Богатыри

                А. С Т Е П А Н О В

        Б О Г А Т Ы Р И

Как-то раз слова, как гири,
обронил в сердцах Сварог:
"Я ль не самый главный в мире
и не самый сильный бог?
Говорю вам: стыдно, братья,
драться лишь да пить вино,
люди шлют с земли проклятья
мне и вам давным-давно.
С той поры, как нашей волей
мы им разум дали в дар,
загуляло зло, как в поле
по сухой траве пожар.
Мы готовили им счастье,
получилось - как всегда:
без присмотра и без власти
только горе и беда.
Нет по всей земле закона,
кто сильнее - тот закон.
Вот и лезут к ним драконы,
почитай, со всех сторон.
Жгут огнЈм поганым хаты,
жрут в три рта крестьянский скот
и ни в чЈм не виноватый
губят праведный народ.
Потому хочу я, братья,
вас на Русь послать скорей,
жизнь там сделайте приятней,
чем за пазухой моей".
И послушны старшей воле
боги кликнули коней,
те по небу, как по полю,
понесли богатырей.
На Руси народ убогий,
наблюдая звездопад,
говорил: "Наверно, боги
нам опять бедой грозят.
Знать опять придЈт татарин
                за поживой по весне,
или идол злой Тугарин
загуляет по стране".
А у бедного народа
на Руси защиты нет
от врагов, от недорода
и от прочих зол и бед.
Правда, в Киеве престольном,
сев на свой законный трон,
правит князь Владимир, только
не заступник людям он.
Лишь застольем да пирами
прославляет княжий двор.
В это время за лесами
объявился новый вор.
У Смородины у речки,
чья вода земли черней,
на дубу, словно на печке,
сел разбойник Соловей.
С той поры сюда тропинки
замуравлены лежат,
птицы, словно на поминках,
не поют и не свистят.
А разбойник без натуги
правит свой неправый бал:
всех больших людей в округе
оплевал и освистал.
Криком-посвистом звериным
Одихмантьев злобный сын
убивает, как дубиной,
жЈн невинных и мужчин.
То ли ветер в поле свищет,
по-мальчишески  резвясь,
то ли зверь по лесу рыщет,
за деревья хоронясь,
то ли дождь косые ноги
расставляет вдаль и вширь,
то ли скачет по дороге
неизвестный богатырь?
Закричали соловьята
из соловьего гнезда:
                "Поспешай скорее, тата,
кто-то едет к нам сюда.
По всему видать, что в силе,
коли мчит во весь опор.
Может, то Добрыня или
русский витязь Святогор"?
"Не пугайтесь, ребятишки, -
засмеялся Соловей, -
эти жалкие людишки
дохлой мухи не страшней.
И у вашего на роже
вижу рабскую печать,
про такого вам не гоже
во все горло верещать.
Ну, какая с него взятка,
голодраный, как вся Русь,
ладно, свистну для порядка,
хоть немного развлекусь".
И беды своей не зная,
он пустил змеиный шип.
Полетела пыль густая
выше ясеней и лип.
С корнем вырвало три дуба,
ну, а мелочи не счесть.
Веселиться душегубу,
знать, серьЈзный повод есть.
Пыль осела, соловьята
смотрят через бурелом:
"Шип змеиный, видно, тата,
мужичине нипочЈм.
Как скакал он, так и скачет,
знать, воистину силЈн,
засвисти скорей, иначе
заберЈт он всех в полон".
"Ну, чего вы застонали, -
оборвал их Соловей, -
не таким рога ломали
и сшибали с лошадей".
И своей беды не зная,
он пустил соловий свист.
                Затряслась земля сырая,
как осины зябкий лист.
Солнце спряталось за пылью,
утопив в ней ясный взгляд,
с перепуга волки взвыли,
растеряв во тьме волчат.
Затрубил вдали сохатый,
застонал седой медведь,
будто к ним пришла за платой
посреди веселья смерть.
Птицы падали на траву,
словно спелые плоды,
словно люди от отравы
или пакостной бурды.
Пыль осела понемногу,
снова крик в гнезде и вой:
"Тата, скачет по дороге
мужичина за тобой".
"Цыц, не каркайте, вороны", -
Соловей сорвался в крик
и в порядке обороны
испустил звериный рык.
ВсЈ в одну смешалось кучу
от небес и до земли:
по реке поплыли тучи,
как по морю корабли.
По степи, кусты сжигая,
припустилось солнце вскачь,
а за ним луна, стеная,
покатилась, как калач.
