Импровизации письма и песни 2001

ИМПРОВИЗАЦИИ:
ПИСЬМА И ПЕСНИ
И.И., К.Г., А.Ш.


2000


I. Письма



1. Письма о Москве



* * *
Весна

Весна упала на Москву тяжело и неприятно. Чёрные оплавленные сугробы – как-то неожиданно сразу – запрудили все улицы за исключением, быть может, только карамельной Тверской, пряничного Старого Арбата и сталинско-кокакольного Кутузовского. Гладкими грязными волнами катятся они вниз по Лубянскому проезду и Солянке, смело ныряют с Котельнической набережной, взбираются на Москворецкую, растекаются по всему Замоскворечью и везде, везде. Вот они уже застревают в кривоколенных арбатских переулках, оккупируют Гончары и Хамовники, округляют прямоугольный Ленинский и разбегаются во все края. Оплывая, нагло демонстрируют они продукты жизнедеятельности. Глядя на них, кажется, что мочеиспускательная и каловыделительная системы живых организмов (от маленькой московской мышки до небритого, пахнущего тухлым перегаром венца творения) взяли повышенные обязательства и выдают на-гора два плана от предыдущего квартала.
Несчастные дети подземки робко высовывают бледные лица из душных пещер метро и жадно ищут глазами Солнце. Но март отпускает его микроскопическими порциями, да и те затянуты дымкой выхлопов от ржавых «подснежников», громыхающих своим прогнившим за зиму нутром, стоящих в вечных пробках на Садовом и прилегающих территориях.
О каком весеннем обострении чувств говорите вы, поэты-романтики-фантазёры? Весной обостряется только насморк, шизофрения и гастрит. И вот уже маньячат вечерами в тёмных подворотнях нездоровые граждане, и гулкие парадные наполняются пьяным жалобным плачем бомжих – изнасилованных, но неудовлетворённых.
«Женщины скидывают душные зимние покровы!» – кричите вы, плотские воспеватели, измученные онанизмом? Да лучше бы они этого не делали! Что за удовольствие видеть их белую нездоровую кожу, авитоминозные угри и тестостероновую волосатость? Нет, это не любовь. Даже мартовские коты орут больше по родовидовой привычке, повинуясь врождённому песенному инстинкту, неотвратимо царапающему их глотки, а отнюдь не в надежде закадрить самочку. Да нафига бы она сдалась, облезлая и тощая. Спать, спать до лета!
А впрочем: да здравствует весна.



* * *
Ночь

Ночь неожиданно захлопнула ветхую, всю прогрызенную неизвестными насекомыми крышку неба.
Запламенели фонари. И ночные бабочки, трепеща бессильно утомлённо-бледными телами, неотвратимо полетели на полированные мерседесовые блески и блики золота Картье, отражающие сияние дорогих витрин.
Сигаретные точки отмерили чёрную глубину подворотен.
Реклама воссияла, как неожиданное откровение. И сразу захотелось всего: и токсично-серебряного дыма «Золотой явы», и мыльной жижи «Кока-Колы», и парикмахерского глотка джина «Бифитер», и даже приторный ком «Орбита» не вызвал бы обычного рвотного рефлекса.
Загадочно-мудрая надпись «Санио» светящейся десницей благословляет креветочный поток авто, впадающий в Тверскую с Охотного ряда. Там же купола подземного торгового центра удачно прикидываются летающими тарелками, но целующиеся парочки на церетелиевых скамейках легкомысленно не обращают внимания на возможность появления уэллсовских марсиан.
Старая Басманная полуспит. Новорязанская толкается с Площадью Трёх Вокзалов баулами и котомками.
Паркетному булыжнику Красной площади снятся гвардейские копыта лошадей, подбитые жестокосердыми подковами. И старушка-площадь щёлкает во сне зубными протезами заградительных решёток.
Селезнёвка отбивает чечётку ободов по трамвайным путям и выбоинам асфальта.
Проспект Мира сжимает машинно-людскую пасту массивными каменными клешнями и выдавливает её на Ярославское шоссе.
А прыгни с Цветного в 3-й Самотёчный и сразу почувствуешь тишину, изредка прерываемую натужным стоном пятидесятого трамвая.
Но гулко-тихая ли улочка или шумный проспект – везде увидишь ты ярмарочный перелив вывесок и оранжевый виртуальный свет фонарей.
Люди бегут по магазинам. Некоторые ошарашенно заскакивают в кричащее сияющее нутро и тут же выстреливаются обратно тугими стеклянными дверьми, судорожно сжимая тощие кошельки (это приезжие), другие входят степенно в самые дорогие лавки и долго оплачивают покупки, чтобы раболепные продавцы и вмиг полюбезневшие кассиры прочувствовали значительность денежных средств. Но большинство ходит абсолютно равнодушно, выбирает цены подешевле и внимательно следит за взвешиванием товара.
Рестораны выплёвывают тучные тела, необъятные чрева, нафаршированные простыми и сложными закусками, обильно политыми водкой и коньяком, и заглатывают новые телесные оболочки.
У бомжей свой ужин. Благоухающими компаниями рассаживаются они в глухих дворах и зонах отчуждения. И после вечерних возлияний засыпают в обьятиях друг друга, кто утомлённый дневными трудами, а кто просто убитый своими товарищами из-за лишнего глотка палёной водки или из-за любви к красавице-бомжихе с кокетливыми фингалами под глазами и обаятельной чёрно-беззубой улыбкой.
Остальные добропорядочные граждане в тёплых уютных квартирках за яркими окнами надевают домашние тапочки, целуют жён, приласкивают чад своих и садятся с тарелкой жареного мяса перед экранами сонь-панасоников и прочих шарпов смотреть очередную серию «Убойной силы». Затем, уложив детей и слегка помывшись, запрыгивают под одеяло под изученный супружеский бок, скоренько сексуются и засыпают, младенчески почмокав, под коварное тиканье будильника.
Спокойной ночи.



