Паломничество в страну слова Герман Гессе о поэте и поэзии

Свое знаменитое стихотворение «Компас» Х.Л. Борхес начал словами: «Мир – лишь наречье, на котором он, или оно со времени Адама, ведет свой длинный перечень, куда мы, зачем то включены…»(1, 583) Если отбросить типично борхесовское «зачем то», то нам откроется экзистенциальное кредо Гессе. Мир полон чудес, и наиболее магичным из них является слово. Конечно же, наряду с подлинными словами есть и слова обыденные, пустые, функциональные. Они тоже созидают мир, несовершенный, поверхностный и уязвимый мир   беспочвенной западноевропейской цивилизации. Именно эти слова произносятся и звучат как приговор или даже проклятие современному миру.
  Неподлинные слова доминируют во «взрослом» мире. В мире, прагматично и самоуверенно предавшем забвению чудо. В мире, тщетно дерзающем возвыситься над естественным бытием, навязать ему свою искаженную видимость. Но, к счастью, некоторые слова ещё сохранили подлинность, ещё несут в себе ослепительный заряд бытийственного смысла. Поэтому  волшебство, воплощенное в таком слове, вырывает человека из оков обыденности и взрослости, приоткрывая по-детски непосредственное, чистое и открытое созерцание бытия. Бытия, чья сущность естественно и гармонично возвещает небытие.
   О таинственном единстве бытия и небытия, жизни и смерти, явленном в слове песни, Гессе красиво пишет в рассказе «Сон о флейте»: «Смерть есть жизнь, и жизнь есть смерть, они сплелись навеки в безумной любовной схватке, и лишь в ней был последний итог, конечный смысл мира, и лишь из нее изливался свет, что озаряет сиянием любые несчастья, лишь из нее рождалась и тень, что омрачает любое блаженство и красоту. Но во мраке жарче пылает блаженство, и ярче светит любовь в этой ночи.»(4, 380) До Гессе об этом же размышлял русский философ Павел Флоренский: «Существование во времени по существу своему есть умирание, медленное, но неуклонное наступление смерти… Жизнь и умирание – одно… Смерть – это мгновенное время, а время – длительная смерть… Чёрная Смерть не извне налетает на светлую Жизнь, но сама жизнь в недрах своих таит неумолимо-растущее ядро смерти. Живя – умираем, умирая – живем.»(6, 530)
   Жизнь и смерть являются своеобразными полюсами подлинного в неподлинном мире. Подобная неподлинность пытается разорвать их изначальное единство, дерзая мыслить в изолированных моментах сущностную единовременность.
   Может возникнуть вопрос, при чем же тут слово. Ответ будет состоять в том, что слово, открывая и обнажая сущность бытия, наиболее явственно и проникновенно выражает смысл этого единства, проговаривает его сокровенную оправданность. Энергетика, сила поэтического исходит из этого единства, и исхождение, происхождение бытийственной песни воспроизводит сакральную глубину реальной действительности. Действительности, которая присутствует в настоящем как вечное «есть»; которая, воплощая это «есть», освящает жизненное пространство своим пребыванием.
   Каждый человек по-своему сопричастен этому чудесному единству. У одних эта сопричастность проходит еще в раннем детстве, и не возвращается более, оставляя лишь смутные воспоминания об утраченном. У других же она остается на всю жизнь, магически преображая человеческое существование. Такие люди становятся поэтами. Точнее есть поэтами, ибо невозможно стать тем, кем ты не есть изначально, в глубинной сущности собственного судьбоносного призвания. Сам Гессе говорит об этом в «Кратком жизнеописании»: «Я очень быстро во всём разобрался: поэтом можно только быть, но не стать.»( 4, 293) Поэтическое слово действительно исключает становление, оно «есть» и этим «есть» отвергается всё иллюзорное, внешнее, неподлинное. Всё то, что призвано создавать видимость присутствия бытия и небытия в мире, где: «Сброд актеров, паникой застигнут, играет жизнь, не требуя оваций»( Рильке ).
    Для Гессе  поэт – это не просто человек, умеющий создавать рифмованное кружево предложений. Поэт – это маг, дейтвительно открытый миру и своей открытостью созидающий беспечное волшебство чуда. Мера мироздания измеряется степенью подобного поэтического откровения, степенью открытости языка для проговаривания основных бытийственных максим. Изрекая слова, поэт отвергает в своем откровении практически всё, созданное ранее и, соответственно, неподлинное по определению, и заново созидает словом видимый универсум.