Горы вздрогнули от страха
и тотчас же из-за туч,
словно головы по плахам,
покатились камни с круч.
Завалили перевалы
и долины славных рек,
по которым раньше плавал
в гости русский человек.
И на целое мгновенье
отступила жизнь назад:
птицы, звери и растенья
бездыханные лежат.
Среди лета злая вьюга
налетела, словно тать,
бьЈт наездника в кольчугу,
как копьЈм, ядрЈна мать.
Улеглась немного буря,
будто девичья печаль,
Соловей, глаза прищуря,
снова зорко смотрит вдаль.
Видит, скачет бездорожьем,
как и прежде, мужичок.
Соловей сбежал бы, может,
да поднять не в силах ног,
засвистал бы вновь, да губы
вдруг свело, как от вина.
Знать, паскуднику не люба
скорой смерти желтизна.
Усмехнулся вкривь проезжий:
"Это кто же тут пищал?
СоловьЈв таких я прежде
почему-то не встречал.
Может, стоит потягаться,
побороться с птицей в круг,
только с нечистью вязаться
мне сегодня недосуг.
По прямой дороге еду
город Киев посетить,
у Владимира к обеду
позарез мне надо быть.
Не коси поганым оком,
не мешайся, волчья сыть,
я могу ведь ненароком
поломать и пришибить".
Закричали вдруг с вершины
соловьята, как коты:
"Тата, тата, с мужичиной
не сражайся лучше ты.
Уступи ему дорогу,
пусть идЈт своим путЈм.
Мужиков в округе много,
мы себе других найдЈм".
"Брысь, сопливые паскуды, -
рявкнул гневно Соловей, -
не уйду теперь отсюда,
хоть и до смерти убей".
"Коли так, придЈтся биться, -
мужичок сказал в сердцах, -
что за дьявольская птица,
неразумный, видно, птах".
Булава, взлетев как мячик,
опустилась точно в глаз.
Дураков учить иначе
бесполезно иной раз.
Слез с коня мужик устало,
привязал к седлу врага,
проворчал: "Уж лучше, малый,
ты б ударился в бега.
А теперь тебя в столицу
заберу с собой в полон,
там отдам разбойной птицей
князю нашему поклон".
И опять помчался споро
по дороге мужичок.
Конь леса, моря и горы
пропускает между ног.
"Не скачи, как за бедою, -
расстонался  Соловей, -
придержи коня уздою,
жизнь соловью пожалей.
Развяжи на время руки,
дай напиться из реки,
по грехам такие муки
непомерно велики".
"Ой, не жалобись напрасно, -
мужичок ему в ответ, -
сказки слушать мне и басни
никакой охоты нет.
Иль ты ратников могучих
не гонял среди степей,
или ты людей не мучил,
иль не бил богатырей?"
"Это верно, не боялся
ни мечей я и ни пик.
И откуда только взялся
ты на горе мне, мужик?"
Богатырь к врагу склонился,
сел удобнее в седле:
"Я на горе псам родился
в Карачарове селе.
Это там где город Муром
украшает Русь собой,
где без войн живет и дури
испокон народ честной.
Только мне Господь с рожденья
хворь-беду послал в удел,
тридцать лет я без движенья
на печи, как пень, сидел.
Говорил отец: "Подмогу
от тебя я ждал, сынок,
не угодно, видно, Богу,
чтоб пахать ты мне помог,
чтоб дрова готовить в зиму,
чтобы сено класть в стога.
Эх, судьба моя, судьбина,
до чего же ты строга".
Целовал меня он в очи,
уходил один пахать.
Мать шептала мне: "Сыночек,
Богу с неба все видать.
За великие страданья
он тебе сто крат воздаст".
По ночам еЈ рыданья
слышал я десятки раз.
Но однажды, когда дома
был один я, словно перст,
старичок к нам незнакомый
завернул из дальних мест.
Поздоровался по чину,
по обычью крест поклал.
"Ну-ка, с печки слазь, детина, -
мне приветливо сказал. -
Да подай испить водицы,
уморился больно я,
прыгай на пол, не годится
обижать гостей, Илья".
Спрыгнул я и пешим ходом
за водой пошел во двор.
До чего сладка свобода
ты узнаешь скоро, вор.
Облака плывут по сини,
ветер ластится, как пЈс,
даже запахи полыни
были слаще моих слЈз.
Возле дома беззаботно
скачет в играх детвора.
ВсЈ здесь любо и вольготно
не ушел бы со двора.
Но бегу я по ступенькам
к гостю с ковшиком воды.