2. Письма о любви


* * *
Она

Она стоит у двери вагона метро и смотрит мечтательно-синими глазами сквозь хрустальные отражения в темноту тоннеля. Высокая худенькая брюнетка с причёской под мальчика. (На вид не больше двадцати). Как трепыхнулось у меня сердце, когда я заметил её! Неужели передо мной стоит во плоти моя мечта, мой сон, моя Любовь?! Неужели это Та, к которой взывал я всю жизнь через время и расстояния?! Та, которую жаждал и боялся встретить?! Неужели Ты не слышишь, как бьётся моё сердце?! Оно рвётся к Тебе! Неужели Ты не чувствуешь волн любви, исходящих от меня?! Я рядом с Тобой!
Я знаю, что эта встреча мимолётна. Я знаю (и мне горько от этого), что через несколько минут Ты выйдешь на своей станции, и я больше никогда тебя не увижу.
Дай хотя бы насмотреться на Тебя, чтобы запечатлеть в душе твой образ навечно. (Пока смерть не успокоит нас).
Я люблю Тебя! Люблю Тебя! Люблю!
– На кого это ты так уставился? –
спрашивает меня мой друг, стоящий рядом.
Я молча, боясь спугнуть минуту, показываю ему на мою Любовь. Посмотрев на Неё, а потом на меня, он осторожно пробирается к дверям. (Что он делает?!) Через некоторое время он заговаривает с Ней. Она не поворачивается. Он говорит. Она отвечает сквозь зубы. Он говорит не переставая. Она поворачивается. Она улыбнулась. Она говорит с ним. (Мне неприятно-любопытно). Он кивает на меня. Она смотрит и улыбается. Он возвращается.
– Она согласна на сто долларов за
ночь, – говорит он и добавляет сочувственно, – дороговато, брат, но, если у тебя не хватит, я добавлю.
Я всегда ношу в кармане нож.
Я зарезал его.


* * *
Коротко

Когда впервые в духоте души заворочается любовь – ребёнок несмышлёный, кажется, будто раздулась грудная клетка и вот-вот лопнет. А любовь растёт, подобно сказочному богатырю: не по дням, не по часам и даже не по минутам, а по секундам с терциями. И вот уже заполняет всё внутреннее пространство, не давая свободы движения лёгким, отчего спирается дыхание и в горле встаёт комок. И сердцу не даёт она спокойно биться, а то разожмёт кулачок, и тогда сердце колотится и прыгает у неё на ладони, то сжимает кулак, и замирает сердце, удушенное злой безобразницей. А любовь забирается уже и в голову, и куролесит в мозгах, и безумствует в поступках, злорадно усмехаясь беспокойным снам. И вот человек, измученный и полусумасшедший, готов бросить семью и прошлую жизнь и кинуться в омут на верную гибель свою. И бросается и гибнет. Аминь.


* * *

Письмо через … лет

…Я тогда умел смеяться громко,
И тебя желая удивить,
Из потёртой выцветшей котомки
Вил стихов серебряную нить.

Выходя в спокойный плавный вечер,
Сожалел я только об одном:
Снова ночь пересекает встречу.
И твой дом мне отвечал окном.

