал и пил вечерний свет
как вина пьют, от нежности хмелея.
Я вопрошал, и он держал ответ:
то сойкой, то кузнечиком в траве,
то набегая тенью, то светлея.
Те дни остались медом и вином
(сон-пасека, сон-ягода живая)
в портрете женском темном поясном,
в календаре забытом отрывном
как радости закваска дрожжевая.
Свидетельство о публикации №101092800270