Говорит он мне: "Испей-ка
для начала, братец, ты".
"Что почувствовал?" - спросил он,
когда я отпил чуть-чуть.
Я ответил: "Чую силу,
чтоб весь мир перевернуть".
Он опять: " Откушай снова.
Что ты чувствуешь сейчас?" -
"На врага пойти готов я". -
"Это значит, в самый раз.
А теперь иди-ка в поле,
где травы цветут шелка,
там увидишь на приволье
вороного стригунка.
Ты его три ночи кряду
выводи на зеленя
и получишь, как награду,
богатырского коня".
Пал родителям я в ноги,
помолился у лампад
и помчался по дороге
прямоезжей в Киев-град".
Помолчав, Илье ответил
Соловей-головорез:
"Много есть чудес на свете,
жизнь - чуднее всех чудес.
Развяжи, Илья, мне руки,
дай, на травке посижу,
а захочешь, на досуге
быль какую расскажу".
Поглядел Илья на небо:
"Время есть, передохнЈм.
Что ж, давай краюху хлеба
на двоих с тобой сжуЈм.
Чтобы солнце не сморило,
расскажи былину, тать,
чай, найдЈшь немного силы
меж собой пять слов связать".
"Расскажу про Святогора,-
Соловей начал рассказ,-
как-то он в вечерню пору
заскучал навроде нас.
Заседлав коня, решил он
выйхать в поле погулять,
чтоб померяться с кем силой
иль побить какую рать.
Надо ж силушке излиться,
что таскать еЈ зазря!
Ведь бороться или биться -
радость для богатыря.
Но не всякая затея
исполняется легко:
то соперник заболеет,
то живЈт он далеко.
"Каб сыскать земную тягу, -
размечтался Святогор, -
я бы землю, как корягу,
затащил бы на бугор.
Вдруг он видит пред собою
переметную суму,
придержал коня уздою:
"Дай еЈ я подниму".
Тронул сумку погонялкой -
не ворохнется она,
будто тронул гору палкой
или пЈрышком слона.
Захотел перстом небрежно
приподнять еЈ - не смог,
отдыхает безмятежно
непонятный узелок.
Осерчав, рукой берЈтся,
на себя всей силой рвет,
но сума не подается
ни назад и ни вперЈд.
Ухватил двумя руками -
всЈ опять без перемен,
поднапрягся, словно камень,
поднял сумку до колен.
Но и сам от тяжкой муки
до колен увяз в земле,
вместо пота кровь с натуги
проступила на челе.
Тут и помер русский витязь,
Мать-Земля к себе взяла.
Так что лучше не беритесь
за тяжЈлые дела".
"До чего же врать ты скорый, -
богатырь Илья вскричал, -
я ж Егора-Святогора
сам до гроба провожал.
Вышло как-то ненароком
мне попасть к Святым горам.
Вижу, едет недалЈко
неизвестный великан.
На его шеломе тучи
мирно спали в вышине,
рос на шее лес дремучий,
пашни были на спине,
по браде струились реки,
обрываясь в водопад.
Ты таких людей во веки
не встречал, ползучий гад.
Конь взметнулся подо мною.
Припустив его в галоп,
незнакомца булавою,
как тебя, ударил в лоб.
Я хотел его, вестимо,
булавою сбить с коня,
но силач проехал мимо -
ноль вниманья на меня.
Я копьЈ своЈ в три пуда
посылаю по врагу,
не ворохнется паскуда
и на это ни гу-гу.
От обиды чуть не плачу,
не таких ведь бил в бою.
Так неужели удачу
растерял уже свою.
Неужели всЈ, что было
заросло дурной травой?               
И, испытывая силу,
дуб я стукнул булавой.
Дуб свалился, как покойник,
до того удар был яр.
Ты, наверное, разбойник,
представляешь мой удар?
Повернул ко мне навстречу
неизвестный здоровяк:
"Ты зачем тут копья мечешь,
лес ломаешь, как дурак.
Коль другого нет занятья,
предлагаю уговор
жить друг с другом словно братья
посреди Священных гор.
Так мы с ним и побратались,
обнялись - и будь здоров.
По горам вдвоЈм мотались,
позабыв еду и кров.
Наблюдали, как в низины
с белых гор ручьи бегут,
как деревья - исполины
мирный бег их стерегут,
как пятнистые олени
ходят днЈм на водопой,
припадая на колени,
умываются водой,
как цветут весною горы,
как зимой чернеет лес, -
всЈ у нас со Святогором
вызывало интерес.