А потом в омнибусе на конке,
Поднимаясь на империал,
Шёпотом, но в мыслях звонко-звонко
«Катя» я с улыбкой повторял.

И стараются года напрасно:
Им услады в сердце не стереть.
Хочешь? – вновь молитвенно и ясно
«Катя» мои губы будут петь.



II. Разные песни


* * *

Африканское

Разливались руки в танце африканском,
А глаза горели светом марсианским.

Барабаны били – барабаны боли.
И неслись жирафы по безбрежной воле.

Нынче охладело сердце к леди белым –
Африканский полдень под моим прицелом.

Вызволю я сердце из чужого плена.
Как блестит на солнце тело из эбена!

Я тебе в дикарской подарю манере
Воина чужого высушенный череп.

И тела сольются в африканском танце,
И поэт несчастный канет в африканце.


* * *

Песня китобоев
(Перевод с норвежского)

Летит наша шхуна над чёрной волной,
Вся в парусно-белом уборе.
О, скоро увидим мы берег родной,
Где в скалах теряется море,

Где Солнце в разрывах стальных облаков
Касается пены прибоя,
Где утром пахучее пьёт молоко
Большая семья китобоя.

Там ждут нас, в счастливую веря звезду,
Желая семь футов под килем,
Но где дышит море сквозь дней череду,
Разлуку считают на мили.

Наполнены трюмы, удачен улов.
Фортуна всё ж нас обласкала.
А шкипер поёт свою песню без слов
И трубкой пыхтит у штурвала.

Ты помнишь, как злой океан нас трепал,
Как смерть задыхалась нам в спины.
Но скоро сойдём мы на тёплый причал
В объятия наших любимых.

И Маргерит пива нам в кружки нальёт,
Мы выпьем с тобой за удачу,
За тех, кто нас любит, за тех, кто нас ждёт,
За тех, кто над нами заплачет.


* * *

Кабацкий Пьеро

Грустную песню сегодня мне спел музыкант
В тёмном трактире среди испарений вина.
Тихо я плакал, испитый седеющий франт,
В пыльном углу у омытого грязью окна.

Жизнь моя, жизнь, ты предстала опять предо мной,
Годы, ослепшие в чёрном огне неудач.
Счастье, как в русской рулетке, прошло стороной.
Нежное сердце, под грязной личиною плачь!

Где ты, любовь моя, девочка в белых шелках?
Юность наивная, летнее солнце и синь?
Вечную тризну справляю теперь в кабаках.
Память запойная, душу мою не покинь.

Я, завсегдатаев грубых заплаканный шут,
Слёзы не скрою свои (как вас это смешит).
Эй, музыкант, пусть же пальцы твои побегут
По опозоренным струнам пропитой души.


* * *

Песня нищего

Снова пыльная дорога
Да дырявая сума,
Униженье у порога,
За порогом дождь и тьма.

Даст степенство корку хлеба,
Кинет полкопейки поп.
А я выпил бы полнеба,
Радугу собрал бы в сноп.

Нищенка судьба – слепая.
Жизнь – лишь мимолётный сон.
Я семью морями рая
Буду нежно поглощён.

И сильфиды, может статься,
Исповедуют меня…
…Только не обидьте, братцы.
Не гоните от огня.


* * *

Колымский вальс

Там, где ты – на деревьях уже распускаются листья,
Там, где ты – на берёзах ночами поют соловьи,
Там весёлые дворники грязь прошлогоднюю чистят,
Там бегут ручейки, будто чистые слёзы твои.

Там, где я – воют ветры и бешено лают собаки,
Конвоиры стреляют в тоску, и в своих, и в чужих.
Здесь – холодное небо, холодный огонь и бараки,
И расшитый заплатами ватник один на двоих.

А у вас, солнцем вымыты, весело трелят трамваи,
На реке катера первый дым выпускают из труб.
И, наверное, кто-то настойчивый скоро узнает
Сладкий вкус твоих некогда мною целованных губ.

А у нас умирает в снегах нерождённое лето.
И картошка на праздник и спирта в жестянках по сто.
…Тяжело быть случайным письмом от далёкого «некто»,
Для тебя превращённого временем просто в «никто».



*


* * *

Мы всё пьём, а бутылка пуста.
Белым саваном скрыта мечта.
И морочит в тумане беда.
Этот путь в никуда, в никуда.
И болото сквозь травы блестит.
Незнакомая песня летит.
Но умолкнут напевы, когда
Снова небо скуют холода.
Тянет книзу заманчивый груз.
Не до грёз нам теперь, не до муз.
Мы уйдём без следа, без следа.
И сомкнётся над нами вода.