    Слово открывает смысл, на который впоследствии нанизываются мысли, измышляя историю человеческого присутствия. Именно слово позволяет присутствовать, то есть пребывать при сути. Суть отворяется в слове и как слово. Чувствовать магию слов – счастливый удел детей. Их наивная, незамутненная непосредственность открыта смыслу и алчет открытости. Ребенок открывает в слове именно открытость миру,  он входит в пространство этой открытости как чародей, преодолевший пустоту. Поэтому детство каждого – это детство волшебника. Поэтому всё то, что с годами воспринимается как обыденное и заурядное, или же не воспринимается вовсе, в детстве наполнено сокровенным смыслом, наполняющим предчувствием вневременной жизни робко и красочно начинающуюся жизнь во времени. «Я освоился в мире, я бесстрашно водил дружбу со зверями и звёздами, я был своим во фруктовых садах, я знался с рыбами в воде и мог спеть уже немало песен. Владел я уже и искусством волшебства, но, к сожалению, очень скоро разучился, и только позже, когда я стал старше и когда мне пришлось заново этому учиться, в моем распоряжении оказалась вся легендарная мудрость детства.»- отметит Гессе в «Детстве волшебника»(4, 271). Детство каждого – поэтично, а следовательно, подлинно.
    Волшебство сокрыто в восприятии именно как открытость, или, точнее, как слово, эту открытость несущее. Слово есть местом встречи человека и мира, мистического единения в предчувствии абсолютного единства. Поэтому, несмотря на сущностную иллюзорность, которая есть определяющей характеристикой этого мира, слово по сути эту иллюзорность преодолевает. Слово намекает на нечто высокое и таинственное, вводя сокровенную тайну в череду обыденных жизненных событий. Без этой тайны человек теряется, утрачивая способность быть. Отсюда – желание словотворчества, не характерное лишь для непосредственной невинности детства. Неудивительно, что:
«Старик, студент, малыш – любой творит
Из пены майи дивные виденья,
По существу лишенные значенья,
Но через них нам вечный свет открыт,
А он, открывшись, радостней горит.»( Г.Гессе 3, 393)
    Слово нужно почувствовать, услышать и прожить. Особенно, если это слово укоренено в своей собственной истине, являясь словом поэтическим. «Стихотворение есть длительность, в течение которой я как читатель вбираю в себя некий приуготовленный закон; я расширяю его за счёт своего дыхания, или инстументария своего голоса, или же отдельных свойств их, которые совместимы с молчанием,» - размышляет Поль Валери(2,56). И действительно, слово нужно не только проговорить, но и промолчать, ибо сущность молчания сопричастна глубинным пластам языка.
    Чтобы слово замолчало, необходимо отречься от всей бесконечности нюансов и смыслов обыденного. Необходимо уйти. Уйти в изначальность истории, души, судьбы. Лишь в молчаливой изначальности слово откроет свой лик, позволяя себя промолвить. Как и паломничество в страну Востока, подобный путь длится сквозь все времена и пространства. Вернее: длится вопреки временам и пространствам, которые лишь отражают призрачный узор поверхности. Гессе остро чувствует иллюзорность существования в перипетиях европейской культуры. Гессе пытается быть в культуре вопреки культуре – отсюда апологетика детства в большинстве его произведений. Истина для Гессе – в открывании, или, если угодно, в откровении культуры как таковой. Поэтому истина слова – в открываемом откровении слова. Само же слово – лишь сакральный знак, монумент, символ. «А за словами то, что внесловесно»(Борхес 1, 583).
    Проникать взором вглубь слова, быть в слове и быть, как слово, - в этом трагичный и великий удел поэта. Уходить за пределы пространства и времени, прислушиваться к изначальному молчанию и изрекать его изначальность – в этом кроется красота поэтического призвания. Слово зовет человека в свою сокрытость, сливаясь с ним и провозглашая судьбу, а судьба предстает как возвращение. Юноша встречает у реки старца, чтобы потом старцем вернуться к той же самой реке. Река жизни течет сквозь слово, а реки слов текут сквозь жизнь, предполагая того, кто окажется способным их изрекать. Борхес в «Искусстве поэзии» так говорит об этом:
«Глядеться в реки – времена и воды-
И вспоминать, что времена как реки,
Знать, что и мы пройдем, как эти реки,
И наши лица минут, словно воды…»(1, 565)