А однажды в дикой чаще,
в стороне от козьих троп
мы нашли с ним настоящий
в камне выдолбленный гроб.
Осмотрели, как невесту
любопытный смотрит люд.
И опять нам интересно:
для кого такой приют?
Святогор развеселился:
"Ну-к, примерь его, Илья".
Я, понятно, согласился -
не перечу старшим я.
Гроб холодный, словно льдина.
Лег в него я на живот.
"Нет, братишка, домовина
эта мне не подойдет.
И размеры необъятны,
я, как в валенке блоха,
и лежать здесь неприятно,
едем лучше от греха".
Святогор опять смеЈтся:
"Мелковат ты, мелковат,
вылезай скорей, сдаЈтся
мне он будет в аккурат".
ЛЈг он в гроб и, правда, в пору,
словно кто по нЈм кроил,
захотелось Святогору,
чтобы крышку я прикрыл.
До добра игра такая
нас в тот раз не довела,
крышка к гробу, как живая
в миг единый приросла.
Я, конечно, испугался,
бил еЈ, рубил мечом,
только гроб не открывался,
словно он и ни при чЈм.
А Егор в гробу молился:
"Поживей, Илья, не стой,
коль не очень утомился,
бей моею булавой".
Я схватил еЈ за ручку,
поднял, тут же опустил.
Нет, тягать такую штучку
не хватало моих сил.
Святогор позвал: " Сквозь щели
дам тебе свою я мощь,
наклонись, тогда на деле
ты сумеешь мне помочь".
Он дохнул. В меня по порам
силы новые вошли.
Поднял меч я Святогора,
словно пЈрышко, с земли.
И опять без остановки
гроб дубасил, как умел,
но ни силой, ни сноровкой
я его не одолел.
"Наклонись ещЈ. Остатки
сил моих тебе отдам". -
"Я и так, Егор, в порядке,
а лишка не надо нам".
"Молодец, что не послушал
ты моих последних слов,
отравил бы твою душу
я дыханьем мертвецов.
Моего коня у гроба
привяжи и уезжай.
Я надеюсь, мы с ним оба
попадЈм отсюда в рай".
Я уехал и дорогу
потерял в лесной глуши.
С той поры молюсь я Богу
за покой его души. -
Помолчал Илья. - Ну что же
собирайся поскорей.
Нам опаздывать не гоже
в город Киев, Соловей".

        *     *     *
                То не волк по лесу рыщет,
не орЈл летит домой,
то шагает Иванище
по дороженьке лесной.
Он идЈт, беды не зная,
солнцу, ветру, лесу рад,
из заморского из края
прямо в стольный Киев-град.
Знать не знает Иванище,
что пока он там ходил,
здесь поганый Идолище
с ратью Киев осадил.
И теперь к нему прохода
не видать и не слыхать:
у поганого народа
без числа, без края рать.
Как увидел Иванище,
что обложен стольный град,
вЈрст, наверное, пол-тыщи
он, как пЈс, бежал назад.
А навстречу в это время
ехал Муромец Илья,
в сумке вЈз он вражье семя -
чуть живого Соловья.
Иванище от испуга
встал, как пень, и задрожал:
то ль врага, а то ли друга
на дороге повстречал.
У Илюши голосище
может мЈртвого вспугнуть:
"Как зовЈшься?" - "Иванище". -
"А куда ты держишь путь" -
"Я из дальнего из края
шЈл в столицу, где мой дом,
только вижу, рать чужая
возле Киева кольцом.
И ни зверь в него, ни птица
не летят и не идут.
Нам бы тоже схорониться
лучше б было где-то тут".
А Илья: "Снимай одЈжду
и давай сюда наряд.
Я каликой перехожей,
проберусь в столицу - град.
Сам проверю, кто же правит
в Киев-городе свой бал,
может надо что поправить,
если дров кто наломал".
И пошЈл Илья, как нищий,
ко Владимиру во двор,
там поганый Идолище
свой раскинуло шатЈр.
Он гуляет, как в трактире,
водку хлещет с татарвой,
угощает их Владимир
с раскрасавицей женой.
У поганого, как бочки,
раздуваются бока,
по ведру его глоточки,
на жевок по полбыка,
руки, ноги, будто брЈвна,
голова, как сена воз.
"Ты куда идешь, дерЈвня? -
задаЈт Илье вопрос. -
А пожаловал откуда,
по каким таким делам"?
"Я из муромских-то буду,
Карачарова села".
