Они плакали...

Они все плакали.

Девочки – потому что были очень маленькие и не могли рассказать папе и маме, как скучно таким маленьким первый месяц своей жизни - день за днём - провести среди жёлтых чужих стен под плексиглаcовыми куполами больничных кювезов, подсоединёнными к аппаратам, от которых трубочки тянутся в ротик, к плечику, в самую… (даже опИсаться по-младенчески невозможно!). И в полудрёме, среди подплывающих снежных мужчин и женщин, жить этот самый длинный, первый свой месяц после рождения.

Мама – она очень устала и не в силах была осмыслить и обрадоваться, что девочки остались живы, что ни разу не закрылась перед нею дверь реанимационной и не вызывали её потом в кабинет, из которого выходили женщины, раскачиваясь, с белыми лицами, ведомые иногда мужьями (глаза смотрят в пол всё время, что-то ищут на полу глаза, сосредоточенно так). Но радоваться она не могла – да и какая тут радость?

Папа – потому что он впервые собрал всю свою семью, раздавшуюся сразу на двух человечков, дома, смог увидеть жену не за окнами с улицы, девочек не в кювезах… И от того, что он наконец снова видел рядом жену и от того ещё, что в руках у неё (и у него тоже) сотрясались два плачущих тельца - он всё видел в тумане, и бледное лицо жены от этого казалось ему даже красивее, чем в тот день, когда он, наконец, решился и попросил её выйти за него замуж.

Радио что-то передавало, за окном валился мартовский, уже последний, сырыми хлопьями, снег. А они были вместе, но не знали, никак не могли поверить, и не поверили б, если узнали, насколько они ещё смогут быть
счастливы…



Москва, 2001