  В рассказе Гессе «Поэт» Хань Фук и его учитель, Мастер Божественного Слова, по сути, одно лицо, одна сущность. Интуиция этого единения явлена в чувстве. «Он почувствовал, что никакие праздники, никакое веселье на этой земле никогда до конца не избавят его сердце от тоски и печали, что даже в кипящем водовороте жизни он так и останется чужаком, одиноким зрителем; он почувствовал, что лишь душа его, одна среди множества других, устроена так, что он обречен испытывать радость при виде земной красоты и глотать одновременно горечь чужбины.»(4, 99) Завораживающую притягательность этого поэтического призвания произнёс Валери: «Я предаюсь восхитительной устремлённости, читать, жить по мановению слов. Их появление предначертано. Их звучания сопряжены друг с другом. Их зыбкость предрешена предшествующим размышлением, и они готовы ринуться, обьединенные великолепием или чистотой, в свой отзвук. Мои удивления и те подтверждены заранее: они скрыты где следует и соучаствуют в ритме. Движимый неизбежным письмом, покуда всегда подступающий размер окончательно подавляет мою память, я осязаю каждое слово во всём его могуществе, как ощущают то, чего ждут бесконечно.»( 2 , 56)
    Цепь драматичных хитросплетений, вспышек, озарений, за которыми кроется пустота молчания – это путь поэта, путь в страну слова. По кромке пустоты слово приближает к неизьяснимой и неизведанной истине небытия. В красоте неизрекаемого поэтическая истина обьединяет бытие и небытие. Загадка поэта в том, что он «есть» и «не есть» одновременно. Поэтическое откровение демонстрирует, проявляет бессмысленность устоявшейся жизни и безысходность европейской культуры как абсурдного культа иллюзии, майи. Поэтическое является запредельным по отношению ко всякой культуре, ибо отвергает корень и сущность оной, воплощенные в слове культ. Поэтическое воплощает мерцающий поток жизни вообще. «Но что потом? Потом будет пауза обморока, или забытья, или смерти. А сразу же после этого ты снова очнешься, снова будешь вбирать в себя сердцем потоки жизни, а глазами страшную, прекрасную, ужасную череду картин, бесконечно, неотвратимо, до следующего обморока, до следующей смерти. Но она,может быть,  лишь пауза, лишь короткая, крошечная передышка, а потом все пойдет дальше, и ты снова будешь одной из тысяч фигур в дикой, хмельной, отчаянной пляске жизни.»( Г.Гессе 3, 493-494). Индийское мировосприятие приближается к мерцанию поэтического. И восточная традиция, сопричасная и присущая этому мерцанию, открывается Гессе и открывает Гессе. Поэтому, паломничество в страну слова закономерно становится  паломничеством в страну Востока, или, если угодно, в страну Истока.
    Незамысловатое откровение присуще слову. Слову, присутствующему при сущности. Этим присутствием очерчена его миссия, его место в жизни, этой жизни вопреки. Слово ловит, улавливает предвечную тайну мироздания, воплощает мистические вибрации пустоты в мире, наполненном пространством и временем. Слово славит и проклинает, предоставляя тому, что не есть, исключительное право быть в нашем мире. Слово действительно «в начале», и начало славословит себя, как слово.
    Отсюда – исключительное значение слова. Называние или наречение мира сказывается как человеческое существование. Верны ли имена? Бытийственны ли они? Не спутано ли существующее с несуществующим, день с ночью, а вечное с временным. Изначальная решимость решает эти загадки. Решимость прикоснуться к истоку единения бытия и небытия, решимость дать им прозвучать в собственной судьбе и собственной душе, решимость промолвить слово, проложить к нему свой путь, попасть в путы к слову. Вне этой решимости происходит кощунство лжеименования мира, возносящее апологетику неподлинного. В размышлениях по этому поводу Андрея Павленко встречаем следующее: «Исступление, светлое исступление одинаково необходимо и поэту(творцу) физику, и поэту(творцу) художнику, и поэту(творцу) стихослагателю. Поэт «открывает» ему и для него нескрытое, имитатор – «изобретает» нечто взамен сокрытого для него. Не в этом ли кроется обьяснение разницы весомости «открытия» и «изобретения»? Открытие, где бы и в какой бы области оно ни было сотворено, всегда имеет в себе то несомненное преимущество, что оно самим фактом своего существования обращено только к естественному и подлинному («открыть» только и можно нечто уже данное), - между тем как изобретение – только к искусственному, словно неким незаконным способом заменяя сокрытое подлинное, силится быть его подобием само-утвержденным.»(5, 197)
    Спутанность дорог и троп, вавилонское смешение путей к слову – в этом трагедия современной цивилизация. Трагедия гибели, чающей воскресения. Слишком уж молчат слова крика и кричат слова молчания. Окочательно разбился сосуд, воплощавший античную гармонию. Мы – изначально у окончания, быссмысленно внимающего ложным словам. Мы – заброшены и брошены в своей покинутости. Бог умер, обожествив небытие.

Июль 2001



ЛИТЕРАТУРА

1. Борхес Хорхе Луис. Новые расследования. Произведения 1942-1969 г. Изд-во «Амфора». СПб, 2001.  848 с.
2. Валери Поль. Рождение Венеры. Изд-во «Азбука». СПб, 2000.  360 с.
3. Гессе Герман. Игра в бисер. Изд-во «Правда». М, 1992. 496 с.
4. Гессе Герман. Паломничество в страну Востока.  Изд-во «Амфора».  СПб, 1999. 398 с.
5. Павленко А.Н. Бытие у своего порога. ИФРАН. М, 1997. 212 с.
6. Флоренский Павел. Столп и утверждение истины(II). Изд-во «Правда». М, 1990. 840 с.