Идолище удивился:
"Подь сюда, садись со мной.
Говорят, там объявился
богатырь у вас хромой?
Опиши его обличье,
ростом он велик иль мал"?
"В точь как я, твоЈ величье, -
странник скромно отвечал.
"Ну, такую-то букашку
я смогу одной рукой.
А скажи-ка сколько бражки
выпивает ваш герой,
много ль ест или немножко?"
А Илья ему в ответ:
"Он съедает хлеба крошку,
пьЈт глоточек за обед".
"Вот потеха, вот умора, -
засмеялся снова вор, -
я съедаю хлеба гору,
пива пью по сто ведЈр".
А Илья спокойно снова
говорит: "Плохи дела,
у мово отца корова
тоже жоркая была.
И пила она и ела,
а однажды во хлеву,
обожравшись, околела,
разошлась, как есть, по шву.
И тебя, поганый Идол,
в точь такая участь ждет,
правда, если, кто, как гниду,
не задавит наперЈд".
С места спрыгнул Идолище,
будто кто его лягнул,
и в Илью кинжал-ножище,
словно молнию, метнул.
Но Илья - мужик бедовый -
увернулся и тотчас
своей палочкой пудовой
врезал Идолу меж глаз.
Ухватив его за ноги,
как дубиной, стал махать
и без чьей-либо подмоги
перебил чужую рать.
Разгромив татар поганых,
он тайком ушЈл от всех,
воротив тряпьЈ Ивану,
обрядился в свой доспех.
"Что ж, Иван, давай обнимем
друга дружку и прощай.
Я боюсь, что князь Владимир
там меня заждался, чай".
А Владимир-князь пирует,
угощает сам гостей,
а особливо балует
он своих богатырей.
Подает вино Добрыне:
"Выпей, славный богатырь,
Ах, какой ты молодчина,
что зашЈл ко мне на пир.
Что видал на белом свете,
есть ли в мире чудеса"?
Богатырь ему ответил:
"Посуди об этом сам.
Как-то раз твоим застольем
утомился я сто крат
и решил ещЈ раз стольный
осмотреть наш Киев-град.
Взял с собой колчан и стрелы,
богатырский крепкий лук.
Солнце плечи мои грело,
будто осенью сюртук.
Птицы весело скакали
по заборам и садам,
а на крышах ворковали
голубки то здесь, то там.
И взяла меня досада,
отчего, не знаю сам,
но стрелу я для охлады
запустил по голубям.
Не скажу, то ль поскользнулся,
то ль стрелял не с той руки,
слава Богу, промахнулся,
уцелели голубки.
Но своЈ дурное дело
довершила все ж стрела,
в терем писанный влетела,
перебив все зеркала,
лампы все и всю посуду,
поломав шкафы и стол.
Говорят, обломков груды
завалили напрочь пол.
Убежал я от скандала,
как нашкодивший пацан.
Я не знал, что проживала
в доме девица из панн.
У ее отца Игната
званье было - ЧЈрный лях,
он был очень виноватый
в разных пакостных делах.
Ну, а дочь его Полина
вся в отца пошла, видать,
на людей и на скотину
хворь умела насылать.
И меня она поймала,
на костре мой след сожгла,
ворожбой очаровала,
как царица б не смогла.
Загорелось, как лучина,
сердце дьявольским огнЈм.
Рано утром я к Полине
поспешил, считай, бегом.
Открываю с ходу двери,
в дом влетаю, как стрела,
и глазам своим не верю
на Полинкины дела.
Здесь Содомы и Гоморры,
черти прячутся в углах,
здесь поганой снеди горы,
бабы в шляпах и штанах.
А Полинку средь покоев,
как жену, целует змей,
заболело ретивое,
будто сжал его Кощей.
От подобного позора
я, как зверь, рассвирепел,
изрубить собрался вора,
но немного не успел.
Громко крикнула Полина:
"Не пугайся мужика,
я проклятого Добрыню
превращу сейчас в быка.
Пусть пасЈтся он на воле
посреди других коров,
я такой жестокой доле
обрекаю дураков".
Подружился я с быками,
принял всЈ без лишних слов,
траву ел, а вечерами
любовался на коров.
А в столице в это время
всЈ по-прежнему идет,
мать моя лишь Тимофевна
сына до дому зовет.
А Полинка на гулянках,
по застольям да в пирах
похваляется по пьянке
о своих срамных делах.
Но одна вдова честная
заступилась за меня,
билась с ней, как мы с Дунаем
бились в смерть четыре дня".
Князь Владимир удивился:
"Объясни, Добрыня-свет,
ты зачем с Дунаем бился,
если это не секрет"?
"Тут секрета - шиш не боле,-
говорит Добрыня вновь,-
раз я выйхал в чисто поле,
разогнать по жилам кровь.
Еду день, второй и третий,
только чую, еду зря:
ни врага в пути не встретил,
ни тебе богатыря.
К счастью, вижу недалЈко
злат шатЈЈр горит огнЈм,
подъезжаю я, высоко
буквы вышиты на нЈм.
Прочитал, как по бумажке:
"Кто приблизится к шатру,
тот погибнет как букашка -
в пыль ногою изотру".
Богатырскую натуру
надо тонко понимать,
чтобы слов подобных сдуру
на шатрах не вышивать.
Расходился я от злости
на дела и мысли скор,
по земле, как будто кости,
разметал чужой шатер,
а потом, коня стреножив,
лег поспать, мол, наших знай.
Ну, а дальше пусть продолжит
эту быль мой друг Дунай".
Князь к Дунаю обернулся,
сам налил ему вина.
Разговоры не ведутся,
если чарочка полна.
Опрокинул витязь чару
в полведра в единый раз.
"Коли так, закончу старый,
но правдивый наш рассказ.
Как-то еду я с охоты,
солнце греет, как костер,
подъезжаю, вижу кто-то
изурочил мой шатер.
И бесстыдно завалился
тут же спать, совсем как пьянь,
то ль по глупости напился
он чего такую рань,
иль была еще причина,
чтоб валяться средь травы.
На подобную скотину
мне не жалко булавы.
Размахнулся, что есть мочи,
и остался так стоять,
сонных гадов я не очень
уважаю убивать.
Растолкал его ногою:
"Защищайся, так и быть,
я тебя смертельным боем
собираюсь, парень, бить".
Началась такая свалка,
что едва хватало сил,
я его дубасил палкой,
он меня дубиной бил.
Колотили друга дружку
целый день два дурака,
так сказать, ни за понюшку,
ни за крошку табака.
Надоело в палки биться,
ухватились за мечи,
кровь пускали, как водицу,
мясо рвали, как харчи.
Озверели от азарта,
копьеца пустили в ход,
бьемся день и ночь, как в карты
от безделия народ.
А затем и рукопашный
завязали смертный бой,
распахали землю в пашню
сапогами и собой.
Мы друг другу чистим рожи,
вытираем кровь и пот,
глядь - калика перехожий
по степи сюда идет.
Подошел к нам, беспокойно
осмотрел нас, как зверей.
Говорит он: "Недостойна
битва вас, богатырей.
Нет бы, выйти на заставу,
погонять в степи татар,
защитить свою державу,
где страдают мал и стар.
Иль подумать о законе,
чтобы каждому был свят,
как чудесная икона,
как стареющая мать.
Вот за что я вас ругаю,
хоть судить и не берусь,
пусть вас судит Русь святая,
ведь на то она и Русь".
Подружились после битвы
мы с Добрыней навсегда,
но укор тот, как молитву
не забуду никогда".
Зашумела тут дружина:
"Хорошо сказал Дунай,
а теперь давай, Добрыня,
про Полину продолжай".
Говорит в ответ Добрыня:
"Рассказать - не сложный труд,
я закончил, как Полине
за меня по морде бьют.
А она, сбежав с гулянья,
утопив свой стыд в вине,
прилетела на свиданье
птицей быстрою ко мне.
Пела нежно мне и ладно,
все ласкала по спине:
"Обращу тебя обратно,
если женишься на мне".
Обручились, обвенчались
мы с Полинкой под кустом.
Я считаю, что детали
не уместны за столом.
"Вот теперь ты, - говорю я,-
мне законная жена,
первым делом объясню я,
что ты делать не должна.
Не должна дружить со змеем,
шашни с нечистью водить,
но всего, жена, первее
не должна ты больше жить".
Снес ей голову, а туло
на съеденье бросил псам.
Что-то ветром, князь, подуло,
не налить ли чарки нам"?
"Я теперь скажу,- княгиня,
вдруг, вмешалась в разговор,-
мы тебе, мой друг Добрыня,
благодарны до сих пор.
Я б хотела для дружины
быль такую рассказать:
после гибели Полины
змей стал по свету летать.
Искупаться раз Добрыня
захотел в Пучай-реке,
снял доспех он свой и кинул,
без присмотра на песке.
Он нырял в прозрачных водах,
рассекал их, как мечом,
любовался на природу
и не думал ни о чЈм.
Пролетая над долиной,
увидал проклятый змей
безоружного Добрыню
и спустился вниз скорей.
Растворил он рот поганый
шире княжеских ворот
и, как кот возле сметаны,
дожидает свой черЈд.
А Добрынюшка Никитич,
не предчувствуя беды,
как могучая ракита,
вылезает из воды.
Змей, слюною истекая,
на Добрыню сделал скок
и, как мышкою играя,
опрокинул на песок.
Но, взлетев стрелы скорее,
богатырь одним броском,
словно смерч, засыпал змею
зенки подлые песком.
И, вскочив на белы груди,
закричал, как гром весной:
"Не тебе, поганой чуде,
силой меряться со мной.
Я тебе за всю Русею,
баб и девок отомщу,
как цыпленку на бок шею
в мах единый сворочу"!
Змей заплакал, как дитяти,
повинясь в неправоте,
и тогда Добрыня татя
отпустил по доброте.
А за волю и свободу
дал ему такой наказ,
чтоб на Русь святую сроду
не казал бесстыжих глаз.
Побожился змей богами,
хоть и нет их у пройдох,
и помчал под облаками,
словно заяц, со всех ног.
Все бы ладно, если б ворог
улетел с добром домой.
Но, увы! Как жадный ворон
закружил он над страной.
И ни няньки, ни заставы
не видали, хоть убей,
как племянницу Забаву
утащил из сада змей.
С князем мы совет держали,
пригласив родню и знать,
но, увы, они не знали,
где Забавушку искать.
Вспоминать, и то нет мочи,
пожелать же и врагу
эту долю днем ли ночью
я, ей-богу, не смогу".
Тут заплакала княгиня,
не скрывая мокрых глаз:
"Может лучше ты, Добрыня,
сам закончишь мой рассказ"?
Встал Добрыня, поклонился
князю с честною женой:
"Я б, наверно, удивился
от досады той порой,
если б матушка родная
не сказала мне: "Сынок,
я тебя благословляю
взять с поганого должок.
Без забот и волокиты
поезжай да не робей.
Твой отец силач Никита
тоже бил когда-то змей.
Вот, возьми его платочек,
для коня - тугую плеть,
эти вещи, мой сыночек,
не дадут вам помереть".
Осмотрел я снаряженье,
сел на доброго коня,
и родимое селенье
только видело меня.
Как по небу метеоры,
мчал, не ведая дорог.
Конь леса, моря и горы
пропускал промежду ног.
Прибыл в горы Оскоринны,
где змеиная нора,
запашок идет змеиный,
как с помойного ведра.
На сто вЈрст по всей округе
не растут трава и лес,
рыбы, звери и пичуги
убрались из этих мест.
Из норы поганой вылез
трЈхголовый змей-дракон,
разом головы завыли
и полезли на рожон.
началась большая драка,
бились в копья и мечи.
Змей вертелся, как собака,
прыгал выше каланчи,
бил хвостом и рвал зубами,
нападал со всех сторон,
он царапался когтями,
как кошачий эскадрон,
изрыгал он дыма тучи,
море вони и огня.
Он совсем меня измучил
под конец седьмого дня.
Вспомнил тут я про платочек,
что мне матушка дала,
отыскал и вытер очи,
пот и пыль смахнул с чела.
 тотчас былые силы
вновь вошли в меня извне,
будто встал я из могилы
иль повысился в цене.
И ещЈ прошла неделя,
конь стал падать подо мной,
Никогда за ним доселе
не водился грех такой.
Вспомнил я про плеть отцову,
отыскал - и ну, стегать,
конь мой тоже, словно новый,
начал по полю скакать:
стал взлетать он выше змея,
бить его исподтишка,
шибанул и я злодея,
изловчившись, свысока.
Завалился брюхом кверху
на поляне он, как  пень,
чтоб вокруг его объехать,
я потратил целый день.
А потом еще неделю
на коне в норе скакал,
в закоулках еле-еле
я Забаву отыскал.
Поднял на руки девицу
и помчался без преград
в нашу славную столицу
несравненный Киев-град".
Помолчали все немного,
князь Владимир говорит:
"У меня, друзья, ей-богу,
до сих пор душа болит.
Потому еще подымем
чаши доброго вина
за дружину, за Добрыню,
за былые времена".

          *  *  *
Потешаются людишки,
смех по городу, как гром,
незнакомый мужичишка
лезет к князю на пролом.
Ну, а в княжеских палатах,
как обычно, пир идет,
и, скорей всего, в заплатах
мужика никто не ждет.
Объяснила ему стража,
мужикам, мол, хода нет,
но дурак не слушал даже
этот дружеский совет.
Кулаком, разбив запоры,
въехал он на княжий двор:
"Я приехал не для ссоры,
а на важный разговор".
Оторвавшись от застолья,
крикнул князь, чтоб часовой
гнал старательно и больно
дурачину с глаз долой.
И дворовая дружина
мчит стремглав на этот зов,
но рук их мужичина
отмахнул, как комаров.
Удивился князь: "Похоже,
мы полезли зря в пузырь.
Кто ты есть, скажи, коль можешь?"
"Я-то? Русский богатырь, -
говорит мужик степенно, -
жил я в муромских краях,
в Карачарове-деревне
звали все меня Илья". -
"А когда, скажи, оставил
мать с отцом своих и дом?" -
"Я заутреннюю правил
нынче в Муроме родном.
Поспешал сюда к обедне,
но чуточек опоздал".
"Не горазд я слушать бредни, -
князь с обидою сказал. -
Или ты, мужик заезжий,
не слыхал про тот секрет,
что дороги прямоезжей
нету в Киев тридцать лет.
Под Черниговом разбила
стан свой вражеская рать,
надо сорок дней, чтоб силу
эту смог ты обскакать.
У смородины у речки,
чья вода земли черней,
на дубу, словно на печке,
сел разбойник Соловей,
потому и там прохода
по дороге нет прямой.
Для объезда и обхода
надо делать крюк большой".
В свою очередь на князя
разобиделся Илья:
"Под Черниговом-то разве
объезжал поганых я?
Подскакал я к ним и вижу,
что они возле костров
беспричинно и бесстыже
обижают мужиков.
Я мужицкие страданья
не могу не замечать,
словно стадо стал баранье
тех врагов конем топтать,
бить копьем в четыре пуда
и разбить своим мечом,
стрелы слать в полет покуда
не прошел я на пролом.
А затем у той у речки,
чья вода черней, чем грязь,
Соловья я, как овечку,
изловил попутно, князь".
Засмеялись князь с дружиной:
" Хорошо умеешь врать,
может, хочешь, мужичина,
Соловья нам показать? -
" На показ запрета нету,
за погляд не просим медь,
не боитесь коль, на это
можно чудо поглазеть".               
Соловья подводят чинно
ближе к князю напоказ
Князь ему: "Твою личину
видел где-то я не раз".
" У отца у Одихмана, -
отвечает Соловей, -
были только мы с Сухманом
сыновья из сыновей.
Я не думаю, что брата
город Киев позабыл.
Ты, Владимир, виноватый,
что недолго он пожил".
Князь Владимир возмутился:
"Я-то в чЈм здесь виноват?
Было дело, пир случился,
заскучал на нЈм твой брат,
Перепились мои вои,
похвалялись, кто казной,
кто оружьем, кто собою,
кто женою молодой.
Попытал я у Сухмана:
"Что же ты не ешь, не пьЈшь,
или кто обидел спьяну
иль пустил какую ложь,
или чару не почину
наливал прислужник мой,
иль грызЈт печаль-кручина
по девице молодой?"
"Нет, - Сухмантий отвечает, -
мне обиды не к лицу,
любо всЈ, но я не знаю,
чем похвастать молодцу.
Может, стоит похвалиться,
что о завтрашней поре
привезу я лебедь-птицу
без кровинки на пере?"
 понятно согласился,
мол, приму подарок твой.
Сухомантий помолился
и уехал, как на бой.
Говорят, в тот год болота
погорели все дотла,
а поэтому охота
никудышная была.
Потому и Сухоману
лебедь-птица не далась,
испугавшись, что обмана
не простит великий князь,
он знакомою тропиной
поскакал к Непре-реке,
чтоб унять печаль-кручину
и не мучаться в тоске.
Подошел Сухман к обрыву,
посмотрел: течЈт вода
в пене, мутная, как пиво,
не такая, как всегда.
"Расскажи-ка, сделай милость, -
у реки спросил Сухман, -
что с тобою приключилось,
отчего такой изъян?"
Мать-Непра, плеснув волною,
прошептала возле ног:
"Я великою борьбою
занимаюсь, мой сынок.
К нам идЈт большая сила,
покорить святую Русь,
я же путь ей преградила,
день и ночь с той силой бьюсь".
Закипела кровь Сухмана,
как в большом котле вода,
и помчал он на поганых
бе